Пространство частного или площадь для политического?
Активизация академических дебатов о роли публичного пространства в конструировании политики и права в современном мире происходит параллельно с активизацией борьбы за него в реальной жизни: визуализация публичного протеста, политическое искусство, вигилянты, правые и левые радикалы, диссиденты, дискриминируемые меньшинства – все они борются за публичность, поскольку именно публичность делает их борьбу так или иначе видимой, и эта борьба становится, таким образом, составной частью общей политики. Все это, разумеется, напрямую связано с социальным многообразием, с политикой идентичности, в конечном счете – с ролью публичного пространства в производстве социальности.
Размышления о роли публичного пространства в производстве социального – прежде всего, иерархий, структуры потребления, идентичностей и проч., начались довольно давно. В классической работе А. Лефевра «Производство пространства» (Lefebvre, 1974, 1991) подчеркивается, что пространство – динамичное образование, в котором отражается процесс производства и воспроизводства социальных отношений и которые можно и нужно изменять. На разных стадиях производства общественного пространства его создают разные люди: сперва его планируют как «общественное» (то есть публичное) архитекторы, затем его строят и наполняют смыслом остальные люди. Собственно, сам Лефевр различает три этапа:
— этап репрезентации пространства, когда идеологическая схема конституируется в определенном образе пространства;
— этап формирования пространства репрезентаций – уже обжитого пространства, когда появляется «родина», «родительская комната», любимый парк и проч.
— этап пространственных практик – способы соединения социальных практик в данном конкретном пространстве.
Конечно, этот процесс не односторонний – в производстве публичного пространства участвует как его заданная определенным образом структура, так и смыслы и практики, которыми это пространство создается и воссоздается в зависимости от изменяющихся условий. Этот процесс представляет собой взаимодействие всего вышеперечисленного.
Эти условия доместикации нового пространства, безусловно, имеют политический характер: как его планирование, так и существование напрямую связаны с этими социально-политическими условиями – то есть с отсутствием или наличием рынка.
При этом одна из основных тем столкновений вокруг публичного пространства – это его основная функция: коллективная, понимаемая прежде всего как территория политических репрезентаций, или частная, понимаемая по преимуществу как территория совместного (но не коллективистского) потребления. Условно можно обозначить эти позиции как позиции «левые» (коммунитаристские) – и «правые» (индивидуальные).
Именно потому, как отмечает Weintraub (1997), само по себе существование рынка, который, прежде всего, определяет появление и функционирование публичной сферы для левых – это доминирование экономического (то есть, частного) интереса над фактором «публичного», которое, с точки зрения социал-демократов, всегда выходит за рамки частного. С их точки зрения, борьба за публичную сферу – это стремление вывести ее за рамки буржуазного контроля, осуществляемого частными лицами – бизнесом и корпорациями. Другими словами, для левых публичное пространство, контролируемое частным интересом, не является общественным; в этом смысле речь идет о таком понимании права, на котором настаивал К. Маркс («К еврейскому вопросу») в своей критике буржуазных прав человека: права человека исключают его из общественного пространства; гражданское общество – суть общество изолированных от политического субъектов, которым дана автономия именно для того, чтобы не создавать возможностей для коллективной борьбы. Выходит, что для двух политических лагерей имеет место разное представление о роли и функциях публичного пространства; несколько упрощая, можно сказать, что в одном случае это пространство для коллективного действия, в другом – для правых – коллективного потребления. Любопытно, что левая критика прав человека, начиная с К. Маркса, как отмечает Клод Лефорт, часто игнорирует тот факт, что для защиты частных, индивидуальных интересов коллективное действие, безусловно, необходимо, и потому борьба за публичное пространство не менее важна и для «правых», однако в таком случае речь будет идти о разных типах коллективности, которая требует разного публичного пространства для выражения своей политической программы.
Эта ситуация усугубляется тем, что авторитарные режимы, по-видимому, видят именно в частной парадигме удачный способ деполитизации публичного пространства и, в качестве основной цели, демобилизацию политического протеста. В этой ситуации возникает вопрос, каким образом выживает политическое пространство и какие способы его (ре)конструкции можно упомянуть в данном контексте.
Кажется, исключительно удачным примером того, как смена политической парадигмы напрямую меняет структуру и содержание публичного пространства, является ситуация с бульваром Истикляль в Стамбуле. Еще недавно бывшее местом активных сражений протестующей хипстерской молодежи с полицией, с большим количеством небольших баров, художественных магазинчиков, теперь это место прогулок степенных отцов семейств с женами в хиджабах: весь хипстерский Стамбул переселился в Азию, где еще недавно ситуация была ровно обратной. В то же время мятежный Тахрир теперь не только постоянно оцеплен полицией, но и частично застроен огромной новой мечетью, которая сильно уменьшила саму площадь и сделала ее безжизненной. Показательно, что сразу же, вместе с дрейфом либеральной молодежи, включая квир-группы, в азиатскую часть Стамбула, туда же переместились и все институты хипстерского потребления (бары, модные ресторанчики, художественные лавочки). Их сменили структуры «лояльного потребления» — монополисты, крупные торговые марки, которые, хотя и были тут и раньше, не задавали тона. Даже музыка сменилась – теперь на Истикляль можно услышать только традиционную арабскую, часто религиозную музыку – вся альтернативная музыка переселилась за Босфор.
Таким образом, в столкновении, с одной стороны, пространства протеста и независимости, а с другой – пространства «лояльного» потребления, поддержанного авторитарным правительством – победило пространство лояльного потребления – наиболее безопасное для авторитарного режима состояние публичной сферы.
Надо сказать, что опыт авторитаризма парадоксально изменил представление о роли публичного пространства – благодаря работам Ханны Арендт. Имеется в виду ее представление о публичном пространстве как способе самопрезентации субъекта, как о своего рода получении индивидуального статуса, отличного от неразличимой коллективности. Именно в этом, кажется, можно видеть отличие демократических и авторитарных публичных пространств: публичное пространство авторитаризма XX века было способом слиться с коллективом, стать «неразличимой единицей» в партийных рядах – и, напротив, любое обвинение в отступничестве было связано с индивидуализмом в противовес «коллективизму», как в СССР. Действительно, у Клода Лефорта в «Question of Democracy» такие режимы имеют общую характеристику – people-as-one, их коллективизм направлен на нивелирование индивидуального, на исчезновение приватного пространства и на тотальность публичного, которое в авторитарном режиме буквально съедает приватное. Показательно в этом смысле исследование приватного и общественного пространства в советских и постсоветских коммунальных квартирах (Utekhin and all, 2006). Жесткое отстаивание миллиметров пространства, оставшихся приватными (личными, в терминологии советского времени), и ярко проявленная ненависть к «навязанной публичности» – к общим пространствам, которые в коммунальных квартирах, в основном, поражают своей заброшенностью и убогостью – это ответ позднего советского человека на принудительную коллективность. Показательно, что появление множества личных квартир при Хрущева стало, по мнению социолога В. Воронкова, первым ударом по советскому строю – появление приватного пространства предопределило практики личной – еще не публичной – свободы хотя бы в рамках собственной квартиры. Отсюда же стартовала особенная – камерная – публичность советского типа, вроде «квартирников» – квартирных выставок, концертов или иных встреч, неподконтрольных всесильному государству.
Принудительная коллективность авторитарного государства в публичном пространстве – это не встреча свободных индивидуумов на агоре, а дисциплинарная практика, вроде пятиминуток ненависти у Оруэлла или партийных митингов-ритуалов в Третьем Рейхе. Для такого рода публичных пространств свойственно именно право силы, а не сила права – право силы как пространственная репрезентация политической иерархии, глобальность и подавляющая мощь «коллектива» по сравнению с единицей. Точно так же у Вл. Маяковского в поэме «Ленин»:
«Единица! —
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто её услышит? —
Разве жена!
И то
если не на базаре,
а близко.
Партия —
это
единый ураган,
из голосов спрессованный
тихих и тонких»
Именно поэтому, как мне кажется, в этом публичном пространстве возникают два типа возможной коллективности – добровольная, где индивидуум презентирует себя как политический субъект, или та, в которой ставится иная задача – десубъективизации, растворения в коллективном лефортовском people-as-one. Однако возникает, правда, вопрос, в какой мере те или иные пространства сопровождают этот процесс. Возьмем, к примеру, «большой стиль» в архитектуре – огромные, подавляющие пространства, вроде проектов Дворца советов или планы переустройства Берлина в Третьем Рейхе: все эти огромные пространства были пространствами растворения индивидуальности, а не концентрации индивидуумов.
В связи с этим возникает вопрос – в какой мере пространство определяет репрезентацию политического? Возможно ли безусловно «демократическое пространство», которое изначально планируется как демократическое?
В древности основной формой презентации политического была вертикальная иерархия. Пирамида, начиная с Вавилонских зиккуратов, была такой репрезентацией политического – сходясь в центре на фигуре вождя-царя-фараона, она опиралась на огромную площадь слуг-подчиненных-рабов. Само изображение той или иной персоны в таком пространстве определяло его политическое положение – практика, мало изменившаяся до последнего времени. Филипп Манов (Philip Manow) в своих работах указывал, что в целом республика, в отличие от монархии, репрезентируется на плоскости – таким образом, обращая неравенство вертикали в равенство по горизонтали. По Манову, конституционные монархии оформляли пространство парламентов через прямоугольник с ярко выраженным центром, что порождало неравенство теперь уже через деление по горизонтали, а также противопоставление на «левых» и «правых», которые определялись именно отношением к «центру», то есть, к символическому монарху. «Empty space» (концепция Клода Лефорта) символически обозначает монарха Ancient regime, напрямую отражается сперва через портрет короля в парламенте, а затем уже через выступление представителя народа перед остальными парламентариями. По мнению Манова, в обоих случаях остается та же композиция: молчащий полукруг и говорящий центр. Изменения в политическом строе отражаются и в пространственной организации парламента: национальная республика репрезентируется через полукруг, который обладает некоторым единством и в то же время указывает на наличие определенного центра.
Таким образом, видимо, определенная организация пространства задает некоторые векторы: понятно, что одна и та же площадь может использоваться как для нацистских маршей, так и для демократических митингов, однако не менее очевидно то, что пространственные акценты довольно сильно определяют логику, которая будет доминировать в этом пространстве, как, собственно, и практики могут задавать тот или иной акцент политическому содержанию той или иной пространственной модели. Между тем, действия по «переструктурированию» того или иного пространства со стороны, либо изменения пространственной репрезентации, либо введение таких пространственных практик так или иначе меняют восприятие и политическую функцию этого пространства.
Так, возвращаясь к примеру со Стамбулом, площадь Таксим была одним из центров протеста против действий правительства в 2013 году: и в этом же году немедленным ответом режима Эрдогана было строительство новой мечети, которое после долгих протестов и судебных запретов все-таки началось в 2017 году. С одной стороны, это действие, конечно, призвано «отменить» протестный режим самой площади, с одной стороны. С другой – это символический захват секулярной, то есть по определению общей территории сакральным строением поставил вопрос относительно того, как в этом пространстве сочетаются не только демократическое vs авторитарное, но и религиозное vs светское. Особенно важно то, что таким строительством режим явно хочет «перешифровать» территорию, на которой стоит памятник Кемалю Ататюрку, чьим наследием как раз и является светская Турция: строительство мечети явно претендует на изменение такого положения вещей.
Такого рода операция ставит еще один вполне правовой вопрос – о юрисдикции того или иного пространства; вопрос, который напрямую связан с логикой противостояния всеобщности и партикулярности: какое правовое регулирование должно использоваться для интерпретации тех или иных действий в том или ином пространстве?
Процесс над Pussy Riot в России, вся вина которых заключалась, по сути, в несанкционированном выступлении панк-группы на территории, которая понималась как территория церковных правил, которые предположительно члены группы нарушили, вызвало к жизни поразительный документ – текст обвинения трех членов группы в нарушении церковных правил, установленных в IV веке. Несмотря на утверждения, что суд руководствовался Конституцией РФ, по сути, судебное решение поставило частные правила – правила церковной организации – выше правил Конституции при определении наличия вины обвиняемых. Этот пример, разумеется, не исключительный в России (можно вспомнить также и условный приговор блогеру за ловлю покемонов – то есть предметов дополненной реальности – в церкви).
Другим способом «перехвата» пространства, безусловно, является захват того или иного здания или территории, временное или даже символическое установление контроля над той или иной территорией, что дает основания для ее «перекодирования» и включения в определенный политический контекст уже на других основаниях. В российских панковских песнях 2000-х был призыв, который потом станет призывом всего протестного движения «Выйди на улицу, верни себе город»:
«Ночь, улица, фонарь, аптека,
Баллончик с краской и пиво в руках,
Пиши все что хочешь
Нам разницы нету
Мы тоже думаем так:
Выйди на улицу, верни себе город!»
Однако далеко не всегда такая «борьба за город» была исключительно символической – посредством граффити. Другой текст того же времени иначе понимает этот контроль:
«Темные подвалы,
Обоссанные чердаки,
Это уже не панк-рок
Встань во весь рост, сожми кулаки,
Выйди на улицу, верни себе город
На улицах только фашисты
На улицах только ублюдки-менты
На улицах националисты
РНЕ, БПСМ, но только не ты!
Выйди на улицу, верни себе город!»
Последний текст явно описывает ситуацию начала 2000-х, когда улицы российских городов действительно были ареной уличных войн между нацистами и противостоящими им антифа. Однако такой контроль в целом не очень интересовал горожан. Их гораздо больше интересовал не контроль над улицами, тем более, не силовой контроль, а «право на город» – право, которого в целом горожане в России в целом лишены.
В связи с этим логика «Occupy» — от Occupy Wall Street до Оккупай Абай[1] — это логика реализации прямого и непосредственного «права на город», публичной реализации права на публичное пространство, которое драматически, вместе с сужением поля публичной политики, исчезало во второй половине 2000-х годов. По сути, во второй половине 2000-х единственной стратегией, доступной диссидентам, была стратегия «удержания мест публичности». Изобретенная Э. Лимоновым «Стратегия-31», (ст. 31 Конституции РФ гарантирует свободу митингов и демонстраций) – регулярные протестные митинги оппозиции 31 числа каждого месяца, в котором 31 день, несмотря на все давление государства, малочисленность самих акций и всяческие способы государственных служб не допустить никаких публичных мероприятий оппозиции, сыграла важную роль: она презентовала в публичном пространстве наличие этого права, а также, собственно, присутствие самой оппозиции, хотя и чрезвычайно слабой и раздробленной в тот момент. Показательно перечисление тех контракций, на основании которых оппозиционерам отказывалось в проведении митингов 31 числа, среди которых фестиваль «Выбирай здоровье», «Военно-спортивный праздник «Дивизион», «Зимние забавы», «Автомотофестиваль», «День поколения(донорство)». Это достаточно говорящие акции, которые как раз являются примером такого альтернативного, «частного», подчеркнуто неполитического[2] использования публичного пространства, предлагаемого авторитарной властью. По сути, предлагаемые альтернативы (здоровье, спорт, донорство и проч.) являются примером такого рода деполитизации публичного пространства, в котором альтернативой политическому протесту является «спорт, патриотизм, здоровье нации».
Оккупай Абай же (Green, 2013) представляет собой пример именно совместного конструирования этого свободного пространства: различные, по сути, антагонистические друг другу оппозиционные силы объединились для создания общего публичного пространства. Даже функционирование этого пространства было в определенной мере подчинено логике делиберативной демократии: там висело объявление, что в лагере нет директора, а представители разных политических сил в известной мере специализировались на определенных функциях: либеральная часть в большинстве была ответственна за проведение лекций и мастер-классов, левые и социал-демократы обеспечивали питание и медицинскую помощь, если было необходимо, а националисты, поднаторевшие в столкновениях с полицией, обеспечивали защиту и безопасность собрания. Несмотря на частный успех таких собраний, протест в целом сошел на нет, и отчасти это было связано с тем, как кажется, что в целом «рассерженные горожане» плохо представляли себе, что и как именно можно делать с публичным пространством – или, лучше сказать, как примирить, по выражению двух российских авторов, Г. Ревзина и А. Баунова, «партию европейских граждан» и «партию европейских горожан» (Botcharnikova, 2016, 58). Получалось, что для того, чтобы создать город, принадлежащий горожанам, то есть, реализовать мечту «европейских горожан», надо сперва поработать «европейскими гражданами», то есть, вернуть себе «право на город». Это, как кажется, и есть та самая связка между частным и общественным, которую упускают из виду левые, когда говорят о конфликте между частным и общественным. Получается, что для того, чтобы гарантировать себе европейский городской комфорт, надо сперва организоваться в европейское городское политическое сообщество, чтобы вернуть себе «право на город», которое, в свою очередь, гарантирует комфортную «частную» городскую среду.
Надо сказать, что провал этой попытки в ситуации авторитаризма в России оставило только одного актора в борьбе за публичное пространство – а именно, политический акционизм. Собственно, Pussy Riot уже показали, насколько мощным может быть действие, совершенное тремя художницами, когда оно попадает в болевую точку публичного пространства[3]. В ситуации разгрома «рассерженных горожан» и отсутствия каких-либо реальных перспектив политического использования публичного пространства борьба за город продолжается в виде того, что Ги Дебор назвал «экспроприацией публичного пространства», которое находится в авторитарном режиме в ситуации, как кажется, двойного отчуждения: с одной стороны, это капиталистическое отчуждение, но с другой – это еще и принудительное отчуждение, гарантирующее невозможность его политизации. Возникает то, что Madanipour называет «утраченное пространство» — основные его функции блокируются и реальная социабельность становится невозможной (Madanipour 2003: 202).
Именно для того, чтобы «вернуть себе город», художник-акционист Павел Павленский прибивает свою мошонку на Красной площади (Gessen, 2013) – в частности, пытаясь вернуть политику на Красную площадь, ставшую именно «утраченным пространством». Тот же Павленский в Петербурге проводит акцию «Свобода», после которой его пытаются обвинить не только в хулиганском поведении в отношении «элемента архитектурного ансамбля»[4], но и в «нарушении морали», согласно которой большинство имеет право определять, что и как должно происходить в публичном пространстве. Следователи опросили нескольких произвольно взятых «представителей общественности», которые возмущались проведением художественной акции в «историческом месте». Именно такое представление о публичном пространстве как месте, где кто-то определяет правила и принципы, урбанист Олег Паченков (Pachenkov, 2012) назвал «злоупотреблением публичностью»[5]. Он констатирует:
«При внимательном наблюдении за тем, что происходит с общественными пространствами в наших городах, можно констатировать подмену понятий: фактически смешиваются приватизация и партикуляризация. Дихотомия «публичное/приватное» подменяется дихотомией «всеобщее/партикулярное». В результате любая попытка конкретной социальной группы воспользоваться публичным пространством отвергается как посягательство на приватизацию общественного (а в действительности — абстрактно-всеобщего)» (Pachenkov, 2012).
C поправкой на авторитарные тенденции в области контроля над публичным пространством можно сказать – публичное пространство насильственно «утрачивается» – его лишают основных функций якобы для защиты всеобщности, а на самом деле – для защиты от любых проявлений публичности, не санкционированных авторитарной властью. Как кажется, именно в этом – в опасности активизации публичного пространства как неподконтрольного государству «общего места» – причина той принудительной деполитизации публичных пространств, которые переживают авторитарные общества.
Botcharnikova D. (2016) HER: “mir, prinadlezhashij vsem I kazhdomu” , in Raznoglasija . Zhurnal obshestvennoi i khudozhestvennoi kritiki. # 9 (October 2016), 56-68. https://www.colta.ru/storage/rubric/70/raznoglasiya_link_1.pdf
Grabovskaya O. (2013) Formirovanije yazyka polititcheskogo iskusstova 90-kh: k voprosu o diskursivnoy otvetstennosti. Moscow art journal, # 89. 2013 http://moscowartmagazine.com/issue/8/article/82
Gessen M. 2013 Self-mutilation on Red Square https://latitude.blogs.nytimes.com/2013/11/11/self-mutilation-on-red-square/?_php=true&_type=blogs&_php=true&_type=blogs&_r=3
Pachenkov O. Publichnoje prostranstvo goroda pered litsom vysovov sovremennosti: mobil’nost’ I “zloupotreblenije publitchnost’ju. NLO, # 117 (5/2012)
Greene, Samuel A. (2013) Beyond Bolotnaia, Problems of Post-Communism, 60:2, 40-52, DOI: 10.2753/PPC1075-8216600204
Lefebvre H (1991) The Production of Space. Blackwell.
Madanipour (2003) — Madanipour A. Public and private spaces of the city. London: Rout- ledge, 2003.
Manow, Philip (2010) In the King’s Shadow – The Political Anatomy of Democratic Representation. Polity Press.
Weintraub J. The theory and politics of the public/private distinction // Public and private in thought and practice / J. Weintraub, K. Kumar (Eds.). Chicago: The University of Chicago Press, 1997
Utekhin and all (2006) Communal living in Russia. Virtual Museum http://kommunalka.colgate.edu/cfm/essays.cfm
[1] Площадь в Москве, на которой стоит памятник казахскому поэту и просветителю Абаю Кунанбаеву. Хотя это и чистое совпадение, но показательно, что он был сторонником европейской модернизации Казахстана, что в целом совпадает, конечно, с пафосом самого протеста 2011-2012 годов в России.
[2] Исключением была разве что акция «Поколение против террора», также, однако, организованная прокремлевской молодежной организацией.
[3] Отметим, что за некоторое время до известной акции в Храме Христа Спасителя группа пыталась сделать политическую акцию на Лобном месте, но акция прошла практически незамеченной.
[4] Акция была организована на мостике, ведущем на Марсово поле в Санкт-Петербурге, которое считается архитектурным ансамблем, защищаемым по закону как культурное достояние
[5] Он же и выступил со своим социологическим комментарием на стороне защиты в деле, начатом против Павленского в Петербурге.