Возвращение Великого Инквизитора
В США в лагере противников Президента Дональда Трампа и его фантастически некомпетентной команды (если такое слово вообще применимо), бытует версия сравнительно безболезненного и быстрого выхода из очевидного кризиса. Либо президент будет отстранен в результате импичмента, либо потерпит поражение на выборах 2020 г. Чуть подернутые ржавчиной сдержки и противовесы снова заработают, и конституционная машина вернется в строй. В доказательство приводятся прецеденты прошлых кризисов, из которых страна выходила несильно поврежденной и даже окрепшей.
Шансы на импичмент, согласно этой версии, возросли в результате работы специального прокурора Роберта Мюллера: уже предъявлены обвинения 36 подозреваемым, а просочившиеся в ходе расследования слухи свидетельствуют о тесных контактах избирательной кампании Трампа с российскими агентами. Поражение на выборах тоже представляется весьма вероятным после так называемой «синей волны» — убедительной победы демократов на выборах в Конгресс. Демократов традиционно отождествляют с синим цветом, республиканцев — с красным.
Эти оптимистические прогнозы основываются на анализе прошлой победы Трампа, в соответствии с которым его базовый электорат составляют страдающие ресентиментом белые мужчины без высшего образования, лишившиеся работы и не имеющие перспектив трудоустройства в обществе, которое все больше нуждается в квалифицированных специалистах. Согласно демографическим прогнозам, состав населения США неуклонно диверсифицируется, и этот сегмент обречен на вымирание — надо только переждать.
Этот взгляд, однако, слишком узок — срабатывает извечная зацикленность огромной страны на собственных проблемах. Достаточно беглого сравнения, чтобы понять, что речь идет не о частном американском кризисе, а о глобальном. Во многих европейских странах проходят аналогичные процессы: население все чаще отдает голоса популистам с расплывчатыми платформами, включающими экстремистские пункты, как правило с националистической окраской. И не только в европейских — тут можно упомянуть Мексику, Бразилию и Филиппины, президент которых открыто похваляется массовыми внесудебными расправами. Основные мишени протеста везде примерно одни и те же: массовая иммиграция и глобализация. Сходство с протестным голосованием в США здесь вряд ли случайно, но почему-то лишь немногим хватает наблюдательности это заметить — например обозревателю газеты Washington Post Энн Эплбаум, но она долго прожила в Польше, одном из заморских эпицентров.
Такой подъем популизма неизбежно отражается на судьбе мейнстримных партий — они маргинализуются и постепенно покидают сцену. Это заметнее всего в странах с устоявшимися политическими традициями. В Соединенном Королевстве, где Брекзит имел очевидную популистскую повестку, консервативная партия фактически раскололась, а во главе лейбористской встал палеомарксист Джереми Корбин, подозреваемый к тому же в антисемитизме. В Германии бессменные ХДС и СПГ теряют популярность в пользу националистической AfD и посткоммунистической Die Linke. Во Франции, где традиции короче, центру удалось на время сокрушить оба фланга, но триумф, судя по всему, будет недолгим. И это далеко не все примеры в Европе, но если перенестись обратно в США, там все почти идентично: хотя республиканцы и демократы уже полтора века служат опорой конституционного равновесия, сегодня обе партии явно дрейфуют прочь от центра, тогда как приход новых им на смену здесь максимально затруднен.
Разница между оптимистической и реалистической теориями фундаментальна: глобальный кризис необходимо ликвидировать глобальными, а не локальными методами. В чем же, собственно, он заключается и почему он возник?
По мнению британского политического философа Рэймонда Гойса симбиоз либерализма и демократии, которому большинство западных стран обязаны своим нынешним государственным устройством — не более, чем историческая случайность. Не обязательно быть релятивистом вроде Гойса, чтобы с этим согласиться. Задним числом можно это совпадение рационализировать, но доказать его закономерность не получится. Вполне возможно, что сегодня мы являемся свидетелями развода этих двух основополагающих принципов западного процветания.
В древности у демократии была довольно печальная репутация, а слава Афин, которые мы сегодня превозносим до небес, была связана, несмотря на придуманную Фукидидом речь Перикла, совсем не с демократией, а с их культурной репутацией, и этой репутацией они в значительной мере обязаны философам, крайне подозрительно относившимся к народовластию. Афины оставались культурной столицей античного мира еще долгие столетия после своего короткого политического воспарения. И Платон, сочинивший проект тоталитарного государства, и Аристотель, презрительно относившийся к женщинам и рабам, имеют сегодня репутацию реакционеров. Но демократию они наблюдали лицом к лицу, и оба пришли к выводу, что она имеет свойство маргинализировать компетентных лидеров и превращаться во власть толпы — достаточно вспомнить судьбу Фемистокла или Аристида, поплатившихся за свою чрезмерную эффективность.
Впрочем, эти выводы относились к так называемой «прямой» демократии, и когда отцы-основатели США, вроде бы первой демократической страны западного мира, планировали устройство собственного государства, ни о каких всенародных собраниях на такой территории не могло быть и речи. Тем не менее, они приняли уроки Аристотеля довольно близко к сердцу, всячески избегая самого слова «демократия» и предпочитая ему «республику» — явно римский образец, по Полибию, превозносившему «смешанную конституцию» Рима. Республика, которую они создали, была представительной, то есть ее руководство представляло сегменты электората, но в отличие от Афин электорат не участвовал прямо в управлении государством. Более того, отцы-основатели намеренно ограничили эти сегменты — прежде всего имущественным цензом, полагая, что ставка состоятельного человека в благополучии социума выше, чем у неимущего. Эту мысль впоследствии сформулировали, хотя уже в свою пользу, Маркс и Энгельс: пролетариату нечего терять кроме своих цепей. Избрание двух сенаторов от каждого штата, независимо от его населения, а также непрямые выборы президента были задуманы как дополнительные барьеры против чрезмерной демократии.
При этом, конечно, отцы-основатели были несомненными либералами, хотя самого термина «либерализм» в ту пору еще не существовало. Они были верными последователями Локка и Монтескье. И эта подозрительность либералов в отношении расширения демократии сохранялась еще долго — они нередко выступали против универсализации электората, опасаясь чрезмерного давления со стороны большинства. Масса как правило борется за массовые льготы и выгоды, в то время как либерализм — доктрина автономии и суверенитета индивидуума, его защищенности от произвола как со стороны государства, так и со стороны социума.
Но у демократии есть своя логика развития, и она, как теперь становится очевидным, не совпадает с логикой либерала. Логика демократии ведет к всеобщему избирательному праву, а также к более строгой отчетности перед электоратом со стороны его выборных представителей. На этом пункте есть смысл остановиться подробнее. Существуют две теории представительной власти: согласно одной из них, роль избирателя начинается и заканчивается голосованием, а представитель, реальный эксперт в области управления, уже сам решает встающие перед ним проблемы. Если он с ними не справляется, избиратель на следующих выборах отправляет его в отставку. Согласно второй теории, выборный представитель — лишь инструмент власти в руках электората, который постоянно его контролирует и имеет право отозвать до окончания срока. Кроме того, избиратель может принимать прямое участие в управлении путем референдумов. Эта вторая теория сегодня является фактически общепринятой и ближе к нашему нынешнему пониманию демократии: один человек — один голос, причем этот голос не умолкает между выборами. Система управления США со времен их основания эволюционировала именно в эту сторону: путем расширения электората и прямых выборов в Сенат, а также всенародного голосования по президентским кандидатурам, хотя и опосредованного коллегией выборщиков. Похожая эволюция имела место и в Соединенном Королевстве, где сильно изменилась и утратила вес некогда антидемократическая Палата Лордов. Что касается первой теории с ее сильным недоверием к человеку с улицы, то она как раз ближе к идеалу первопроходцев либерализма.
В несовпадении логики прямой и представительной демократии легко убедиться на примере современной Греции. Ее долговой кризис вывел на сцену лидера левопопулистской партии «Сириза» Алексиса Ципраса, который, чтобы заручиться мандатом, провел в стране референдум по вопросу о том, как быть с непосильным долгом. Прямая демократия дала совершенно недвусмысленный ответ: не отдавать. После чего Ципрас поступил ровно наоборот. В этой ситуации совершенно неочевидно, что у большинства избирателей была хотя бы приблизительная информация о последствиях решения, к которой, в силу своей должности, получил доступ Ципрас. Тупик, в который зашли переговоры о Брекзите — такое же следствие неосведомленности широкого электората.
Парадокс либерализма состоит в том, что он изначально был элитарной доктриной — и нынешние популисты с их антиэлитарным пафосом инстинктивно это понимают. На первый взгляд мысль кажется более чем странной: каким образом постулирование автономии каждого и равенства всех можно истолковать в элитарном духе? На самом деле все довольно просто: свобода, главная цель либерализма, существует только для тех, кто имеет желание и досуг, не говоря уже о возможности, ею воспользоваться. Здесь можно вспомнить растерянность большинства бывших советских граждан после того, как разбились их коммунистические оковы, и мечты о «сильной руке». Электорат Дональда Трампа теоретически состоит из самых свободных людей на планете, но эта свобода интересует его в последнюю очередь — он требует былых материальных выгод. На наших глазах претворяется в жизнь притча Достоевского о Великом Инквизиторе. Сегодняшний повсеместный бунт поднят, в частности, против элитизма и экспертов.
Существует еще и третий возможный источник необратимых перемен. Как либерализм, так и представительная демократия современного образца развились в лоне капитализма, относительно свободного рынка. Презрение в адрес капитализма стало общим местом в рядах современной интеллигенции, а небывалый уровень благосостояния, на который он поднял общество, воспринимают как данность, если не с тем же презрением. И однако, уже на наших глазах, рынок освободил сотни миллионов от ига нищеты, в основном в Китае. Но существует и противоположная опасность — полагать рынок универсальным решением, в то время как у нас уже достаточно опыта, чтобы в этом усомниться. Не существует никакого закона, идентичного естественнонаучным, согласно которому рынок должен развиваться исключительно и по всем направлениям в нашу пользу.
Один из наглядных примеров — глобализация, на которую еще недавно возлагали огромные надежды. Она представляет собой естественное развитие рыночных тенденций, максимализацию свободы движения товаров и капитала через государственные границы. Именно благодаря глобализации китайская экономика в немыслимо короткие сроки вышла на второе место в мире. Но во избежание дисбаланса необходима еще и третья степень свободы — возможность беспрепятственного передвижения рабочей силы, и она не представляется возможной в условиях повсеместной реализации модели государств-наций, института гражданства и фетишизации границ. В результате экономический подъем в слаборазвитых регионах планеты приводит к демонтажу промышленности в более развитых регионах, а глобализация — одно из первых пугал в идеологии протестного электората, стимул к возрождению национализма, который еще четверть века назад считали отыгранной колодой.
Менее понятный, но ввиду этого еще более угрожающий виток в развитии капитализма — это рост расслоения по доходам и имуществу. Судя по всему, его главная причина — торжество меритократии, которое до недавнего времени полагали одним из ведущих достоинств рыночной демократии. Чем выше запрос на квалифицированных специалистов, тем меньше возможностей у людей без высшего образования, и эта система приводит к новому сословному разделению (в обеспеченных семьях образование у детей лучше), а также географическому (в отсталых регионах меньше плотность специалистов, необходимых для экономического прорыва). Даже в условиях экономического роста рабочие места добавляются в основном в сфере обслуживания, тогда как высокотехнологичных областях нехватка кадров, ввиду препятствий, которые чинятся иммиграции, становится хронической. Именно здесь кроется главное возражение американским оптимистам: «белизна» протестного электората — явление временное, вымирание ему не грозит, а рассчитывать на то, что в будущем все переквалифицируются на специалистов по IT, наивно. Поляризация политической верхушки — всего лишь отражение резкого сдвига парадигмы в обществе, и перекрашивание приходящего в негодность автомобиля в более приятный цвет, хоть бы из красного в синий, вряд ли улучшит его ходовые качества.
Капитализм, в отличие от разных теоретических способов социального устройства — продукт естественной эволюции общества, которое привыкло полагаться на его динамизм и в котором, судя по всему, происходят неожиданные перемены — мы совершенно не вправе автоматически толковать их в свою пользу. Согласно опросам, произведенным сотрудниками американского аналитического сайта Axios на недавнем Давосском форуме, мы явно имеем дело с фундаментальными сдвигами, и ни у кого нет готового рецепта как с ними поступать. Одни предсказывают мировое господство Китая, другие — более абстрактно, триумф авторитарного правления на более или менее рыночной основе. Как показывает история подобных прогнозов, и те, и другие ориентируются в будущем не лучше нас с вами. Для многих из нас именно либерализм, а не квантовая механика или информационные технологии, является главным достижением западной цивилизации. Будет печально, если его постигнет судьба гужевого транспорта.