Корона-дневник
Наверное, эти записки о карантине стоило бы писать из прекрасного далека, когда все закончится, и мы сможем оглянуться на себя, удивиться или умилиться, вспомнить, как шили маски, как запасались гречкой (почему всегда гречкой?), как странно передвигались по пустым улицам, шарахаясь (дистанцируясь!) от редких прохожих. Главное, что там, в том прекрасном далеке, мы уже будем знать, что же это было и чего оно нам стоило.
А сейчас мы только можем вспомнить и сравнить себя в начале и себя – сейчас: как проходили все эти стадии постепенного «принятия», как назначали себе сроки (ну две недели, ну еще две недели), как перестали назначать сроки, как отменяли билеты, как учились смирять себя и дышать в масках, но так и не научились, в конце концов. И, на самом деле, суть в этом – в опыте «принятия» и смирения.
В принципе, можно со стороны смотреть на сетевые битвы «масочников» и «антимасочников», сторонников «жесткой самоизоляции» и поклонников «шведского пути». На деле это все – про самоограничение и степени свободы. Или про то, как меняется наше представление о свободе. Свобода –это то, что записано в Декларации прав человека (в частности, свобода передвижения) и чего никто не может мне запретить? Или свобода – это то, что я сам себе назначаю как необходимость: вот это (не)добровольное самоограничение? Противники локдауна (антикарантинисты, — среди них все больше либертарианцы, что логично) говорят, что людские потери от кризиса, который наступит потом, вслед за карантином, превысят все возможные потери от вируса. И кажется, они правы, вот только это будет потом, мы подумаем об этом завтра. А сегодня мы думаем о том, как защитить слабых – стариков и хронических больных, и как защитить врачей.
Но есть одна вещь, которая заставляет в какой-то момент принимать сторону свободолюбивых антикарантинистов, — собственно, то истерическое остервенение, с которым набрасывается на них противная сторона. Иногда кажется, что некоторые люди давно ждали подходящего момента, когда же это «опасное свободомыслие» наконец запретят, когда можно будет слиться в экстазе с «запретителями» и когда любое – самое безрассудное действие власти (все эти создающие толпу и давку пропуска или полицейская охота на одиноких прохожих) можно оправдать «человеколюбием» и заботой о больных стариках.
Иными словами, в чем смысл? В сознательном самоограничении или в праве на ограничение других, в запретах и наказаниях?