Лексикон на лексикон
Глеб Павловский разработал свой собственный стиль письма, в котором тропология стала дискурсивной стратегией, замещающей обычное развертывание аргументации. Его письмо ближе к монтажу идеограмм, это своего рода кинописьмо, где важнее непосредственное узрение, чем развернутый силлогизм. Поэтому можно сказать, что письмо Глеба — поток энтимем. Это не стигматизация, энтимема — силлогизм с опущенной средней посылкой — фундаментальное орудие риторики, политической речи. Наверно, в работе с политиками это единственно успешная стратегия. А Глеб — принадлежа к тем, кого в России именуют смутным словом «политтехнолог» — работает именно с политиками, с теми, кто от письма требует прагматики, а не занудных силлогистических цепочек. Поэтому он избрал путь концептуальной идеограмматической проблематизации некоторой части моего инструментария. Как философ — т.е. изобретатель концептов — я не могу не приветствовать такой посыл. В имени концепта, в его идеограмме, уже содержится все самое главное, что с помощью этого концепта можно попытаться развернуть в силлогический ландшафт. Вместе с тем Глеб перечислил некоторый лексикон прописных истин Буваров и Пекюше современного «постмодерна» — это не мои концепты, но часть общего инерционного лексикона, который скорее обманывает своим déjà vu и déjà dit, чем выводит мысль к самой себе.
1. Архаика и модерн. Эта сладкая парочка — мышеловка. Вообще модерн или современность — один из самых разрушительных антиконцептов не-мысли. Обладая суггестией интуитивной очевидности, он на деле не просто ничего не сообщает. Это — троянская лошадка того самого колониализма. Он сообщает сразу слишком много, и делает предложение, от которого невозможно отказаться. Жест отказа — типа «почему я остаюсь традиционалистом» — лишь углубляет тиранию этой «современности». Здесь следует сразу бить наотмашь, апперкотом: вся риторика «современности» и ее двойника «постсовременности», пресловутого постмодерна — построена на диктатуре времени над пространством. Эта диктатура открыта гуманистами и вполне сложилась в рамках спора о древних и новых (репликой в котором, кстати, является литературная притча академика Шарля Перро «Красная шапочка», наивно читаемая ныне как народная сказка). В рамках этой диктатуры времени и новизны сконструировано самое страшное из орудий Нового Времени — Просвещение. Именно Просвещение — дискурс универсализующей инфантилизации всех недопросвещенных — лежит в основе современного колониализма как глобального проекта плантационного масштабирования. Мадина Тлостанова прекрасно на пальцах разъяснила фундаментальную связь глобализма, «современности» и колониализма, и я отсылаю к ее замечательному тексту за подробностями. Проект Просвещения делает субальтернами всех без исключения, на деле, так что существуют большие справедливые сомнения — не умножает ли сей термин сущее сверх необходимости. Абсолютно все, чего касается Просвещения, превращается в иерархию «недо» или просто в иерархически выстроенный мир в оппозиции «центр – периферия», где центр — любое учительское место Взрослого. Но самое само такого миростроения в том, что если занять сторону «периферии» или последнюю низшую ступень в иерархии, это ничего не меняет в устроении мира по лекалам просвещенческого колониализма. Пафос «архаики» против «модерна» не опрокидывает существа этой формы мысли, и потому весь традиционализм и парамарксистская теория мир-системности — лишь размножение симуляций критики, а не сама критика Просвещения и Модерна.
2. Детерриториализация. Еще один термин, который можно слышать сегодня повсюду, и который уже значит все и ничего конкретно, потеряв мощь концепта, изобретенного Гваттари для антипсихиатрии. В оптике радикальной критики самого посыла Просвещения и Модерна с начала 70-х случился знаменитый «пространственный поворот» — отказ от пафоса Времени как такового и противопоставление ему пафоса пространства. Концепт (де)территориализации — часть этой огромной революции. Детерриториализация как концепт стала своего рода символом этого поворота, потому что пафос поворота — не просто торжество пространства над временем, но критика безвидности простирания как такового. Детерриториализация — торговая марка уничтожения места глобальностью, обращение места в не-место, в предмет курортно-туристической колонизации просвещенными путешественниками и кураторами. Детерриториализация — синоним плантационного масштабирования. Пространственный поворот — отвоевывание локальности, места у Времени, Современности и Глобализма. Микро, торжествующее над макро. Экологическая борьба как защита территорий — мы видим, как возвращается сегодня политическое на этой основе в российскую тюрьмократию. Не случившийся в российской гуманитарной науке пространственный поворот придет к нам принудительно через скверы и места под мусорные полигоны маленькой расы московских господ. Кооперативу Озеро вернут его экологическую локальность — ретерриториализуют. Россия — одно большое не-место, приходит момент, когда этому плантационному масштабированию положит предел множественность контаминированных сунгулярностей экологической ретерриториализации. Просвещенцы-гуманисты честят это «новым феодализмом». У них это другое имя «фашизма» — стигматизирующего джокера своей колониальной доминации Учителей Времени. Прогрессоров. Еще бы! Они ясно понимают угрозу: их могут лишить харчевания!
3. Норы. Концепт детерриториализации был конкретизирован в «Тысяче плато» красивой оппозицией гладкого и бороздчатого пространств. Номадического и седентарного. Но забывают часто, что суть этой оппозиции в ее третьем члене — дырчатом пространстве на границе гладкого и бороздчатого. Его Делез и Гваттари иллюстрировали сценой из эйзенштейновской «Стачки», где народ на борьбу вылезает из дыр в земле, места своего обитания. Именно это дырчатое пространство и есть фабрика инноваций. Там живут кузнецы. На деле дырой выглядит любая локальность в мире глобальной протяженности бесконечного пустого ньютоновского пространства. Для плантационного масштабирования любая сопротивляющаяся ему точка — дыра в бытии. Она опасна, в ней гнездится зараза сопротивления, инфекция. Каждое локальное, выпадающее из нормализации глобализмом — на деле Хора, третий исключающий элемент оппозиции формы и материи. Политическое ныне исходит отсюда — но в этом ничего нового, конечно, так это было и для греческих полисов, и для городов средневековой Европы. Афины созданы революцией хоры, а многообразие форм городских коммун Средневековья — реакция на отношения контадо и экклезии. На наших глазах происходит новая революция хоры, которая вызовет к жизни своих клисфенов. Чампи выходят из своих нор.
4. Превосходство. Оно истекает из Просвещения и Современности. Мы научим вас, как надо. Но опрокинуть мир превосходства невозможно переполюсованием. В России очень озабочены критикой «превосходства Запада». Как и во всем третьем мире, кстати. Но невозможно порешать вопрос провозглашением собственного превосходства. Российский мир просвещенчески иерархичен внутри себя, это самая расистская из ныне существующих цивилизаций, живущая ранжированием полноценности на всех фронтах. Суверенность, которой эта цивилизация одержима, больше напоминает суверенного человека Де Сада, чем поствестфальский концептуальный аппарат.
5. Русские и вина. Аристотель начинал свое размышление о четырех причинах сущего с размышления о совиновниках чаши. Проблема т.н. «русских» в том, что они хотят быть, полностью исключив себя из совиновников чаши. Они — порноангелы, которые ни в чем не бывают совиновны. Но если вы сами исключаете себя из четырех причин сущего — вы исключаете себя и из существования. Вы тогда солипсические боги, живущие между мирами. Или Жюстина, пустотный объект любых чужих либидозных инвестиций. С размышления о совиновности начинается память и история. «Русские» живут в циклическом мире вечного возвращения — и только так и фиксируются. Что-то копошится в норе в камышах. Что — никто не знает. Вообрази себе любого монстра или любого ангела — все годится, спорить не о чем. Русские — предел реального, как фаллос у Лакана, — универсальное означающее, не имеющее означаемого. Сгодится любое.
6. Автопоэсис. Беженец — фигура симулятивной миметичности, опорный знак симуляции внутреннего. Протез идентичности. Раз есть понаехавшие — есть и я, правильный абориген. Какой же я штабс-капитан, если нет понаехавших? Все это — последний пароксизм агонизирующей колониально-просвещенческой иерархии мира. Толстанова пишет о конце континентальности как типе пространства. Европа — архаическая континентальная сборка. Время континентов — геополитически конфигурированных больших пространств — заканчивается. Европы не существует. М. Гефтер говорил о мире миров. Это сегодня не верно. У миров больше нет мира и установка на вмещение миров в мир — колониальна в означенном смысле. Эпоха пафоса идентичности закончилась. Мы все — существа пограничного становления, экологические трансвеститы на соприкосновении скверов, храмов и свалок. Субальтерн — реакционное понятие из аппарата Просвещения. Это понятие-ловушка. Голоса множественны и их невозможно присвоить. Соединение речи и тела все более случайно. Отсюда — новая биоэтика динамической совиновности в трансвестировании реального. Мы возвращаемся туда, откуда вывел субъект Модерна в Мир Фома Аквинский — к спору с Ибн-Рушдом о коллективности и индивидуальности души. Пора попробовать другие пути думать о совиновности в сущем.