В преддверии будущего: субальтерная Россия
Констатирую одну очень характерную деталь всей дискуссии: проблема деколонизации остатков российской империи, возрожденной Сталиным во всем прежнем величии, если не преумноженном, и потерпевшей закономерный крах в 1991 году – фактически не обсуждается вовсе. Нынешняя РФ описывается как угодно, но только не как тюрьма народов, продолжающая упорствовать в своем имперско-колониальном политическом воображаемом, развязывая настоящие колониальные войны, аннексируя земли своих потерянных частей, бросая в тюрьмы и лагеря всех, кто заикается о политической автономии каких-то «малых народов» или регионов, подавляя огнем и мечом при помощи легионов любые выступления этих самых «малых народов» за свои права.
«Малые народы» я могу писать только в кавычках. Это просто народы, порабощенные российской империей в ходе разнообразных завоевательных походов, и тщетно пытающиеся с тех самых пор вернуть себе свободу. Некоторые участники дискуссии проговаривали как само собой разумеющееся существование «большого народа», но, на мой взгляд, никто нам до сих не предоставил вменяемых доказательств существования такого «народа» на тех же логических основаниях, что и «малого» — башкиров, марийцев или ингушей.
Нет ничего, что связывает этот большой народ в воображаемое единство, кроме тоталитарного московского телевидения, производящего потоки лжи об истории российской империи и остального мира, и по сути дела религиозного дискурса тщательно культивируемой псевдопамяти о советском мире.
Неудивительно, что у этого фейкового «большого народа» самый популярный герой – Сталин, при котором российская империя достигла максимального могущества и территориального размаха. «Русские» — ни в коем случае не «этнос», а агенты и солдаты имперской колонизации, колонисты, насильно расселенные по всей территории империи на землях захваченных народов, — чтобы метрополия имела повод говорить о «самом разделенном народе» и бросать армию в бой ради «защиты его интересов» в колонизованных землях.
(Ясно, что метрополию сами по себе эти колоны интересуют меньше всего, при случае она легко их продает за свои стратегические интересы и остается равнодушной, когда их реально вырезают в ходе развязанных не без помощи метрополии гражданских войн в колониях).
Россия – последняя старая империя, продолжающая существовать так, как если бы никакой эпохи деколонизации не случилось. В этом суть ее положения в современном мире, превращающая ее в парк юрского периода, по которому бегают давно всюду вымершие колониальные и даже расистские хищные динозавры. Порноангелический расизм «русского» туземца этой реликтовой империи потрясает любого «белого человека», решившего посетить сии места. Соответственно, и весь популярный национально-этнографический вокабуляр относится примерно к эпохе германских нацистов.
Внешняя политика России сегодня представляет собой забавный, еще при Сталине придуманный микст колониальной экспансии, риторики порядка и риторики «национального освобождения» — хотя, как мы видим по вокабуляру, обслуживающему сирийскую авантюру, воображаемое постепенно соскальзывает в чистый имперский лексикон.
Единственное, что объединяет этот фиктивный «большой народ» — русское койне, тщательно контролируемое метрополией, кастрированное и непрерывно прореживаемое от любых спонтанно возникающих элементов живого регионального диалекта и живого языка вообще.
Но только в метропольной мифологии это может быть основой для выделения некого «русского народа» в специфическое единство. Попав в чужую среду, не контролируемую метрополией, представители этого «народа» во втором поколении обычно уже теряют всю свою идентичность и ассимилируются без остатка – так бы оно случилось и в пределах самой империи, если бы не постоянные усилия «воспитания русскости» метрополией.
За всем этим стоят достаточно неприглядные хозяйственные реалии: империя продолжает существовать исключительно в силу заинтересованности маленькой расы московских господ в ресурсах обширной территории, продажа которых всем интересующимся – основа процветания паразитического класса бюрократов метрополии и всех, кто их защищает и обслуживает. Символом этого паразитизма и является Москва, в которой частично скопляются украденные у ограбленных территориальных владельцев ресуров богатства. Хотя большая часть вырученных за ресурсы средств вообще не возвращается в империю, а прямо оседает на счетах в мире белых людей. Паразитический класс эксплуататоров ресурсных богатств уже и в метрополии живет скорее вахтовым методом, обнажая колониальную суть всего ресурсного колониализма до порноангелического блеска.
Не хочу показаться резким, но большинство тех, кто участвует в этой дискуссии – как раз проживает в паразитической метрополии и по сути является клиентурой при патрициях.
Так что желание перенести неприглядную картину имперской жизни на другую сцену и рисовать картины какого-то универсального глобализма, в которых постсоветская Россия занимает видное место в поисках совместного будущего — совершенно понятно. За это и платят.
Это, собственно, и есть русский либерализм, тот самый, который высмеивали в 19 веке Щедрин и Тургенев. Ассистенты людоеда, неплохо живущие с барского стола, но проповедующие людоеду гуманизм для смягчения людоедских нравов.
Но, что важнее, все время заклинающие не злить людоеда («не раскачивать лодку»), а то еще хуже будет.
Уши выше лба не растут. Честно говоря, я не вижу, чем либералы сегодняшние отличаются от либералов 19 века, высмеянных Щедриным.
Если оставить язык фельетона и перейти на академический дискурс, то я констатирую ряд удивительных технических вещей.
1.Кажется, ни разу не прозвучал термин субальтерн, столь важный сегодня в обсуждении всей постколониальной ситуации современного глобального мира.
- Вообще ни разу не поставлено под вопрос понятие государства как исторического явления эпохи модерна (стато).
- По сути, нет ни одной отсылки к политическому опыту средневековья с его миром самоуправляемых коммун — к тому ключевому периоду , в рамках которого родился весь современный политический инструментарий.
Поясню. Современная Европа (с ее государствами-нациями, с ее образом единства, с глобальностью «перспективы» мира после открытия заморских колоний), имеет источником сложившуюся с 11 по 16 век понятийную сетку, ковавшуюся не в ученых дискуссиях, а в войнах, восстаниях и коммунальных дискуссиях, резюмировавшихся фресками на стенах залов коммунальных собраний.
В дискуссии рассуждали не раз о Европейском союзе и его проблемах. Но такое впечатление, что этот Европейский союз не имеет истории. Поэтому достаточно забавно читать описания «довоенного национализма». Между тем, в Европе в период между двумя мировыми войнами вообще только ленивый не мыслил в терминах единой Европы. Она вдохновляла и Муссолини, и Гитлера, и Action Française в обоих изводах – прогерманском и антигерманском. Если Моран, Бразийяк и все молодые писатели журнала Je suis partout приняли нацизм после оккупации, то именно под знаменами спасения единой Европы. От кого? От красной угрозы, от коммунистов во всем их многобразии, учинивших европейскую гражданскую войну гибридными средствами.
Если сегодня мы констатируем, что Марин Ле Пен одновременно за Европу и за выход из Евросоюза,. то что это значит? Шизофрению?
Вот здесь не обойтись без средневековых генеалогий современности, без битвы гвельфов и гибеллинов, т.е. без дискуссии o двух образax Европы (о тогдашней глобальности): Imperium Christianum и Священной Римской Импeрии Германской Нации, т.е. религиозном и светском образах единой Европы, пусть и несколько огрубляя.
«Народы», о которых ведет речь тот же Карл Шмитт, оплакивая Ius publicum europaeum – это совсем не те «народы», которые связаны кровью и почвой после романтического эпистемологического переворота в 19 веке.
«Народ» Бодена, источник суверенности, — это не этнографическое единство.
Когда «нацист Шмитт» рассуждает о суверенности народов – имеется ввиду конструкция Imperium Christianum, невидимое единство католической церкви, скрепляющей Eвропу в единое нерасчленимое целое покрепче сакраментальных брюссельских бюрократов.
Нет никакого противоречия, иначе говоря, между «суверенностью народов» и единством глобального мира в оптике Imperium Christianum, просто народ – совсем не романтическое единство, а скорее нечто вроде корпоративной иерархии с монархом во главе.
Против чего выступают в последние годы британские консерваторы? Против Единой Европы? Они ставят рогатки брюссельской бюрократии. Нынешние тори — против Imperium Romanum, но за Imperium Christianum (как ни парадоксально это звучит для страны с давней и особой традицией протестантизма)
Я присоединяюсь к пафосу регионализма Д. Коцюбинского.
Но хочу заметить, что его регионумы и есть народы в старом смысле.
У Ф. Броделя, помянутого в дискуссии, есть две разных концепции территориального сложения «большого мира». Первая изложена в книге о Средиземноморье, где он прекрасно показал, что территория – магма, рождающая регионумы из большего единства всей совокупности событий трансверсального Средиземноморья. Это имманентистская логика.
Напротив, в «Идентичности Франции», где он описывает рождение большого воображаемого единства Франция – логика его трансцендентна, она преодолевает магму территориальности абстрактным понятием «тождественного себе» народа.
Это — две совершенно разные логики понимания народа.
И оппоненты брюссельской модели Союза, и брюссельские бюрократы хотят одного и того же: регионального самоуправления.
И в этом споре невозможно что-то понять, если не иметь ввиду старый спор гвельвоф и гибеллинов.
С ним связан вопрос о государстве и вытекающий из него вопрос о «демократии». Государство, как особый орган со своим бюрократическим рациональным аппаратом , рождается как раз в мире итальянских городских коммун, из института podesta – внешнего специалиста, приглашенного на управление городским хозяйством вне конфликта разных стратов городской коммуны. Государство – stato – в форме Rаgione di Stato (резона государства) – уже формируемый внутри самой коммуны и надстраваемый над всеми политическими конфликтами особый аппарат рационального управления — примирения интересов.
Если хотите, аппарат гармонизации общего блага.
Однажды найденный, никогда не существовавший прежде ( ни Рим, ни полисы Греции, ни Египет не знали институции stato), этот орган стал универсальным средством управления всей Европы. Парламент лишь конкретизирует логику Ragione di Stato. Но внутри этой институции таится свой собственный совсем не невинный импульс глобализма и универсализма. Его назвали в XX веке всемирным государством. Брюссельский бюрократический аппарат – одна из форм такой глобализации stato. Показывающая предел самой технологии. Здесь нет места развивать историю полицейского государства, но всемирное государство по сути – полицейское.
В логике рационального нейтрального исчисления имеется эта логика противостояния месту через порядки тотальной исчислимости (Хайдеггер именовал ее Постав, Gestell).
И это – другая Европа, чем Европа «духовного единства», вытекающего из Imperium Christianum. Между ними неизбежен конфликт. Здесь сокрыты две разные логики глобального, глобальность как множественность мест и глобальность как тотальная рациональная исчислимость. Логика podesta против логики коммунального стазиса. Или всемирный стазис против всемирного полицейского государства – в пределе.
Отсюда – кризис стато, государства, как такового.
Как машины уничтожения места не-местом, детерриториализации.
Наглядно зримое в уничтожении фермерского сельского хозяйства по всей Европе. Даже коммунисты не сумели уничтожить хуторскую систему сельского хозяйства в Прибалтике. Брюссельская бюрократия сделала это играючи.
Как ни парадоксально, но брюссельская бюрократия оказывается своего рода системой колониализма для всей совокупности европейских мест.
Никакой Европарламент не в состоянии этого исправить.
В результате создается тотальная субальтернизация населения Евросоюза, которую выражает ощущение сознание полной исключенности из процесса принятия решений и на национальном, и на общеевропейском уровне.
Но эта субальтернизация куда более глобальна, ее результаты мы видим и в США – в избрании Трампа, и на Украине – в избрании Зеленского. На мой взгляд, это прямое следствие кризиса институции стато, связанного с его глобализацией во всемирное государство.
Роль и место России в этих процессах достаточно любопытно.
С одной стороны, я согласен с Глебом Павловским в том, что Россия – глобальное государство (применение к России термина государство-стато проблематично, но здесь нет возможности это развивать). Это происходит как из гетеротопичности рационального аппарата исчислимости в управлении таким гибридным социумом как Россия (гибрид архаики и модерна), так и из природы советского утопического строя – строя с установкой на радикальную детерриториализацию. Создание глобального не-места как идеала сообщества. Уничтожение любой локальности места, тотальная субальтернизация туземного населения — неизбежное следствие такого утопического проекта глобального не-места.
С другой стороны, поскольку этот радикальный проект не-места производил глобальный стазис – европейскую, а в пределе всемирную гражданскую войну, — создается особого рода разделение на внешнее и внутреннее, лишь поверхностно похожее на принцип национального суверенитета.
На деле устроенное на основах эсхатологического карго.
Сегодня, в условиях кризиса модели стато, и актуализации стазиса как принципа социальных отношений, российско-советская модель глобальности совпала с духом времени – приобрела популярность среди сил сопротивления рациональности всемирного государства.
Ложная, поверхностная, иллюзорная актуальностъ советской модели глобальности в ее путинском, акцентуировавшем имперско-колониальные несущие конструкции русскости, виде (которые я описал бегло выше) заставляет вспомнить пророчества русских консерваторов о грядущем Хаме как орудии всемирного разрушения (и прежде всего антибольшевистские теории Д. Мережковского).
Россия прибрела репутацию силы сопротивления глобализму всемирного полицейского государства – но лишь как государство-хулиган, взыскующее доминирования в мировой глобализации на основе экспорта нестабильности.
При этом основой экспорта стазиального хаоса для России является эсхатологическая идеология, опирающаяся на угрозу мировой ядерной войны.
Соответственно, такая модель глобализации оборачивается линией разделения на внешнее и внутреннее режимом суверенной диктатуры, радикализующим внутреннюю субалтернизацию и эволюционирующим в систему политического террора в поддержании режима не-места, враждебного всякой внутренней ретерриториализации.
Подводя итог этому короткому рассуждению, а еще раз подчеркну, что ключевой вопрос в размышлении над проблемой «Россия в глобальном мире» — вопрос о постколониальной трансформации остатков империи и о колониальном сложении нынешнего мира российских субальтернов.
Распадение остатков империи — процесс неизбежный и позитивный – и обсуждать следует прежде всего, на мой взгляд, вероятные варианты будущего после краха колониального проекта русского мира.
Донбасс является лабораторией и увертюрой к тому, что будет происходить на просторах между Китаем и Днепром в недалеком будущем.
И к этому будущему интеллектуалы маленькой расы московских господ и российские интеллектуалы абсолютно не готовы.
Пожалуй, писатель Владимир Сорокин — единственный, кто пытается набросать возможные контуры действительного — постколониального — будущего…