Дезорганизация разъединенных наций

Глобализация и либеральная демократия, Повестка, Тренды

Как происходит переход к бесполярному миру середины XXI века

 

От конца коммунизма к «концу истории»

В марте 1990 года закончилась Холодная война и фактически прекратил свое существование Советский Союз – хотя де-юре он, погружаясь в агонию, протянул еще почти два года. Реальным окончанием советского проекта следует считать отмену III съездом народных депутатов (12 – 15 марта 1990) 6-й статьи  Конституции СССР. «Руководящая и направляющая» роль компартии была фундаментом советского режима, определявшим характер СССР как идеологической империи. Эта империя была основана в первую очередь не на исторической традиции, культурной общности или экономической целесообразности, а на концепции социализма и коммунизма как альтернативной «миру капитала и угнетения» социальной реальности.

К началу 1990 года фактически распалась внешняя советская империя – система формально суверенных, но де-факто зависимых от СССР государств, объединенных в «социалистический лагерь». Утрата в течение одного лишь 1989 года наиболее стратегически значимой части этой империи – восточноевропейской – сопровождалась резким потеплением отношений Москвы с недавними внешнеполитическими противниками, прежде всего Вашингтоном. Именно поэтому окончание Холодной войны поначалу не воспринималось в России как поражение. Скорее оно рассматривалось как освобождение прежде всего от идеологической составляющей советского режима. Именно она казалась основной причиной неудачи, которую потерпел СССР в политическом, экономическом и технологическом соревновании с Западом, а отказ от нее – залогом успешной трансформации альтернативной реальности социализма в «нормальность» остального мира.

Но было бы слишком большим упрощением считать, что Советский Союз проиграл в глобальной гонке исключительно потому, что управлялся коммунистическим режимом. Скорее это произошло в силу того, что режим не сумел вовремя трансформироваться. По мнению современного социолога Андрея Игнатьева, «если революция есть прежде всего следствие конверсии, то есть массового обращения к какой-то самодостаточной «вере в…», то и политический режим, реально возникающий в результате революции, является теократией, иногда откровенной, вот как в теперешнем Иране, иногда, в ХХ веке даже чаще всего, камуфлированный под чисто светский или даже атеистический, как в советской России, режим»[1]. Утратив коммунистическую веру и ее искренних адептов (срели лидеров СССР последним из них был, видимо, Хрущев), советский проект мог либо погибнуть, либо преобразоваться в государство иного, «нетеократического» типа. Позднесоветский период, от свержения Хрущева до краха СССР (1964 – 1990), можно считать эпохой поисков альтернативного raison d’être для погружавшейся в кризис империи. «Перестройка» была самой масштабной и наиболее катастрофической – с точки зрения политики как системы отношений власти – попыткой его найти.

Неудача этого поиска проявилась особенно ярко на фоне относительного успеха Китая. Его путь пролегал от «теократии», еще более ригидной, чем советская, к модернизированному государству с госкапиталистической экономикой, встроенной в мировую хозяйственную систему. При этом Дэн Сяопин и его преемники ухитрились сохранить институциональные структуры и идеологические атрибуты маоистского режима, почти полностью изменив реальное политическое содержание системы. КНР нашла новый смысл своего существования, на деле, хоть и не на словах, отказавшись от коммунистической утопии, СССР – не смог.

Китай в своей трансформации ориентировался на заимствование западных образцов, которые должны были быть вписаны в привычную китайскую имперско-авторитарную рамку и увенчаны всё тем же красным знаменем. Россия, в тот момент еще советская, начала менять саму свою рамку, стремясь приблизить ее к западным образцам – и в результате разрушив. Это не хорошо и не плохо – вернее, это хорошо или плохо в зависимости от позиции наблюдателя и его собственного опыта в период краха советского проекта и начала посткоммунизма. Но в любом случае такой путь не был предопределен: история России знает примеры реформ (Петр I, Александр II), при которых новации вписывались в рамки существующей системы.

Реформы 1985 – 1993[2] годов и демонтаж советского проекта стоят в одном ряду с другими историческими попытками вестернизации России. Отличие этой попытки заключалось в том, что она была важной частью глобального тренда, сложившегося на рубеже 1980-90-х и связанного с переосмыслением тенденций мирового развития. Perestroika стала на какое-то время всемирной модой. Судя по всему, ее инициатор так и задумывал: его вышедшая в 1987 году книга называлась «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» (выделено мной – Авт.). Однако дни идеалистического реформаторства Горбачева с его риторикой сотрудничества, взаимообогащения и постепенного сближения социализма и капитализма оказались быстро сочтены: запаса прочности для реализации подобных мечтаний у советского проекта уже не было.

После окончания Холодной войны и распада СССР возобладал тренд, ассоциирующийся с пущенным тогда в оборот Фрэнсисом Фукуямой выражением «конец истории». В определенном смысле это был коммунизм наизнанку – я говорю здесь не о самой концепции Фукуямы, имевшей немало рациональных черт, а о ее восприятии массовым сознанием. Либеральная демократия и глобализованная экономика представлялись высшей стадией развития капитализма. Буквально по Ленину, но с противоположными выводами: за этим типом социальной реальности не предполагалась революция, ведущая к социализму и затем к коммунизму, наоборот – он сам казался конечной станцией исторического развития, perpetuum mobile, способным бесконечно разрешать возникающие противоречия без непримиримых антагонизмов и революционных взрывов.

Но очень скоро что-то пошло не так.

 

Глобализация: как минусы перевесили плюсы

Организация Объединенных Наций была основана в 1945 году, в кратком промежутке между окончанием Второй мировой и началом Холодной войны. Однако реальные попытки создать что-то вроде мира объединенных наций, живущего по относительно единым правилам, относятся к более позднему времени.

Первым таким опытом можно считать Хельсинкское соглашение 1975 года. Это была наиболее масштабная за период Холодной войны попытка согласовать такую систему взаимоотношений между соперничающими лагерями, которая снижала бы вероятность избыточных локальных конфликтов и тем самым глобальной катастрофы – ядерной войны. Правда, значительную часть взятых на себя в Хельсинки обязательств участники мирового противостояния, прежде всего обе сверхдержавы – США и СССР, и не думали выполнять. Однако благодаря «Хельсинкскому процессу» каналы политической коммуникации между обоими лагерями оставались открытыми, а рамочные правила, по которым эта коммуникация осуществлялась, стали более ясными. В определенной мере это подготовило почву для мирного и быстрого окончания Холодной войны в конце 1980-х.

Второй попыткой создания «мира объединенных наций» стали глобальные процессы 1990-х и первой половины 2000-х годов. В отличие от Хельсинкского соглашения, они не были как-либо формализованы и лишь отчасти могут считаться плодом сознательных усилий ведущих мировых политических акторов. Важнейшими элементами этих процессов были:

  • завершение т.н. «третьей волны демократизации», иногда выделяемое в отдельную «четвертую волну»[3] – падение коммунистических режимов в бывшем СССР и Восточной Европе, переход от диктатур и авторитарных режимов к демократическому правлению в ряде стран мира (Чили, Южная Корея, Индонезия, Сербия, Нигерия и др.), позднее – «цветные революции» в постсоветском регионе;
  • ускорение глобализации и доминирование неолиберальных экономических трендов;
  • развитие интеграционных процессов и наднациональных объединений, от Европейского союза до региональных зон свободной торговли (NAFTA, Меркосур, ЕвразЭС) и различных форматов военно-политической интеграции (ОДКБ, ШОС);
  • укрепление механизмов многостороннего сотрудничества – в том числе на базе ООН и других международных организаций, развитие международного посредничества при урегулировании локальных и региональных конфликтов (бывшая Югославия, Северная Ирландия, Нагорный Карабах, Либерия и др.).

Глобализация, демократия, интеграция – таковы были catchwords первых примерно 15 лет после окончания Холодной войны. Однако уже в этот период обозначились проблемы и тенденции, препятствующие созданию «мира объединенных наций» и приходу «конца истории».

Плюсы и минусы глобализации проявились довольно быстро. «Нет сомнений в том, что глобализация оказалась хороша для многих развивающихся стран, которые получили доступ к новым рынкам и возможность экспорта дешевых товаров. Глобализация также оказалась выгодна транснациональным корпорациям. Однако она принесла проблемы наемным работникам (как «синим», так и «белым воротничкам») и привела к продолжающейся деиндустриализации [развитых стран]»[4]. Глобализированная экономика «уменьшила» размеры планеты, связав страны, отстоящие друг от друга на многие тысячи километров. Это имело как позитивные, так и негативные последствия. В 1997-98 годах финансовый кризис, начавшийся в Юго-Восточной Азии, вызвал экономические потрясения в столь отдаленных от ЮВА краях, как Россия и Аргентина.

В конце первого десятилетия XXI века шок оказался еще сильнее: пришли в действие механизмы мирового кризиса, предпосылки к которому формировались уже давно. Вот как описывает их британский историк Дэвид Пристленд: «…Богатые страны должны были приспособиться к новому глобализованному миру, в котором промышленное производство перемещалось на глобальный Юг; это вело к акценту на создание рабочих мест в сфере услуг и высоких технологиях. Но отказ от серьезной экспертной координации этих действий – и на международном, и на национальном уровне – постепенно привел к коллапсу. Перемещение средств из американской и британской промышленности в карманы владельцев акционерного капитала в сочетании с оттоком рабочих мест в Азию шло настолько быстро, что не было времени приспособиться к этому… Урезанное государство (имеются в виду в основном США и Великобритания – Авт.) не проявляло особого интереса к координации усилий по инвестированию в новые секторы экономики и подготовке квалифицированной рабочей силы. На международном уровне не предпринималось ничего, чтобы контролировать рост задолженности Америки в Азии… Массивное перетекание средств от рядовых наемных работников к богатым инвесторам оказало серьезное депрессивное воздействие на экономику. Повторялись 1920-е годы»[5].

Чтобы заведенный механизм спекулятивного капитализма не останавливался, потребление искусственно стимулировалось за счет облегчения условий кредитования, в результате чего возникали долговые «пузыри». Взрыв одного из наиболее крупных, на американском рынке недвижимости в 2008 году, стал началом самого глубокого мирового экономического кризиса со времен Великой депрессии. Его социальные и политические последствия не заставили себя ждать. Тенденция к росту неравенства в развитых странах наблюдается с 1980-х годов; в XXI веке этот рост заметно ускорился. Например, в США к 2014 году доля доходов одного процента наиболее богатых жителей страны в общем доходе населения достигла 20% и превысила показатель 1920 года[6]. Негативный психологический эффект растущего неравенства, помноженный на проблемы, вызванные обеднением целых слоев населения, привел в годы кризиса к росту недовольства в целом мире, но в первую очередь в развитых странах Европы и Северной Америки. В политической сфере результатом стал подъем популистских сил и лидеров и то, что стали называть кризисом западной либеральной демократии.

 

Демократия и интеграция: от подъема к кризису

Выступая на митинге в Далласе в ходе предвыборной кампании 2016 года, Дональд Трамп заявил: «Молчаливое большинство вернулось, и оно больше не молчит. Оно агрессивно». И далее: «Истеблишмент, масс-медиа, группы специальных интересов, лоббисты, финансовые доноры – все они против меня. Я сам оплачиваю свою кампанию. Я никому ничего не должен. Я должен лишь американскому народу – хорошо поработать на него. А они пытаются меня остановить»[7]. В этих словах сконцентрированы и политическая философия современного популизма – бунта против системы, интерпретируемой как заговор элит против «молчаливого большинства», и подход политика-популиста, позиционирующего себя как борец за интересы этого большинства и его «спаситель»[8].

К характерным чертам популистской идеологии в ее сегодняшнем виде относятся национализм, поддержка протекционизма как антипода глобалистской экономической политики и акцент на воле большинства и прямой демократии – в противовес правам меньшинств и представительским механизмам, на которые делает упор современный либерализм. На всё это накладывается еще одно последствие глобализации – миграционные волны, порождающие у немалой части граждан западных стран чувства фрустрации, неуверенности в стабильности общественного устройства, недоверия к властям и ксенофобии по отношению к пришельцам. Антимигрантская риторика стала неотъемлемой частью популистской идеологии.

В посткоммунистическом мире кризис демократии имел и другие причины и специфику. Как отмечают Иван Крастев и Стивен Холмс, сложившаяся после 1989 года «уверенность в том, что политическая экономия Запада – это модель будущего всего человечества, была связана с верой в то, что западные элиты знают, что делают. Но внезапно выяснилось, что это не так. Поэтому [мировой кризис, начавшийся в] 2008 году, имел столь разрушительный идеологический, а не только экономический, эффект»[9]. Хотя в Европе прием бывших стран соцлагеря в ЕС формально уравнял их статус со «старой Европой», начавшийся глобальный экономический кризис кардинально изменил ситуацию. Возникло взаимное разочарование Запада и Востока, которое в 2010-е годы превратилось в достаточно острый политический конфликт.

Разочарование Запада вызвано ощущением «незрелости» восточноевропейских демократий. Стандартные упреки Востоку – высокий уровень коррупции, частое пренебрежение к правовым нормам, национализм, консерватизм в вопросах культуры и политики идентичности (религиозность, мультикультурализм, права меньшинств и т.д.), недостаточная экологическая «сознательность». Не помогла взаимному доверию и массовая трудовая миграция на Запад: «польский сантехник» стал символом опасений западноевропейцев, связанных с наплывом дешевой рабочей силы с востока. Обещание перекрыть поток именно этих мигрантов было использовано в 2016 году организаторами кампании в поддержку Брекзита. Олицетворением «пороков» Восточной Европы стали нынешние национал-консервативные правительства Венгрии и Польши.

Но есть и разочарование Востока. Оно связано с не полностью оправдавшимися надеждами на быстрый рост благосостояния – хотя в этом отношении интеграция в ЕС была для стран ЦВЕ рывком вперед: к 2017 году половина «новых» членов Союза превзошла по уровню ВВП на душу населения двух «старых» – Грецию и Португалию. У многих жителей европейского Востока возник и определенный комплекс неполноценности. «Старая» Европа, по их мнению, не всегда отдаёт себе отчет в том, что страны ЦВЕ – не просто «бедные родственники».

Еще восточнее, на пространстве бывшего СССР, надежды и амбиции ряда постсоветских наций быстро вошли в столкновение с представлениями России о том, как должен быть обустроен этот регион. Еще в 90-е, находясь в глубоком внутреннем кризисе, Россия, тем не менее, не раз выступала в роли «надзирателя» за пространством бывшего СССР. Она вмешивалась в возникавшие там конфликты, укрепляя свое военное и политическое присутствие в т.н. ближнем зарубежье (Абхазия, Приднестровье, Армения, Таджикистан, Беларусь).

Конфронтация между Западом и Россией непрерывно усиливалась в правление Владимира Путина, пока не достигла своего нынешнего состояния «мини-Холодной войны». Причины этого заслуживают отдельного исследования[10], но для демократии во всех постсоветских странах, за исключением трех балтийских, эта конфронтация оказалась пагубной. В России либеральная демократия, ассоциируемая с западным влиянием, попала под подозрение и была окончательно свернута после возвращения Путина на пост президента в 2012 году. Этот процесс был направлен не только вовнутрь, но и вовне – в том смысле, что Москве оказалось удобнее и проще сотрудничать с другими постсоветскими авторитарными режимами, которые утвердились в Центральной Азии, Азербайджане и Беларуси. Напротив, к массовым демократическим движениям («цветным революциям») в ряде соседних стран Москва отнеслась с недоверием и враждебностью, видя в них исключительно плоды геополитических комбинаций Запада, направленных против России.

Как бы то ни было, в Грузии, Украине, Армении, Молдове демократии удержались, но, будучи внутренне слабыми и зажатыми между Россией и ее соперниками, не смогли обеспечить своим народам ни политической стабильности, ни экономического процветания. В итоге постсоветское пространство, рассматриваемое и Россией, и частью западных элит прежде всего как арена очередной «Большой игры», оказалось одной из тех зон, где «пересекаются многие постимперские наследия (legacies). Там, где они сталкиваются, результатом становятся взаимное непонимание, нестабильность, расколы и даже война»[11]. События последних лет – российско-грузинский конфликт, украинский кризис, аннексия Крыма, новая война в Нагорном Карабахе, массовые протесты в Армении, Беларуси и Киргизии – увы, полностью подтверждают этот вывод.

Другой подобной зоной остается Ближний Восток. Хотя поначалу серия восстаний и переворотов в нескольких странах в 2010-11 годах выглядела импозантным продолжением «четвертой волны демократизации» и заслужила романтическое название «арабской весны», ее итоги оказались плачевными. Из всех стран, где в этот период были совершены попытки свержения авторитарных режимов, в одном лишь Тунисе до сих пор удерживается хрупкая демократия. Ставшего двигателем «арабской весны» противоречивого союза светской городской молодежи и консервативной, ориентированной на исламистов провинции оказалось достаточно для того, чтобы разрушить или поколебать власть многолетних диктаторов, но не хватило для того, чтобы создать жизнеспособную демократическую альтернативу. К тому же на поверхность вылезли давние этнические и религиозные конфликты. Диктаторские режимы Муамара Каддафи, Саддама Хусейна или Хафеза Асада десятки лет кровавыми методами сдерживали эти противоречия. Как только «арабская весна» сорвала крышки котлов, Ливия, Сирия и Йемен (а до этого Ирак) превратились в арены гражданских войн с активным вмешательством внешних сил.

Резко активизировались три авторитарные державы, проявившие интерес к расширению своего присутствия на Ближнем Востоке: Турция, Иран и Россия. Все они вмешались в конфликт в Сирии, причем российское присутствие, судя по всему, оказалось решающим для того, чтобы Башар Асад в целом выиграл гражданскую войну. Три державы поддерживают между собой своеобразные love-hate relationship, основанные прежде всего на общей антизападной позиции. При этом все три внутренне нестабильны: в России, начиная с 2011 года, произошло несколько крупных всплесков недовольства, в Турции в 2016 – попытка военного переворота, в Иране в 2009 и 2019 – массовые волнения. Поэтому и Путин, и Эрдоган, и Хаменеи рассматривают наступательную внешнюю политику как один из способов канализировать протестные настроения в своих странах за счет национал-патриотического психоза и создания «синдрома осажденной крепости».

Напротив, «арабская весна» показала нежелание США и Европы столь же активно, как раньше, вмешиваться в дела Ближнего Востока и Северной Африки. Так, в августе 2012 года президент Обама заявил о том, что использование химического оружия в ходе гражданской войны в Сирии является «красной линией», пересечение которой режимом Башара Асада станет для Вашингтона поводом для военного вмешательства в ситуацию. Однако, когда в апреле 2013-го появились доказательства того, что химоружие всё же было применено против сирийских повстанцев, администрация Обамы уклонилась от решительных действий[12]. Позднее администрация Дональда Трампа ограничилась парой сугубо показательных ракетных ударов по малозначительным целям в Сирии, а затем объявила о выводе из этой страны большей части находившихся там американских войск.

Интервенционистская политика США и других западных держав на Ближнем Востоке оказалась во многом свернута[13] в результате неудачной в военно-политическом отношении и крайне непопулярной на Западе второй войны в Ираке (2003 – 2009). Эту войну, видимо, можно считать эпилогом недолговечного «однополярного мира» во главе с США – предмета филиппики Владимира Путина в его Мюнхенской речи (2007): «Это один центр власти, один центр силы, один центр принятия решения. Это мир одного хозяина, одного суверена. И это в конечном итоге губительно не только для всех, кто находится в рамках этой системы, но и для самого суверена, потому что разрушает его изнутри. И это ничего общего не имеет, конечно, с демократией. Потому что демократия – это, как известно, власть большинства при учете интересов и мнений меньшинства»[14]. Отсыл к демократии здесь выглядит особенно иронично, учитывая не только авторитарную политику самого российского президента, но и тот факт, что как раз постепенный отход США с позиции мирового лидера (в интерпретации Путина – «хозяина» или «суверена») совпал по времени с началом глобального отката в области демократических свобод и гражданских прав.

 

К 2020 году в 64 странах мира было отмечено ухудшение ситуации в этой сфере по сравнению с 2018-м, и лишь в 37 странах – улучшение. С 2009 года соответствующие показатели ухудшились более чем в 50% стран[15]. В то же время об успехе демократизации в мировом масштабе говорит хотя бы то, что правительства почти всех стран стремятся обеспечить себе демократическую легитимность в той или иной форме. На практике это иногда оборачивается фарсом, как в случае с «выборами» в большинстве государств Центральной Азии, иногда – трагедией, как в 2020 году в Беларуси. Тем не менее, без подлинного или формального народного волеизъявления сейчас обходятся считанные архаичные режимы вроде саудовского.

 

Попыток объявить нынешний кризис демократии ее смертельной болезнью делается немало. Иногда эти попытки выглядят комично – вроде заявлений о том, что «теперь… добавляется еще один элемент, когда голосование открывает столь богатый простор для коррекций, что выборы почти уже утрачивают свое прежнее содержание. Основной их функцией становится недопущение сюрпризов и неуправляемого сценария. И чем устойчивей демократия, тем важнее именно это последнее»[16]. Здесь, похоже, политические практики российского и некоторых других постсоветских режимов почему-то возведены в ранг неотъемлемых свойств современной демократии.

 

В действительности кризис то и дело порождает не стремление отказаться от демократии, а наоборот – массовые движения в пользу ее обновления и более прямых форм участия граждан в политике. Именно поэтому, кстати, современные западные популисты, в отличие от правых и левых радикалов межвоенного периода, как правило, не призывают к демонтажу демократической системы: своим успехом они обязаны ее существованию. Хотя поиск альтернатив демократической системе в определенных кругах всё же идет – и у них возникает соблазн взглянуть на восток.

 

 

Китай: тигр на глиняных ногах?

 

Важным долгосрочным фактором, оказавшим влияние на нынешний кризис демократии, стал рост могущества Китая. Особенности трансформации китайского режима и общества отражает популярная в самом Китае шутка времен начала мирового кризиса: «1949: только социализм может спасти Китай; 1979: только капитализм может изменить Китай; 1989: только Китай может спасти социализм [после краха СССР]; 2009: только Китай может спасти капитализм»[17]. Китай как де-факто последняя в мире континентальная империя, переживающая с конца 80-х очевидный расцвет, представляет собой наиболее внушительный антипод западного сообщества.

 

Однако появившееся у многих наблюдателей ощущение несокрушимой силы Китая может оказаться обманчивым. Формально оставаясь под властью коммунистического режима, Китай в огромной степени подвержен болезням современного капитализма. Это относится в первую очередь к росту социального неравенства: если в 1978 году доля национального дохода, приходившаяся на 10% самых богатых граждан КНР, составляла 27%, то в 2015 – уже 41%. За это же время доля, приходящаяся на 50% наиболее бедных китайцев, снизилась с тех же 27 до 15%[18]. Бао Тон, соратник смещенного в 1989 году «китайского Горбачева» Чжао Цзыяна, с горечью отмечал 18 лет спустя в одном из немногих разрешенных ему интервью западным СМИ, что в его стране «власть и деньги повсеместно вытеснили свободную конкуренцию»[19], имея в виду сосредоточение богатства и власти в руках «красной олигархии» – высшего эшелона партийных руководителей, их родственников и связанных с ними деловыми и личными контактами предпринимателей.

 

Возникшая в результате этого симбиоза коррупционная среда оказалась столь большой проблемой, что приход к власти Си Цзиньпина в 2012 году сопровождался жесткой антикоррупционной кампанией[20], которая, однако, не изменила, да и не могла изменить, олигархический характер системы. Кроме того, нынешний лидер КНР, не намеренный, в отличие от двух своих предшественников, уходить в отставку после 10 лет пребывания у власти, сломал сложившуюся при преемниках Дэн Сяопина традицию регулярной ротации высших партийно-государственных чиновников. Тем самым ликвидирован важный инструмент выстраивания баланса сил внутри китайской элиты и просто способ «выпуска пара» и снятия чрезмерной напряженности в верхах. Учитывая претензии Си на роль вождя-идеолога (отсутствовавшие у двух предыдущих руководителей КНР – Ху Цзиньтао и Цзян Цзэминя), централизацию системы принятия решений и возросшую репрессивность режима, можно сказать, что появились важные факторы, способствующие дестабилизации системы КНР.

 

К внутриполитическим моментам добавляются и тенденции, способные изменить положение Китая в мировой экономике. Как отмечает синолог из Института Гувера (США) Майкл Аслин, «китайское чудо состояло в том, что китайские производители были способны подорвать любую конкуренцию, во-первых, благодаря неисчерпаемому резервуару почти бесплатной рабочей силы, во-вторых, искусственно занижая стоимость своего производства. Сейчас ситуация меняется. Китай начинает испытывать дефицит дешевой рабочей силы из-за их демографической политики (один ребенок в семье)[21]. Прирост населения ничтожный, в ближайшие годы ожидается сокращение. Поэтому можно предположить, что пик экономического роста Китая позади и мы увидим резкое падение… Если десятилетие назад китайский валовой продукт увеличивался на 10% в год, сейчас официальный уровень роста составляет 5-6%, о реальном можно только догадываться. В Пекине это осознают, и мы видим, что Китай пытается занять новую нишу: высокотехнологичное производство, взять лидерство в производстве полупроводников, робототехники, авиационной электроники, искусственного интеллекта»[22].

Успех этого курса совсем не гарантирован. Уровень доверия к КНР в мире падает. Поведение властей Китая, пытавшихся скрыть зарождение в этой стране новой коронавирусной пандемии, подавление ими попытки демократической революции в Гонконге, информация о достойном худших диктатур ХХ века обращении с этническими и религиозными меньшинствами[23] подпортили культивируемый Пекином образ Китая как неагрессивной великой державы, чьи экономические достижения основаны на трудолюбии и дисциплинированности китайского народа. Опасения перед конкуренцией со стороны КНР и тесными связями китайского бизнеса с госструктурами, включая спецслужбы, уже вызывают проблемы у китайских компаний на мировых рынках (наиболее известный пример – Huawei). А начатая администрацией Трампа торговая война против КНР может подорвать позиции этой страны на важнейшем для нее внешнем рынке – американском.

Общим местом международной аналитики стало утверждение о том, что противостояние США и Китая определит облик планеты в нынешнем веке[24] – так или почти так же, как противостояние США и СССР во второй половине века прошлого. Но при всей важности американо-китайского соперничества, нынешняя ситуация отличается от времен Холодной войны хотя бы тем, что сегодняшние противостоящие стороны выглядят заметно слабее, чем тогдашние. У Китая нет ни крупных стратегических союзников, каким была для США Западная Европа, ни большого числа мелких сателлитов, подобного соцлагерю при СССР. Нынешние отношения Пекина с Москвой, часто выдаваемые за стратегический альянс, вряд ли можно считать чем-то бóльшим, чем тактическое взаимодействие двух антизападных режимов. Скорее всего, в ближайшие годы и десятилетия Пекину, несмотря на громадье его планов экономической экспансии, вроде известного проекта «Пояс и путь», придется гораздо больше заниматься внутренними проблемами, а во внешней политике занять оборонительную позицию. Это вполне соответствовало бы цикличному характеру истории Китая, где за последние две с лишним тысячи лет много раз повторился один и тот же цикл развития и упадка имперских режимов: распад – объединение – подъем – расцвет – кризис – распад. Если вести отсчет от ситуации первой половины ХХ века (1911 – 1949[25]) как от фазы распада, то, исходя из развития ситуации в последние годы, можно предположить, что КНР находится на переходном этапе от расцвета к кризису.

 

США: совсем другой reset

Что касается Соединенных Штатов, то они также вступили в период кризиса, который имеет давние и разнообразные причины и, судя по всему, завершится нескоро. Охарактеризовать эти причины в паре абзацев невозможно. Но особенно важными представляются кардинальные изменения в социальной и демографической структуре США, делающие эту страну всё менее соответствующей тем институтам, которые ее политически оформляют. Нынешняя Америка – страна куда более расово пестрая и социально неоднородная, чем даже 50 или 100 лет назад, не говоря уже о конце XVIII века, когда жили люди, составлявшие Декларацию независимости и Конституцию США.

Разнообразные перемены, произошедшие в Соединенных Штатах во второй половине прошлого и начале нынешнего века, привели, в частности, к тому, что постепенно оказался размытым традиционный социально-психологический фундамент американского общества. Описать его можно примерно так: «Базовым элементом демократии является высокая оценка ею принципа индивидуализма, выраженная в праве индивида не только не подвергаться излишнему вмешательству в его дела со стороны правительства, но и располагать широчайшими возможностями для собственного развития (self-development)»[26]. Эта Америка торжествующего индивидуализма и конкуренции уходит в прошлое. Принеся Соединенным Штатам тот динамизм, который сделал их ведущей мировой державой, концепция land of the free – страны свободных, предприимчивых и несколько хищных людей – имела и обратную сторону: рост неравенства и накапливание социальных проблем, во многих случаях тесно переплетенных с расовыми. Попытки развязать эти узлы делались в американской истории не раз, начиная с Гражданской войны 1860-х и последующей «реконструкции» побежденного Юга. Дальнейшими этапами были New Deal Франклина Рузвельта, Great Society Линдона Джонсона и движение за гражданские права 1960-х годов. Оптимистичные эпохи Рейгана и Клинтона, с их экономическим оживлением и внешнеполитическими успехами, на время сделали Америку в глазах немалой части света тем «сияющим градом на холме», о котором мечтали отцы-основатели. Но с приходом XXI века американский горизонт снова затянуло тучами. Cтало ясно, что США вновь оказались перед необходимостью очень серьезных реформ.

На сей раз ситуацию осложняют несколько факторов. Первый – колоссальная политическая поляризация. Волну правого популизма успешно оседлал Дональд Трамп. Берни Сандерс попытался сделать то же с поднявшимся одновременно левым радикализмом, который вышел далеко за пределы университетских кампусов. Сандерс не преуспел в борьбе не только с Трампом, но и с истеблишментом собственной Демократической партии, однако в целом левым радикалам 2010-х годов удалось добиться больших успехов. Доминантный общественно-политический дискурс, разделяемый значительной частью американской элиты и транслируемый ведущими СМИ, резко сместился влево. Возник феномен «политики идентичности», тесно связанный с новым всплеском движения за расовое равноправие (Black Lives Matter). Об уровне поляризации общественных настроений говорит сокращение доли неопределившихся избирателей накануне ноябрьских президентских выборов 2020 года всего лишь до 5%[27].

Второй фактор – институциональный кризис: многие элементы американского государственного устройства демонстрируют свою архаичность. В год президентских выборов чаще всего говорили о системе избрания главы государства выборщиками от отдельных штатов. Из-за этого в связи с изменившейся демографической ситуацией дважды в течение 20 последних лет – в 2000 и 2016 – победу на выборах одерживал кандидат, набравший меньше голосов избирателей, чем его соперник. За 175 предыдущих лет такое произошло лишь однажды – в 1876 году.

Аргумент консерваторов – такая система сохраняет статус США именно как федерации, объединения 50 штатов, а не унитарного государства. По словам Джона Ю (John Yoo), профессора права Калифорнийского университета, «изменения [избирательной системы], которые предлагают левые, как предполагается, должны сделать Америку более демократической. При этом они не обращают внимания на тот факт, что Америка была задумана как республика, а не демократия. Отцы-основатели сознательно построили защиту от тирании большинства»[28]. Однако диспропорции касаются не только президентских выборов: подсчитано, что при сохранении нынешних демографических тенденций в 2050 году 30% населения США будут избирать 70 из ста сенаторов (каждый штат располагает закрепленным за ним числом мест в Сенате). Отдельная история – идеологизация Верховного суда, назначение новых членов которого регулярно становится поводом для выяснения отношений между республиканцами и демократами.

Фактор третий: американское общество осознает упадок глобального влияния США. При этом не всем американцам это кажется чем-то плохим: подъем изоляционистских настроений, на которых сыграл Трамп, это хорошо отражает. Его лозунг Make America great again подразумевает восстановление Америки не как мирового жандарма или «неформальной империи»[29], а именно как «града на холме», который служит образцом для остальных стран и народов, но не вмешивается в их дела без особой необходимости – и без очевидной выгоды для себя. Политика Трампа в отношении европейских союзников по НАТО или стран Латинской Америки резко критиковалась либералами как «эгоистичная», но имела именно такую, изоляционистскую внутреннюю логику. (Исключением из этой логики можно считать прежде всего поддержку Израиля: администрация Трампа была наиболее произраильской со времен Рейгана). Это, похоже, отвечает запросам общества: в ходе президентских дебатов во время кампании 2020 года внешнеполитические темы затрагивались минимально.

Еще Барак Обама, оставаясь сторонником сохранения мирового порядка, сложившегося по итогам Холодной войны, пытался перенаправить американскую внешнюю политику в иное русло, ограничив масштабы присутствия США в таких местах, как Ближний Восток или Европа[30]. Более важным для интересов США и перспективным с точки зрения глобального развития ему казался Азиатско-Тихоокеанский регион (АТР). При этом, отталкиваясь от негативного опыта Джорджа Буша-младшего, администрация Обамы «была намерена избегать засасывания в новую трясину где бы то ни было – от Сирии до Украины, от Йемена до Ирана»[31]. Но Обаме в каком-то смысле не повезло: пожар «арабской весны», незаживающая рана Афганистана и украинский кризис вынудили его вновь уделять внимание тем странам и регионам, от которых он хотел отчасти дистанцироваться.

Трамп, при всей их взаимной неприязни с Обамой, продолжил линию, намеченную предшественником: большее внимание АТР и меньшая общая ангажированность, прежде всего в военных конфликтах. Правда, там, где Обама лишь набрасывал контуры, Трамп рубил сплеча: начал торговую войну с Китаем, устроил вначале конфронтацию, а затем примирение с КНДР, активно поддержал Израиль, восстановил «ястребиную» политику в отношении Ирана – но при этом резко снизил американское военное присутствие в Сирии и Афганистане и потребовал от европейских членов НАТО, чтобы они сами платили за свою безопасность. В отношении России Трамп оказался в двойственном положении. Будучи обвиненным политическими противниками в тайном сговоре с Кремлем, он сочетал неуклюжие дружественные жесты в адрес Путина со вполне жесткой санкционной политикой, обусловленной отчасти экономическими интересами США (как в случае с «Северным потоком-2»).

Более чем вероятно, что преемники Трампа так или иначе продолжат его линию, хоть и с другими акцентами и явно иным стилем общения с зарубежными партнерами. Закат глобального доминирования США, очевидно, закономерен – скорее уникальным можно считать само их единоличное лидерство в первые 15 – 20 лет после Холодной войны. Внутренние проблемы, с которыми сейчас столкнулись Соединенные Штаты, настолько серьезны, что, вероятно, в 2020-30-е годы страну ждет своего рода reset, перезагрузка. На сей раз это слово уместно для обозначения не отношений с Россией, как это делал Обама, а обновления социально-политического устройства самой Америки.

Как бы ни относиться к Дональду Трампу, он уже сыграл крупную историческую роль: встряхнул свою страну. После Трампа возвращение к ситуации, существовавшей до его прихода, невозможно. Остальному миру предстоит наблюдать, какие формы примет и насколько удачным окажется американский reset – в политике, социальной сфере, межрасовых отношениях и т.д. Если во всех этих областях будут проведены успешные реформы, ближе к середине столетия вполне возможно возвращение Соединенных Штатов к роли наиболее значительного мирового игрока (хотя уже вряд ли единоличного лидера). В противном случае, несмотря на прочность американских демократических традиций и силу экономики, нельзя исключать превращения Америки в «больного человека Запада», идущего от кризиса к кризису.

 

Европа и Россия: недоимперия против постимперии

«Там, где заканчивается множественность и начинается единообразие, там заканчивается Европа. Все попытки создания империй, построения гегемонии заканчивались в Европе провалом, и вновь и вновь заново складывался плюрализм политических устройств»[32], – заметил немецкий историк и политолог Херфрид Мюнклер. С этим суждением можно поспорить. Тем не менее очень многие проекты создания универсальной европейской империи, от Карла Великого до Наполеона и Гитлера, действительно были недолговечными, а многообразие то и дело торжествовало над унификацией. Тем более удивительно, что в самом конце ХХ и начале XXI века, когда слово «империя» на Западе воспринимается скорее негативно, проект европейской интеграции приобрел имперские черты.

После Маастрихтского договора (1992), оформившего структруру нынешнего Европейского союза, ЕС стал преимущественно политическим, а не экономическим проектом, каковым он был с момента появления первых европейских интеграционных соглашений 1950-х. Введение евро, прием в ЕС восточноевропейских стран и рост полномочий наднациональных органов Евросоюза усилили впечатление, что конечной целью интеграции является создание федеративного супергосударства – «Соединенных Штатов Европы». Но уже в середине 2000-х этот процесс споткнулся: на референдумах во Франции и Нидерландах был отвергнут проект Конституции ЕС. Хотя пару лет спустя большая часть этого проекта вошла в ратифицированный странами-членами Лиссабонский договор, проявилось основное внутреннее противоречие интеграции – между федералистскими устремлениями наднациональных технократических элит и крупного бизнеса, с одной стороны, и ориентацией большинства европейцев на национальные демократические государства как доминирующую политическую модель, с другой. Многообразие снова противопоставило себя унификации.

С началом мирового экономического кризиса внутри ЕС образовались две трещины. Первую, отделившую зажиточный север и центр Европы от менее благополучного юга, удалось кое-как залатать в 2011-13 годах с помощью ссуд и кредитов Брюсселя, Берлина и международных финансовых структур. Вторая, разделившая «старую» и «новую» Европу (об этом уже шла речь выше), сохраняется до сих пор. Решение Великобритании покинуть ЕС, как опасались многие, могло стать смертельной раной для Евросоюза, но в действительности имело обратный эффект: в ходе переговоров об условиях Брекзита Брюссель выглядел более солидно и конструктивно, чем Лондон, погрузившийся в годы премьерства Терезы Мэй (2016 – 2019) в глубокий политический кризис. Как бы то ни было, вывод, сделанный в 2013 году кембриджским историком Бренданом Симмсом, сохраняет свою актуальность: «Европа решительно отказалась двигаться к политическому единству. Внешние вызовы, с которыми сталкивается [Европейский] союз, продолжают скорее разделять европейцев, чем подталкивать их к объединению»[33]. Экспансия на восток и юг, характерная черта европейского проекта на пике его успехов в 2000-е годы, приостановилась.

После того, как в ЕС вошла Хорватия (2013), неофициальной, но достаточно ясно артикулированной позицией Брюсселя стало: о дальнейшем расширении в обозримом будущем речь не идет (хотя переговоры на сей счет с рядом государств Западных Балкан ведутся). Европейские перспективы постсоветских стран, стремившихся к интеграции в Евросоюз, стали весьма неопределенными. Сближение с ЕС Украины, Грузии или Молдовы теперь утрачивает ясную политическую перспективу, сводясь к отдельным совместным проектам или символическим шагам, вроде введения безвизового въезда для украинских граждан. В то же время это автоматически не означает возвращения перечисленных стран в сферу влияния России: противостояние Кремля и Запада на постсоветском пространстве к началу 2020-х годов, похоже, обернулось чем-то вроде пата.

Стратегической целью Москвы уже с середины 90-х было возобновление своего доминирования на большей части территории бывшего СССР. При этом расширение НАТО и ЕС на восток и военно-политическая активность западных держав на Балканах, особенно операция НАТО против Югославии (1999), были восприняты Россией как недружественные по отношению к ней шаги. Так, 15 апреля 1997 года на переговорах с Биллом Клинтоном в Хельсинки, предшествовавших подписанию Основополагающего акта Россия – НАТО, Борис Ельцин говорил: «Для меня принципиальны следующие вопросы. Соглашение [между НАТО и Россией] должно быть юридически обязывающим и подписано всеми 16 членами альянса. НАТО не должно принимать решения, не учитывая опасения и мнение России. Также ядерные и обычные вооружения не могут быть переданы на восток новым членам на границе с Россией. Это создаст новый санитарный кордон, нацеленный на Россию»[34].

В 2000-е годы развернулась конкуренция российских и европейских интеграционных проектов на постсоветском пространстве: НАТО, «Восточное партнерство» и договоры об ассоциации с ЕС – с одной стороны, ОДКБ и ЕвразЭС – с другой. К наиболее серьезным последствиям это привело в случае Украины, где триггером политического кризиса, приведшего к смене власти и фактической войне с Россией, стал отказ президента Януковича подписать соглашение об ассоциации с ЕС. Тем не менее постепенно украинский конфликт перешел из «горячей» фазы в «замороженную». Украина не в состоянии самостоятельно вернуть себе потерянный Крым и часть Донбасса; Россия не в состоянии разгромить Украину, поскольку это чревато конфликтом глобального характера; страны Запада показали в 2014-15, что не допустят падения Украины, но не готовы поддержать ее в полномасштабном военном столкновении с Россией с целью возврата утраченных Киевом земель.

Украинский пат дополняется похожими ситуациями в Грузии и Молдове с их собственными «замороженными» конфликтами вокруг сепаратистских территорий и политическим противостоянием местных олигархических группировок, замаскированных под условно пророссийские и проевропейские силы. Наконец, осторожное поведение Кремля и Запада в двух новых острых конфликтах 2020 года, белорусском и карабахском, говорит о том, что текучая реальность, в которой живут осколки коммунистической империи, снова изменилась. Два игрока, располагавших наибольшим влиянием в этом регионе, всё чаще предпочитают держаться в стороне, оставляя пространство для действий местным силам – и тем самым провоцируя дополнительную нестабильность.

В еще большей мере, чем в случае с Китаем и США, нынешние отношения России и Европы – это противостояние ослабленных сторон. Американский «уход в себя» оставляет европейские страны один на один с проблемой обеспечения собственной безопасности, которая до сих пор во многом решалась за счет военного присутствия США в Европе. Новый экономический спад, неизбежный в результате пандемии Covid-19, и центробежные тенденции в самом ЕС надолго поставили крест на его экспансии. Выясняется, что национальные идентичности заметно доминируют над общеевропейской, а значит, создание «Соединенных Штатов Европы» выглядит проблематичным. ЕС был успешен в благополучную эпоху 1992 – 2008, но в кризисный момент, как во время первой волны коронавируса, внутриевропейские границы начали закрываться, и каждая из стран-членов избрала собственный путь борьбы с пандемией. Неодинаковы и способы решения европейскими странами других актуальных проблем, имеющих долговременные последствия – например, неудачного процесса интеграции части иммигрантских общин и связанных с этим вспышек исламского радикализма и терроризма.

В обозримом будущем Евросоюз, скорее всего, обречен остаться недоимперией, единым экономическим, политическим и правовым пространством, в котором, однако, нет жесткого доминирования центра над периферией, а уровень самостоятельности «провинций» зачастую превышает полномочия «метрополии». В какой-то степени эта структура напоминает Священную Римскую империю (962 – 1806) и, возможно, является оптимальной формой существования европейского пространства, соединяя преимущества объединения с плюсами национального суверенитета и региональной автономии. Новый интеграционный импульс Евросоюзу, однако, мог бы придать рост внешних угроз, требующий большей координации действий стран-членов – например, очередная волна массовой миграции, подобная или превышающая пережитую Европой в 2015 году. Но в таком случае куда вероятнее появление «крепости Европа», нежели возобновление экспансии ЕС в южном и восточном направлениях. Политическое присутствие Европы на постсоветском пространстве будет скорее символическим, хотя она по-прежнему останется для стран региона важным экономическим партнером, а для части постсоветских обществ – ценностным ориентиром.

С другой стороны, Россия в течение 30 последних лет не вышла из роли постимперии, окончательно не определившейся ни с собственной политической ориентацией (демократия vs авторитаризм), ни с цивилизационной принадлежностью (см. у прокремлевского политолога Сергея Караганова: «Мы – своеобычная и другая часть цивилизации. Мы – евроазиатские, у нас очень сильные азиатские корни. И это, может быть, сейчас наша сила. Но в значительной степени мы также – часть европейской цивилизации»[35]), ни с фактическим, а не декларативным внутренним устройством (унитаризм vs федерация). Формально именуясь федерацией, РФ представляет собой авторитарное государство со значительным уровнем централизации власти, разделенное на неравноценные по множеству параметров регионы. Часть из них с советских времен представляет собой национальные автономии. Россия, утратив имперский статус, не стала ни полноценной федерацией, ни национальным государством. Успехом Владимира Путина можно считать сохранение и упрочение именно такой, постимперской России. Его неудача – в том, что, по давнему рецепту Константина Леонтьева «подморозив» Россию, Путин законсервировал все ее противоречия. А в 2020 году он законсервировал и сам себя, продавив конституционные поправки, дающие ему возможность оставаться у власти еще 16 лет. Тем самым «разморозка» России откладывается, но ее вряд ли удастся избежать.

Россия очень болезненно переживает своей постимперский статус – прежде всего потому, что не нашла альтернативы империи как многовековому способу своего существования. Такой альтернативой могла бы быть реинтеграция части бывших царских и советских владений вокруг РФ на новой экономической, политико-правовой и идеологической основе. Попытки добиться этого, как уже говорилось, составляли основное содержание внешней политики Москвы при позднем Ельцине и Путине. Они оказались неудачными: сама Россия не блистала экономическими успехами и технологическими прорывами, в то время как методы ее политического взаимодействия с соседями слишком часто напоминали им об имперском прошлом. В итоге роль Москвы на постсоветском пространстве оказалась скорее разрушительной, чем конструктивной. Закрепив свое военно-политическое присутствие в Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии, Донбассе, присоединив Крым, поддержав превратившийся в военно-полицейскую диктатуру режим Лукашенко, Россия ослабила Молдову, Грузию, Украину, Беларусь, но не сделала эти страны более дружественными.

Вмешательство Кремля в сирийский конфликт, попытки оказать влияние на исход политических кризисов в Венесуэле, Ливии, странах Центральной Африки создали России репутацию трикстера глобального масштаба, обладающего, как и положено такому персонажу, «умом без чувства ответственности»[36]. Это сомнительная репутация, и к началу 2020-х годов Россия выглядит на мировой сцене одиноко – как и Китай, но без его впечатляющей истории подъема и глобальной экспансии. Экономические и демографические ресурсы нынешней РФ не могут сравниться не только с китайскими, американскими или европейскими, но и с теми, которыми располагали ее исторические предшественники – Российская империя и Советский Союз. К тому же срок путинской «заморозки» не бесконечен, и, хотя запас прочности нынешней российской системы еще не исчерпан, внутренние противоречия нарастают. Это позволяет предположить, что значительную часть нынешнего, а, возможно, и следующего десятилетия Россия посвятит преимущественно разрешению собственных проблем, а ее внешнеполитическое влияние будет снижаться. На этой почве политической слабости, преобладания оборонительных стратегий над наступательными и общих экономических интересов может произойти если не сближение, то нормализация отношений европейской недоимперии с российской постимперией.

 

Краткие итоги: мир без полюсов, мир без системы

  1. Тридцать лет, прошедших с момента окончания Холодной войны, можно разделить на два периода. С 1990 по 2008 – эпоха максимального глобального влияния Запада, прежде всего США (при одновременном резком усилении Китая и Индии), ускорения процессов экономической глобализации и попыток создать «мир объединенных наций», живущий по примерно одинаковым правилам, хоть и с учетом специфики разных культур. Этот проект не удался в силу целой совокупности вполне рациональных причин, о которых шла речь в этой статье. Но были и причины скорее философские, которые Джордж Оруэлл в свое время охарактеризовал так: «Энергия, которая движет миром, часто берет свое начало в таких эмоциях – расовой гордости, почитании лидеров, религиозной вере, любви к войне, – которые либеральные интеллектуалы автоматически списывают со счетов как анахронизмы»[37].
  2. Именно эти эмоции и порождаемые ими явления стали брать верх на исходе первого десятилетия нынешнего века под влиянием негативных побочных эффектов либерального мирового порядка. Начался второй период эпохи после Холодной войны, для которого характерен кризис либерального порядка, подъем популистских, изоляционистских и экстремистских настроений в самых разных странах. Такая ситуация, скорее всего, сохранится надолго, и на протяжении этого кризиса обществам, которые сохранят приверженность гражданским свободам, предстоит доказывать свою состоятельность. При этом их конкурентами будут не только и, может быть, даже не столько «закрытые общества», сколько нарастающая энтропия мирового устройства: весьма вероятно, что в ближайшие годы и десятилетия на планете возникнут зоны хаоса – источники долговременной нестабильности и, возможно, гуманитарных катастроф. Напротив, влияние международных форумов, координационных и интеграционных механизмов глобального и регионального уровня будет сокращаться – мы уже наблюдаем это на примере ООН, СНГ, ВОЗ (как показала коронавирусная пандемия) и других организаций.
  3. Причиной для столь пессимистичного вывода является нечасто встречающаяся ситуация, на пороге которой мы находимся: одновременное ослабление практически всех ведущих глобальных игроков – США, Китая, Евросоюза и России. (Остальные значимые игроки либо не проявляют склонности к экспансии и выходу за пределы роли региональных держав, вроде Индии или Бразилии, либо не обладают для этого достаточным потенциалом, вроде Турции или Ирана). Это ослабление имеет в каждом случае серьезные, десятилетиями формировавшиеся и накапливавшиеся причины и обещает продлиться долго, по крайней мере по масштабам отдельной человеческой жизни. В результате возникает мир, способный неприятно удивить людей, привыкших к наличию одного или нескольких бесспорных мировых лидеров: мир без полюсов, идущий на смену биполярному миру Холодной войны, однополярному миру торжествующего Запада и недолговечной многополярности текущего момента. В бесполярном мире сохранятся определенные «центры силы», но в заметно ослабленном виде, более изолированные и без стабильной системы взаимной коммуникации и координации своих действий. Это своего рода антипод ООН – дезорганизация разъединенных наций.
  4. Зоны хаоса, возникающие в результате ослабления «больших парней», могут распространяться на целые регионы. Не исключено превращение в подобную зону «арабской дуги» от Алжира до Ирака (во многом это уже произошло), значительной части Африки к югу от Сахары, большинства государств Центральной Америки и целого пояса стран, прилегающих с юга и юго-запада к России – от Украины до бывших центральноазиатских республик СССР. Причинами являются как нестабильность существующих там политических режимов, хроническая бедность и социальное неравенство, так и во многих случаях демографические (взрывной рост численности населения) и природные (наибольшая уязвимость перед возможными последствиями глобального потепления) факторы.

Зоны хаоса уже порождают и могут порождать в еще бóльших масштабах миграционные волны, экстремистские движения и другие дестабилизирующие факторы глобального значения. При этом у крупных мировых игроков даже в более благополучные времена не наблюдалось большого желания заниматься проблемами подобных регионов на основе принципов солидарности и совместной ответственности. Вряд ли такое желание появится, когда сами ведущие игроки почувствуют себя более слабыми и уязвимыми. Скорее здесь следует предполагать рост изоляционизма и стремление поплотнее захлопнуть двери.

  1. Важной социальной, психологической и философской проблемой современного мира является соотношение индивидуальной свободы и различных систем контроля за поведением индивида, предлагаемых (или насаждаемых) государством с помощью всё более продвинутых технологий. Масштаб такого контроля уже принимает устрашающие размеры, например, в Китае. Учитывая уровень атомизации общества, которую парадоксальным образом усиливают новые технологии, изначально направленные на расширение контактов между людьми – как, например, социальные сети – следует опасаться всё более масштабных манипуляций общественным мнением, создания атмосферы массового психоза, культов разного рода «спасителей» (в политической или духовно-религиозной области) и других явлений такого рода.
  2. Не менее важной становится и проблема социального неравенства – несмотря на все успехи, достигнутые в этой области во второй половине ХХ века. Неравенство существует одновременно в двух плоскостях. Первая – между развитыми и развивающимися обществами, или, условно говоря, между людьми, носящими рубашки, сшитые где-нибудь в Бангладеш, и теми, кто шьет эти рубашки за $1-2 в день. Вторая – в рамках самих обществ, как развитых, так и развивающихся. Весьма вероятно, что середина XXI века станет временем новых социально-политических экспериментов, направленных на исправление такого положения. Учитывая подъем левого радикализма, прежде всего в развитых странах, и недостаточное знакомство новых поколений с печальным опытом левых диктатур прошлого века, трудно поручиться за то, что данные эксперименты удержатся в разумных рамках. Тем не менее в условиях, когда глобальные кризисы вроде нынешней пандемии грозят разорением и бедностью многим миллионам людей, а роботизация производств и сферы услуг также может в ближайшие 10 – 20 лет оставить без работы миллионы, ощутимый поворот в сторону большего перераспределения средств и социальной солидарности представляется неизбежным.
  3. «Дезорганизация разъединенных наций», конечно, не является единственным возможным сценарием развития событий. Нельзя исключать появление действительно критических глобальных вызовов, представить себе которые мы не можем даже в нынешнем весьма нестандартном 2020 году. Они смогут заставить разъединенные нации вновь попытаться объединиться – коль скоро иного выхода, кроме сотрудничества, просто не будет. Кроме того, для появления новых смыслов, идей и практик всегда нужно время – которое иногда воспринимается как безвременье. В действительности эти смыслы, идеи и практики зачинаются именно в такие времена, хотя рождаются позже, а путь к новому объединению часто идет через разделение. Keep calm and carry on[38].

 

[1] А. Игнатьев. Синдром вертепа. М.: Век ХХ и мир, 2020. С. 67.

[2] Если считать последним этапом институциональной десоветизации разгром Верховного Совета РФ в октябре 1993 года.

[3] Подробнее см., напр.: Gunitsky. S. From Shocks to Waves: Hegemonic Transitions and Democratization in the Twentieth Century https://www.cambridge.org/core/journals/international-organization/article/from-shocks-to-waves-hegemonic-transitions-and-democratization-in-the-twentieth-century/DC80A16B8DE79A7498B82B7F80FBE111

[4] Collins, M. The Pros and Cons of Globalization. Forbes, May 6, 2015 https://www.forbes.com/sites/mikecollins/2015/05/06/the-pros-and-cons-of-globalization/#33aa2269ccce

[5] Priestland, D. Merchant, Soldier, Sage. A New History of Power. L., 2013. P. 242.

[6] Подробнее см.: Roser, M., Ortiz-Ospina, E. Income Inequality https://ourworldindata.org/income-inequality#within-country-inequality-in-rich-countries

[7] Цит. по: Judis, John B. The Populist Explosion. How the Great Recession Transformed American and European Politics. NY, 2016. P. 72.

[8] Говоря о «большинстве», Трамп лукавил: как известно, на выборах 2016 года он получил почти на 3 млн голосов меньше, чем его соперница Хиллари Клинтон, и победил за счет существующей в США непрямой системы президентских выборов.

[9] Krastev, I., Holmes, S. How liberalism became “the god that failed” in Eastern Europe. The Guardian, Oct 24, 2019 https://www.theguardian.com/world/2019/oct/24/western-liberalism-failed-post-communist-eastern-europe

[10] Некоторые свои соображения по этому поводу я изложил в конце рокового для отношений России и западного мира 2014 года в следующей статье: Я. Шимов. Недовоевали. Русский журнал, 19.11.2014 http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Nedovoevali

[11] Puri, S. The Great Imperial Hangover. How Empires Have Shaped the World. L., 2020. P. 2.

[12] Подробнее см.: Rhodes, B. Inside the White House During the ‘Red Line’ Crisis. The Atlantic, June 3, 2018 https://www.theatlantic.com/international/archive/2018/06/inside-the-white-house-during-the-syrian-red-line-crisis/561887/

[13] Администрация Трампа, правда, взяла частичный дипломатический реванш, сумев организовать в 2020 году в качестве посредника заключение договоров о нормализации отношений между Израилем и двумя арабскими странами – ОАЭ и Бахрейном. Согласно заявлениям самого Трампа в октябре 2020 года, аналогичные соглашения готовятся с участием еще нескольких стран региона.

[14] В.Путин. Выступление и дискуссия на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 года http://kremlin.ru/events/president/transcripts/24034

[15] Repucci, S. A Leaderless Struggle for Democracy. In: Freedom House: Freedom in the World 2020 https://freedomhouse.org/report/freedom-world/2020/leaderless-struggle-democracy

[16] Ф. Лукьянов. Выборы по-новому. Российская газета, 7.10.2020 https://rg.ru/2020/10/07/lukianov-osnovnoj-funkciej-vyborov-stanovitsia-nedopushchenie-neupravliaemogo-scenariia.html

[17] Fenby, J. The Penguin History of Modern China. The Fall and Rise of a Great Power 1850 – 2009. L., 2009. P. 679.

[18] Piketty, T., Li Yang, Zucman, G. Income inequality is growing fast in China and making it look more like the US https://blogs.lse.ac.uk/businessreview/2019/04/01/income-inequality-is-growing-fast-in-china-and-making-it-look-more-like-the-us/

[19] Radio Free Asia, Oct. 24, 2007

[20] См., напр.: Full text: China’s new party chief Xi Jinping’s speech. BBC, Nov. 15, 2012 https://www.bbc.com/news/world-asia-china-20338586

[21] Эта политика была недавно официально отменена, но ее демографические последствия КНР будет испытывать в течение еще нескольких десятилетий.

[22] Ю.Жигалкин. Китай обогнал? Китайская экономика может быть больше американской. Радио Свобода, 24.10.2020 https://www.svoboda.org/a/30910055.html

[23] См., напр.: ‘Absolutely No Mercy’: Leaked Files Expose How China Organize Mass Detentions of Muslims. New York Times, Nov. 16, 2019 https://www.nytimes.com/interactive/2019/11/16/world/asia/china-xinjiang-documents.html

[24] См., напр.: Lippert. B., Perthes, V. (eds.). Strategic Rivalry between United States and China. Causes, Trajectories, and Implications for Europe. SWP Research Paper. Stiftung Wissenschaft und Politik, German Institute for International and Security Affairs. Berlin, April 2020 https://www.swp-berlin.org/fileadmin/contents/products/research_papers/2020RP04_China_USA.pdf

[25] От падения династии Цин до победы коммунистов в гражданской войне.

[26] Weinberg, Albert K. Manifest Destiny: A Study of Nationalist Expansion in American History. NY, 1935. P. 116.

[27] Who’s undecided? Donald Trump’s toughest hurdle to pull off a win: Most minds are made up https://eu.usatoday.com/story/news/politics/elections/2020/10/18/donald-trumps-toughest-hurdle-2020-election-win-few-undecideds/3654305001/

[28] Luce, E. Will America tear itself apart? The Supreme Court, 2020 elections and a looming constitutional crisis. Financial Times, Oct. 15, 2020 https://www.ft.com/content/b159bce5-83e7-4f8e-ab0d-4123660ab539?accessToken=zwAAAXUw6V8QkdOxWbzlg-dPjtOrDUEjZgq1OQ.MEUCIDI63W1sg4u2EOu64PPvnVJXByALXhYdKffbP5iUI_JGAiEA9y18toWYqLud1U0dBx-E5_Q1YSbz5vPSYEDkLWgmVSs&sharetype=gift?token=f65ea7f3-9423-43df-b614-5e514cb82573

[29] Puri, p. 50

[30] Одной из крупнейших стратегических ошибок Кремля в 2010-е годы можно считать то, что он не сумел «прочесть» этих намерений Обамы, считая объявленный им reset в отношениях с Россией лишь усыпляющим маневром геополитического противника.

[31] Rose, G. What Obama Gets Right. Keep Calm and Carry the Liberal Order On. Foreign Policy, Sept. – Oct., 2015 https://www.foreignaffairs.com/articles/2017-07-05/what-obama-gets-right

[32] Х. Мюнклер. Европа как политическая идея. Неприкосновенный запас, 2003. № 4 https://magazines.gorky.media/nz/2003/4/evropa-kak-politicheskaya-ideya.html

[33] Simms, B. Europe. The Struggle for Supremacy, 1453 to the Present. L., 2013. P. 528.

[34] Цит. по: «Билл, пойми меня правильно». О чем Ельцин просил Клинтона. Ведомости, 31.8.2018 https://www.vedomosti.ru/politics/articles/2018/08/31/779590-bill-poimi-menya-pravilno

[35] С. Караганов. Мировой шторм и русский кураж https://globalaffairs.ru/articles/mirovoj-shtorm-i-russkij-kurazh/

[36] М.И. Стеблин-Каменский. Старшая Эдда. В сб.: Старшая Эдда. Древнескандинавские песни о богах и героях. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1963. С. 198.

[37] Orwell, G. All Art Is Propaganda: Critical Essays. Wilmington, VA, 2009. P. 150.

[38] «Сохраняйте спокойствие и держитесь» – надпись на плакате, расклеенном в Британии по распоряжению правительства в 1939 году, накануне и в первые дни Второй мировой войны.

Поделиться ссылкой: