Уолт Уитмен. Песнь о себе самом (перевод)

Walt Whitman

The Song of Myself (1881)

УОЛТ УИТМЕН

ПЕСНЬ О СЕБЕ САМОМ

Я праздную себя, я воспеваю себя самого,

И то, что я пойму, поймешь и ты,

Ибо каждый мой атом – также частица твоя.

Я праздно брожу и душу свою зову,

Я слоняюсь, склоняясь к каждой былинке летней травы.

Язык мой и каждый атом крови моей созданы этой землей и воздухом этим,

Здесь я рожден от родителей, также рожденных здесь от родителей, также

рожденных здесь,

Итак, тридцатисемилетний в полном здравии я начинаю сейчас

И надеюсь не умолкнуть до смерти.

Отставим догматы и школы,

Пусть отступят немного, довольствуясь тем, чем на деле являются,

мы их не забудем,

Я равно добро и зло принимаю, я всегда говорить позволяю

Природе, не стремясь ограничить ее первозданной энергии.

Комнаты и дома полны ароматов, и запахами переполнены полки,

Я вдыхаю в себя этот запах, я знаю и люблю этот дух,

Этот настой опьянил бы меня, но я не даю ему воли.

А воздух не пахнет духами, нет в нем ни запаха, ни вкуса, ни привкуса,

Я вечно вдыхал бы его, я без ума от него,

Я пойду на берег лесной реки, разденусь донага,

Я безумно хочу прикосновенья его чувствовать кожей.

Дух моего дыханья,

Отголоски, журчанье, жужжащий шепот, любокорень, шелковинка, лоза обвивает

раздвоенный ствол,

Вдох мой и выдох, биение сердца, крови и воздуха ток в легких моих,

Запах зеленой листвы и листьев сухих, запах моря, темнеющих скал,

и запах сена в амбаре,

Звучание слов, которые голос мой извергает навстречу вихрю,

Нежные поцелуи, объятья, касания рук,

Игра света и тени в колыхании гибких ветвей,

Восторг одиночества или упоенье уличными водоворотами,

или радость бродить по холмам и полям,

Ощущенье здоровья, полдневная трель, песнь моя о себе, когда

я встаю на заре и приветствую солнце.

Неужто ты думал, что тысяча акров — так много? неужто ты думал

земля велика?

Неужто так долго ты учился читать?

Неужто гордишься тем, что постиг значенье стихов?

День один и ночь одну со мной проведи, и обретешь всех стихов источник,

Ты обретешь земли благодать и солнца, а солнц — миллионы)

И больше не будешь из вторых или третьих рук принимать явленья и вещи,

И не будешь смотреть на мир глазами умерших, ни питаться химерами книг,

Однако не будешь ты смотреть на мир и моими глазами и ничего не возьмешь

у меня,

Но все мнения выслушав, пропустишь их сквозь себя.

Я слышал, о чем болтуны болтали, их речь о конце и начале,

Но я не говорю ни о начале, ни о конце.

Никогда не было прежде таких зачатий, как ныне,

Ни такой юности, ни такой старости, как ныне,

Никогда не добиться совершенства выше, чем ныне,

Не будет ни рая другого, ни ада иного, чем ныне.

Вечно, вечно, вечно

Мир стремится плодиться и размножаться.

Выходят из сумрака равные друг другу противоположности,

Вездесущее вещество, вечный рост, вечный пол,

Вечно сплетенье различий и тождеств и плодоношение жизни.

Нет смысла вдаваться в детали — невежи и образованные равно чувствуют это.

Уверенно, незыблемо твердо, прямы, как опоры, слажены ладно и,

как стропила, скреплены крепко,

Как кони, могучи, полны пыла и страсти, горды,

Здесь мы стоим вдвоем с этой тайной.

Чиста, непорочна моя душа, непорочно и чисто все, что извне.

Кто лишен одного, лишен и другого, — незримое подтверждается зримым,

Пока зримое вновь не станет незримым, чтоб в свой черед получить

подтвержденье.

Являя лучшее и отделяя его от худшего, эпоха изводит эпоху,

Зная, что все явления в мире беспристрастны и в полном ладу друг с другом,

Я помалкиваю, пока идет этот спор, я купаться иду и восхищаюсь собой.

Да здравствует каждый орган и часть моей плоти и всех, кто чист и здоров,

Нет ни дюйма, ни доли дюйма порочной, и ни одна часть да не будет отчуждена.

Я рад: я вижу, танцую, смеюсь и пою;

Когда возлюбленная спит рядом со мной, обнимая меня, а на заре ускользает,

Оставляя корзины, покрытые белыми рушниками, и дом наполняя достатком

всклень,

Стану ли я отвергать этот дар, глаза ли заставлю свои

Отвернуться, не глядеть за нею вослед на дорогу,

Начну ли до цента высчитывать

Точную цену одного и цену двоих, и что главнее из них?

Пришельцы и вопрошатели окружают меня,

Те, с кем встречаюсь, как на меня повлияла юность или округ и город, где я живу,

или страна,

Новости, изобретенья, открытия, общества, авторы древние и современные,

Мой обед, одежда, сотрудники, взгляды, комплименты, обязанности,

Явное или воображаемое равнодушие женщины или мужчины, которых люблю,

Болезнь моих близких или моя, неудачи, убытки или нехватка денег, депрессии,

взлеты,

Сражения, ужас братоубийственной войны, лихорадка

сомнительных новостей, порывы событий, —

Все это приходит ко мне днем и ночью и снова уходит,

Но это все не Я сам.

В стороне от всех притяжений и тяготений стоит мой истинный Я,

Стоит очарованно, доволен собой, участлив, празден и целен,

Стоит согбенно или распрямившись, или согнутой в локте рукой опираясь

на невидимую опору,

Следит, повернувшись, за тем, что случится вот-вот,

Вовлечен в игру и в то же время отвлеченно наблюдает за ней.

Оглянувшись на годы, я вижу, как в тумане словопрений я препирался

с лингвистами и противниками, отныне

У меня не осталось ни язвительных выпадов, ни доводов — я свидетельствую и

жду.

Верю в тебя, душа моя, но мое другое я не должно пред тобой унижаться,

И ты не должна унижаться перед другим.

Полежи со мной на траве, вынь стопор из горла,

Не слов, не музыки, не рифмы хочу, не болтовни, не лекции, даже

и самой лучшей, —

Лишь колыбельной хочу, убаюкивающего бормотанья твоего гудящего голоса.

Я помню, как однажды мы лежали с тобой таким же прозрачным утром,

Когда ты положила голову на бедра мои, повернувшись нежно ко мне,

И, расстегнув рубашку на моей груди, вонзила язык в мое обнаженное сердце,

И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до ступней моих.

Мгновенно разлились вокруг покой и знанье, в котором вся мудрость земли,

И постиг я, что длань Божья — надежда моей руки,

И постиг я, что дух Божий — брат моему,

И все мужчины, рожденные в мир — братья мои, а женщины — сестры мои и

возлюбленные,

И что основа творенья — любовь,

И не счесть листвы, на деревьях застывшей иль опадающей с них,

И бурых муравьев в крохотных колодцах под ней,

И мшистых лишайников на плетне, и каменных груд, и бузины, коровяка и

лаконоса.

Ребенок спросил: «Что такое трава?», протянув мне полные горсти.

Что ответить ему? Я знаю об этом не больше его.

Быть может, это — флаг моих чувств, сотканный из зелени, полной надежды.

Или быть может, это — Божий платок,

Благоуханный подарок, нарочно Им оброненный,

А где-то в углу — имя владельца, чтобы мы, заметив, спросили: «Чей?»

Или может, трава это — дитя, рожденное растительным миром.

А может, трава — всеобщий иероглиф,

Означающий: «произрастаю везде — в ущельях и долах,

Среди черных и белых,

Кануку, токахо, [1] конгрессмену и негру воздаю в равной мере и равно их

принимаю».

А теперь мне кажется, что трава это — прекрасные нестриженные кудри могил.

Нежно буду к вам прикасаться, кудри травы,

Быть может, возникли вы из грудей юношей,

Быть может, я полюбил бы их, если бы знал,

Быть может, взросли вы из стариков или младенцев, оторванных до срока от

материнского лона,

Вы и есть — материнское лоно.

Эта трава слишком темна, чтоб взрасти из седин старух-матерей,

Она темнее бесцветных бород стариков

И слишком темна, чтоб расти из поблекших розовых покровов уст.

О, я вдруг различил сонмы говорящих языков,

Они не зря разорвали покровы уст.

Я хотел бы перевести эту темную речь об умерших юношах и девушках,

О стариках и младенцах, оторванных раньше срока от материнского лона.

Что стало, по-вашему, с юношами и стариками?

И что стало с женщинами и детьми?

Они все живут и здравствуют где-то,

Мельчайший росток утверждает, что смерти нет,

А если бы и была, она бы к жизни вела, а не подстерегала в конце пути,

чтобы ей завладеть,

И тотчас бы сгинула, едва возникла бы жизнь.

Все движется дальше и вне, не распадается ничто,

Умереть — вовсе не то, что мы могли бы представить, и — гораздо счастливей.

Считал ли кто-нибудь счастьем родиться?

Спешу уверить его или ее, что умереть — такое же счастье, и я это знаю.

Я прохожу в смерть с умирающими, и в рожденье с только что обмытым

младенцем и не заключен я меж башмаками и шляпой своей,

Я изучаю множество разнообразных вещей — нет двух подобных, и все они

хороши,

Земля хороша и звезды, и хороши все спутники их.

Я не земля и не спутник ее —

Я помощник и спутник людей, так же бессмертен и неизмерим, как они.

(Им неизвестно, насколько бессмертны мы все, но я это знаю.)

Каждый вид живет для себя и своих, для меня мое — мужское и женское,

Для меня те, что были мальчиками и женщин любили,

Для меня – гордый мужчина, изведавший жало пренебреженья,

Для меня — любимая и старая дева, матери и матери матерей,

Для меня — губы в улыбке и глаза, пролившие слезы,

Для меня — дети и те, кто их порождает.

Сбросьте покровы! Вы предо мною невинны, вы не закоснели, и не выброшены

вон,

Я вижу сквозь холстину и шелк,

Я всегда рядом, упорный, неутомимый, ненасытный, и стряхнуть меня прочь

невозможно.

Младенец спит в колыбели,

Приподняв кисею, долго гляжу на него и молча мух отгоняю рукой.

Свернув с дороги, юноша с краснокожей девушкой взбираются на поросший

кустарником холм —

Пристально я наблюдаю за ними с вершины.

Самоубийца распростерся на полу спальни, залитом кровью,

Я наблюдаю за трупом с окровавленными волосами, заметив, куда

упал пистолет.

Гул мостовых, колеса телег, шарканье подошв, болтовня пешеходов,

тяжелый омнибус, кучер, манящий пальцем, цоканье подков

о булыжник,

Сани, звон, шлепки снежков и громкие шутки,

Ура любимицам народа, ярость взбешенной толпы,

Хлопанье занавесок на закрытых носилках, больного уносят в больницу,

Стычка врагов, внезапная ругань, удары, паденье,

Толпа взбудоражена, сквозь нее стремительно пробирается в центр

полицейский со звездой на груди —

Бесстрастные камни все вбирают в себя и возвращают эхо:

Стоны объевшихся и голодающих, падающих от солнечного удара

или бьющихся в припадке,

Крики беременных, в пути застигнутых схватками и спешащих домой рожать, —

Живая и погребенная речь всегда вибрирует здесь: вопли, сдерживаемые

приличием,

Аресты преступников, оскорбленья, предложения прелюбодеяния, согласие

или отказ изогнутых губ, —

Я все вижу и слышу, внимаю всем звукам и отзвукам — я прихожу и ухожу.

Наготове распахнуты большие ворота амбара,

Въезжает медленный воз, груженый доверху сеном,

Блики чистого света играют, переплетаясь с зеленым и буро-серым,

Охапки свежего сена бросают на примятый уже сеновал.

Я там. Я помогаю, приехал наверху растянувшись,

Чувствуя мягкие толчки, я лежал, скрестив ноги,

А потом, ухватившись за балки, прыгаю с воза, хватая клевер и тимофеевку,

И скатываюсь кувырком, а сено застревает в спутанных космах волос.

Одиноко охочусь в горах, в глухих и диких краях,

Брожу, изумляясь собственной легкости и ликованью,

Вечером ищу безопасный уголок для ночлега,

Костер развожу и жарю свежеубитую дичь,

И засыпаю на ворохе листьев рядом с ружьем и собакой.

Клипер янки под парусами режет блеск и плеск волн,

Не отрываясь, на землю гляжу, на носу перегнувшись, или стоя на палубе,

издаю радостный клич.

Моряки и ловцы моллюсков поднялись на заре и заехали за мной по пути,

Я заправил штаны в голенища, и мы поплыли и славно провели время —

Вам бы стоило посидеть с нами у котелка с ухой в тот день.

На дальнем западе видел я свадьбу под открытым небом: зверолов женился на

краснокожей,

Отец невесты с друзьями сидели скрестив ноги и молча курили,

на ногах были у них мокасины, и большие толстые одеяла

свисали с их плеч,

На берегу зверолов отдыхал, весь почти в шкуры одет, роскошная борода

завитками закрывала шею, за руку он невесту держал,

У нее были длинные ресницы, голова непокрыта, длинные жесткие волосы,

покрывая пышные бедра, ниспадали до пят.

Беглый раб ко мне во двор забежал и возле дома остановился,

Я слышал, как хворост трещал у него под ногами,

Сквозь настежь раскрытую половинку кухонной двери я видел,

как он ковылял обессиленный,

Я вышел к нему, когда он присел на полене, и позвал его в дом, успокоив,

Воду принес и наполнил корыто, чтобы он вымыл потное тело и сбитые ноги,

И поселил его в комнате, смежной с моей, и дал чистую одежду из грубой

ткани ему,

Отчетливо помню, как вращал он глазами и как был он смущен,

Помню, как я накладывал пластырь на ссадины на его шее и щиколотках;

Он у меня пробыл неделю, пока не поправился и не подался на север,

Я сажал его рядом с собою за стол, а мое кремневое ружье стояло в углу.

11.

Двадцать восемь парней молодых у берега плавают,

Двадцать восемь парней молодых, и все дружелюбны,

Двадцать восемь лет жизни женщины, и все так одиноки.

У нее замечательный дом на пригорке у моря,

Красивая, в богатой одежде, она за ставнями прячется.

Кто из парней люб ей больше других?

Ах, и самый невзрачный из них молодцем кажется ей.

Куда же вы, леди? я же вас вижу,

Вы плещетесь с ними в воде, хотя и застыли в той комнате.

Смеясь и танцуя, двадцать девятый купальщик явился на берег,

Другие не видят ее, но она их увидела и полюбила.

В бородах юных мужчин сверкала вода, стекала с их длинных волос,

Ручейки струились по их телам.

Невидимая рука коснулась их тел,

Дрожа, опускалась со лбов и ребер все ниже.

Молодые парни плывут на спине, выставив на солнце белые животы,

не задаваясь вопросом, кто так быстро прикасается к ним,

Не знают они, кто задыхаясь, то склонится к ним, то отпрянет

И кого обдают они брызгами.

12.

Ученик мясника снимает с себя одежду для забоя скота

или точит нож о прилавок,

Я медлю, наслаждаясь его острословьем, неспешным танцем

а после и бурным брейк-дауном.

Кузнецы встали вокруг наковальни, закопчены их волосатые груди,

В руках у них молоты, ярко пылает горнило, работа в разгаре.

С покрытого пеплом порога я наблюдаю за ними,

Гибко сгибаются станы в такт со взмахами мощных рук,

С размаху падают молоты — мерно, медленно, верно,

Не суетятся они: каждый точно наносит удар.

13.

Негр уверенно держит вожжи четверки коней, на цепи под повозкой

тормозной качается камень;

На длинной повозке он едет из каменоломни, прям и высок,

он крепко стоит, в передок упершись ногой,

Мощная шея и грудь видны из-под ворота широкой синей рубахи,

свободно лежащей на бедрах,

Спокоен и повелителен взгляд, шляпу сдвигает он на затылок,

Солнце падает на курчавые волосы и усы, на блестящую чернь

его совершенных ног.

Я с любовью гляжу на живописного гиганта, не могу от него оторваться

И бегу наравне с четверкой.

Лаская жизнь, за нею иду, куда бы она ни стремилась, вперед иль назад,

Исследую каждую нишу, склоняюсь к братьям меньшим, не пропуская

ни предмета, ни человека,

Я вбираю все для себя и для песни своей.

Быки, когда вы гремите ярмом и цепью иль застываете в лиственной тени,

что выражают ваши глаза?

Кажется, больше, чем довелось мне прочесть за всю мою жизнь.

Во время дальней и долгой прогулки вспугнул я дикую утку и селезня,

Вместе они поднялись, неспешно кружа надо мною.

Я верю в эти крылатые цели

И признаю, что красное, желтое, белое играют во мне,

И полагаю, что зеленое и лиловое, и эта корона с хохолком созданы

с некоей целью,

И не зову черепаху никчемной за то, что создана она черепахой,

И лесная сойка никогда не учила гаммы, но я с удовольствием слушаю

трели ее,

А взгляд гнедой кобылы выбивает из меня постыдную дурь.

14.

Дикий гусь уводит косяк сквозь холодную ночь.

«Йа-хонк», — кричит он, и это звучит для меня приглашеньем,

Ферту бессмысленным покажется этот клич, но чутко вслушиваясь в него,

Я понимаю смысл его и уместность в ветреном небе.

Северный острокопытный лось, кот на пороге, синица, степная собака,

Поросята, сосущие матку,

Индейка, полураскрывшая крылья над выводком, —

В них и в себе я вижу тот же древний закон.

Каждый оттиск моей ноги на земле рождает сотни влюбленностей,

Ничтожно пред ними все, что могу я о них рассказать.

Я влюблен в живущих под небом открытым,

В пастухов, живущих со своими стадами, в тех, кто дышит океаном иль лесом,

В строителей кораблей и в кормчих, в тех, кому послушен топор или молот,

в погонщиков лошадей,

Я могу есть и спать с ними неделями напролет.

Самое заурядное и дешевое, ближайшее и наипростейшее это — Я сам,

Я ни одной не упускаю возможности, щедро трачу , чтобы все вернулось

с лихвой,

Украшаю себя, чтоб одарить собой первого встречного,

Не призываю небо опуститься по моему желанью,

Но свободно разбрасываю себя по миру навек.

15.

Чистый голос контральто льется с органных хоров собора,

Плотник строгает доску — все пронзительней и необузданней свист

шепелявый рубанка,

Семейные и незамужние дети едут в родительский дом на обед в честь

дня Благодарения,

Лоцман держит штурвал и вращает его мощной рукой,

На китобойном боте помощник, привязанный к мачте, держит гарпун и копье

наготове,

Выслеживает уток охотник, крадясь молчаливо за ними,

Священников посвящают в сан, пред алтарем скрестили руки они,

В такт большому жужжащему колесу движется девушка-пряха,

Фермер-квакер праздно стоит у плетня в воскресенье, глядя на рожь и овес,

В приют для умалишенных навсегда увозят безумца

(В материнском доме больше не спать ему никогда);

Седовласый бродячий наборщик с костлявыми скулами склонился

над кассой,

Жуя табак, вглядывается в рукопись он до ряби в глазах,

К хирургическому столу привязано изувеченное тело,

Ампутированное падает со страшным всплеском в ведро,

Девушку-квартеронку продают с молотка; пьяница в баре клюет носом

у печки,

Рабочий засучил рукава у станка, полицейский обходит участок,

привратник отмечает входящих,

Юноша правит курьерским фургоном (я люблю его, хотя и не знаю);

Метис-бегун шнурует легкую обувь перед забегом,

Пострелять индеек на Запад съехались старики и молодые, одни облокотились

на ружья, другие присели на бревна,

Из толпы выходит снайпер, занимает позицию и прицеливается;

Толпа новоприбывших эмигрантов хлынула на причал или пристань;

Курчавоголовые негры мотыжут сахарный тростник, из седла наблюдает

за ними надсмотрщик;

Звуки рожка призывают в бальную залу, приглашают дам кавалеры,

танцоры раскланиваются;

На чердаке из кедра не спится подростку, он слушает музыку дождя;

Мичиганец-охотник ставит капканы у ручья, который питает реку Гурон,

Индеанка-скво, завернувшись в ткань с желтой каймой, торгует

мокасинами и сумками, расшитыми бисером,

Знаток искусства поводя прищуренными глазами по сторонам,

смотрит картины на выставке;

Матросы закрепили пароход на причале для пассажиров,

сходящих на берег, сбросили сходни.

Пока младшая сестра держит нитки, старшая сматывает их в клубок,

прерываясь, чтобы распутать узлы;

Год спустя после замужества женщина родила первенца неделю назад и теперь

оправляется после родов;

Девушка-янки с чисто убранными волосами усердно трудится — за швейной

машинкой или на фабрике, или на мельнице,

Мостовщик оперся о двуручную трамбовку, карандаш репортера быстро летит

по странице блокнота, мастер золотом и лазурью пишет буквы на вывеске,

Идет бечевой вдоль канала мальчик-бурлак, за столом бухгалтер считает,

дратву сапожник вощит;

Дирижер отбивает такт оркестрантам, и все музыканты выполняют его

указанья;

Крестят ребенка, и новообращенный приобщается к вере;

В заливе проходит регата, начались гонки (как сверкают белые паруса!);

Гуртовщик зычно кричит тем, кто отбился от стада;

Коробейник обливается потом, короб неся на спине (покупатель торгуется

из-за каждого цента);

Невеста оправляет белое платье, а минутная стрелка еле ползёт;

Курильщик опиума развалился, откинув неподвижную голову

и разинув рот;

Подвыпившая проститутка шаль волочит по земле, на прыщавой шее

болтается шляпка ее,

Толпа смеется над грязной бранью ее, подмигивая друг другу, мужчины

глумятся над ней

(Несчастная! Я над бранью твоей не смеюсь и не глумлюсь над тобой);

Президент в окруженье министров совещанье проводит;

Три матроны величаво по площади шествуют, друг друга под руки взяв;

Рыбаки на одномачтовом смэке ссыпают пластами улов палтуса в трюм;

Миссуриец пересекает равнину с товаром своим и скотом;

Сдачей бренча, кондуктор идет по вагону поезда;

Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу, каменщики кричат,

чтоб подавали раствор,

Цепочкой подходят подносчики, каждый несет на плече лоток с раствором;

Одно время года сменяют другое, и вот уж громадная толпа празднует

четвертый день седьмого месяца (какие салюты и фейерверки!);

Одно время года сменяют другое, и пахарь пашет, косарь косит, а семена

озимых падают в землю;

На озере у проруби застыл рыбак в ожиданье щуки;

В поте лица поселенец расчищает топором свободный участок земли,

густо усеянный пнями;

Спеша управиться засветло, рыбаки правят свою плоскодонку к тополю

или орешнику;

Охотники за енотами идут вдоль Ред-ривер или по Теннесси или по Арканзасу;

Озаряют факелы мрак, нависший над Чаттахучи иль Альтамахо;

За вечернею трапезой сидят патриархи в окруженье сыновей, внуков

и правнуков;

В глинобитных хижинах и в палатках отдыхают охотники и звероловы

после охоты;

Город спит и деревня;

Время сна у живых, и время сна у мертвых;

Старик спит подле жены и муж молодой спит рядом с женой;

И все они входят в меня, а я тянусь к ним,

И быть всеми и каждым из них — значит быть самим собой для меня,

Из всех и каждого я сплетаю песнь о себе.

16.

Я и молод и стар, я глупец и мудрец в равной мере,

Мне дела нет до других и всегда есть дело до всех,

Материнское и отцовское, детское и мужское начало во мне,

Грубость во мне, и утонченность во мне,

Во мне Народ из многих народов, самый малый из них и величайший равны,

Я в равной мере южанин и северянин, земледелеg, беззаботный

и гостеприимный, живу у Окони,

Янки-предприниматель, я иду дорогой своей, торговать собираюсь, у меня

самые гибкие и самые крепкие в мире суставы;

Я житель Кентукки, идущий долиной Элькхорна в оленьих унтах, я житель

Луизианы иль Джорджии, мне легко на песчаных холмах и в сосновом бору;

Лодочник, я плыву по озерам, заливам иль вдоль берегов океанских, я мужлан

из Индианы, барсук висконсинский или конский каштан из Огайо;

Я равно в родной стихии на канадских лыжах или когда пробираюсь сквозь

кустарник, или с рыбаками у побережья Ньюфаундленда,

В родной стихии на ледоходных судах, вместе со всеми лавируя против ветра,

В родной стихии на холмах Вермонта, в лесах Мэна, на ранчо в Техасе,

Я друг калифорнийцам, друг свободных жителей Северо-Запада (люблю их

размах и косую сажень в плечах),

Друг плотовщиков и угольщиков, друг всех, кто пожимает руку и угощает

водой и едой,

Учусь с простаками, учитель мудрейших,

Новичок, я познал мириады времен,

Принадлежу всем расам, кастам, классам и верам,

Я фермер, механик, художник, матрос, джентльмен, квакер,

Арестант, сутенер, хулиган, священник, врач, адвокат.

Я сопротивляюсь всему, что не лучше моей многоликости,

Воздух вдыхаю, но дышать позволяю другим,

Я на своем месте, но не застываю на месте.

(Мотылек и рыбья икра на своих местах,

Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не дано мне увидеть,

на своих местах,

Осязаемое на месте своем и неосязаемое на месте своем.)

Это воистину мысли всех людей всех времен и народов — не во мне возникли

они,

Если они не значат для тебя то же, что для меня, они ничто или почти ничто,

Если они не загадка и не разгадка ее, они ничто,

Если нельзя равно приблизиться к ним и отдалиться от них, они ничто.

Это трава, растущая везде, где есть земля и вода,

Это воздух для всех, омывающий мир.

С музыкой громкой, иду играя на трубах и барабанах,

Не только для признанных победителей марши играю, но для побежденных

и павших.

Тебе говорили, что хорошо победителем быть?

А я говорю, что хорошо также быть побежденным, ибо дух победы

и пораженья един.

Я бью в барабаны, славя павших

На самых звонких и громких трубах.

Да здравствуют побежденные!

Слава тем, чьи боевые суда потонули в морях!

И тем, кто сам сгинул на дне морей!

Слава всем полководцам, проигравшим сраженья, слава всем побежденным

героям!

И бессчетным безвестным героям, не менее славным, чем величайшие из

знаменитых.

Это — еда для всех, это мясо для тех, кто воистину голоден,

Для грешных и праведных, я всех равно принимаю,

Не пренебрегая никем, ни о ком не забыв.

Посему приглашаю содержанку, вора, тунеядца,

Раба толстогубого и сифилитика,

Между ними и остальными не будет различья.

Это — пожатье робкой руки, дух развевающихся волос,

Это — прикосновенье моих губ к твоим, это — страстный шепот,

Это бездна и высота, в которых я отражаюсь,

Это я растворяюсь в мыслях и возникаю вновь.

Думаешь, у меня есть тайная цель?

Ну да, так же, как у апрельских ливней и у слюды на склоне горы.

Думаешь, я хочу тебя поразить?

Поражает ли солнечный свет? щебетанье горихвостки в лесу на заре?

Неужто я больше них поражаю тебя?

В этот час говорю тебе по секрету

То, что сказал бы не каждому, но тебе говорю.

20.

Кто там идет? неотесанный, страстный, загадочный, нагой;

Как получаю силу из говядины, которую ем?

Что есть человек? кто я? и кто ты?

Все, что говорю о себе, принимай на свой счет,

Иначе потратишь попусту время, слушая меня.

Я не хнычу над миром, покрывая его соплями,

Что месяцы пусты, а земля — грязь и порок.

Хныканье и подхалимство, как пилюля для больного, конформизм —

для четвероюродных,

Я напялю шляпу, как хочу, в доме или на улице.

Зачем мне молиться? зачем благоговеть и почитать?

Прорыв все пласты, изучив до крупинки, посоветовавшись с врачами и все

рассчитав,

Я пришел к выводу, что своя плоть телу милей.

Во всех людях вижу себя и не скажу, что кто-то лучше или хуже меня на крупицу.

И все хорошее или плохое, что говорю о себе, я говорю о них.

Я знаю, что я крепок и здоров,

Все явленья вселенной сливаясь текут ко мне,

Все — послания мне, и я должен понять смысл написанного.

Я знаю, что бессмертен,

Я знаю, что орбиту мою не описать циркулем плотника,

Я знаю, что не исчезну, как завитушка, которую чертят дети горящим прутом

в ночи.

Я знаю, что царь,

Я не стану растравлять душу, чтоб доказать правоту или быть понятым,

Я вижу, что законы природы не извиняются

(В конце концов, я не более горд, чем отвес, по которому выверяю фундамент

своего дома).

Я такой как есть и довольно,

Если никто обо мне в мире не знает, я доволен,

А если знают все и вся, я тоже доволен.

Одному миру, который больше других, я известен, и это я сам,

И если я славы сегодня добьюсь или через десять тысяч или миллионов лет,

Я приму ее с радостью или с равной радостью могу подождать.

Моя опора — врубка в граните шипом,

Я смеюсь над тем, что зовется у вас разложеньем

И мне размах времени ведом.

Я поэт Тела и я поэт Души,

Утехи рая со мной и муки ада со мной,

Первые вбираю и приумножаю, а вторые перевожу на новый язык.

Я поэт женщины так же, как и мужчины,

И я говорю, что быть женщиной так же величественно, как и мужчиной,

И я говорю, что нет ничего величественней, чем быть матерью людей.

Я песню пою разрастания или гордости,

У нас достаточно было неудач и унижений,

Я доказываю, что рост — это только развитие.

Ты превзошел остальных? ты —президент?

Это пустяк, все достигнут этого, каждый, и дальше пойдет.

Я тот, кто идет с нежной и растущей ночью,

Я взываю к земле и морю, наполовину во власти ночи.

Прильни ко мне ближе, ночь, обнаженной грудью — прижмись ближе,

магнетическая кормилица-ночь!

Ночь южных ветров — ночь крупных редких звезд,

Все еще дремлющая ночь — неистовая нагая летняя ночь.

Улыбнись, о земля, возбуждая холодным дыханьем!

Земля дремлющих волглых деревьев!

Земля зашедшего солнца — земля мглистых горных вершин!

Земля, льющая синеватый поток полнолунья!

Земля блеска и темных крапчатых бликов на теченье реки!

Земля туч в сероватой вуали, которые ради меня прояснились и засверкали!

Земля с далеко расставленными локтями — обильно облитая яблочным цветом

земля!

Улыбнись, ибо твой любовник идет!

Расточительная, ты одарила любовью меня — и потому я тебе

свою любовь отдаю!

О невыразимо страстную любовь!

Эй, море! Я отдаюсь тебе тоже — ты ведь этого хочешь,

Смотрю с берега, как ты манишь меня, лукаво пальцы сгибая,

Уверен, что ты не захочешь уйти, пока не обнимешь меня,

Мы должны слиться вместе, я раздеваюсь, унеси меня прочь от земли,

В мягкой постели своей укачай на дремотных волнах,

Влагой любовной облей, я сумею тебе тем же воздать.

Море взбухших простершихся зыбей!

Море с широким дыханием и судорожными вздохами,

Море жизненной соли и всегда готовых могил, хотя никто их не вырыл,

Завывая, взметаешь шторма, капризное, изнеженное море,

Я частица тебя, я тоже един и многообразен.

Вызываю прилив и отлив, я воспеваю и ненависть и примирение,

Певец друзей и спящих в объятьях друг друга.

Я тот, кто свидетельствует о сострадании,

(Составлю ли список домашней утвари, забыв о доме, который дарует ей кров?)

Я — не только поэт добра, но не прочь быть поэтом порока.

Что за вздор несут о добродетели и пороке?

Зло дает мне толчок и преодоление зла дает мне толчок, я стою безразлично

меж ними.

Я ступаю не виноватых искать или что-то отрицатъ,

Я увлажняю корни всего, что взросло.

Неужто боитесь заболеть золотухой из-за беспрерывной беременности?

Вы думаете, что небесные законы нужно исправить и улучшить?

Я нахожу, что одна сторона в равновесии с полностью ей противоположной,

Гибкая теория помогает так же, как догма.

Мысли и дела настоящего — только подъем и начало трудов.

Этой минуты, которая дошла до меня после дециллионов прошедших,

Нет ничего лучше ее и сейчас.

Не такое уж диво, что столько хорошего было и есть сейчас,

Но всегда, всегда удивительно, откуда берутся негодяй и неверный.

Бесконечно раскрываются слова столетий!

А мое — современности слово, слово “En–Masse”.

Это слово веры, которое никогда не подведет,

Сейчас ли, потом — мне безразлично: принимаю Время как абсолют.

Лишь у него нет изъянов — оно все венчает и завершает,|

Это мистическое, непостижимое чудо одно все завершает.

Я принимаю Реальность как есть, не осмеливаясь оспаривать,

Материализм — мой первый и последний вздох.

Ура позитивным наукам! да здравствуют опыты!

Принесите мне седум и кедр с ветвями сирени смешав,

Вот лексикограф, химик, создатель грамматики древних пергаментных свитков,

Те мореходы проплыли по неведомым опасным морям,

Вот — геолог, а этот работает скальпелем, а тот —математик.

Господа, вам первым — почести всегда!

Ваши факты полезны, но живу я не в них,

Они — лишь вход в жилище мое.

Слова мои говорят меньше о свойствах вещей

И больше напоминают o нерассказанной жизни, о свободе и об избавленье

от рабства,

Не говорят о бесполых, кастратах, предпочитая полноценных мужчин и женщин,

И бьют они в набат бунта, заодно с беглецами, с заговорщиками, с теми, кто в

тайный сговор вступили.

Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена,

Беспокойный, плотский, чувственный, пьет, ест, размножается,

Не сентиментален, не ставит себя выше мужчин и женщин и не хочет

отгородиться от них,

Столь же скромен, сколь и нескромен.

Сорвите замки с дверей!

Сорвите двери с петель!

Кто унижает других, унижает меня,

И все, что сделано или сказано, в конце возвращается ко мне.

Сквозь меня аfflatus[2] бьет и бьет, как прибой, как поток и каталог.

Я говорю первобытный пароль и подаю знак демократии,

Богом клянусь, что ничего не приму, что доступно не всем на равных правах.

Через меня проходит много немых голосов,

Голосов нескончаемых поколений рабов, арестантов,

Голосов отчаявшихся и немощных, карликов и воров,

Голосов циклов накопленья и роста,

Нитей, связующих звезды, женское лоно и жезл отца,

И прав тех, кто на дне,

Искалеченных, банальных, ограниченных, презренных, тупых,

Туманов и навозных жуков, катящих шарики навоза.

Запретные голоса через меня говорят,

Голоса пола и похоти, сокровенные, с которых снимаю покров,

Низменные голоса, очищенные и преображенные мной.

Не зажимаю себе рот рукой,

К кишечнику столь же трепетно отношусь, как к голове или сердцу,

Для меня совокупленье не выше смерти.

Верую в плоть и в желанья ее,

Зрение, слух, осязание — чудеса, и каждая частица моя — это чудо.

Божественен я внутри и снаружи, все чего не коснусь

или все, что коснется меня, освящаю,

Запах этих подмышек лучше молитвы,

Голова эта важнее церквей, библий и вер.

Если уж боготворить что-то, пусть это будет мое тело

и каждая частица его,

Прозрачный слепок с меня — да будет тобой!

Затененные выступы и подпорки — да будут тобой!

Мощный мужской плуг — да будет тобой!

Все, что с меня срезано, вспахано — да будет тобой!

Ты — обогащенная кровь моя! твои молочные ручьи, бледная капель моей жизни!

Грудь в тесном объятье с грудью другой —это ты!

Мозг мой да будет твоими витками оккультными!

Корень аира! пугливый бекас! гнездо с двойчаткой яиц под охраной!

да будет тобой!

Спутанное сено волос и бороды и мышцы, да будет тобой!

Капающий кленовый сок, колосья мужской пшеницы, да будут тобой!

Солнца столь щедрые — да будут тобой!

Испаренья, озаряющие и оттеняющие мое лицо, да будут тобой!

Вы, запотевшие ручьи и росы, да будут тобой!

Ветры, чьи мягко щекочущие гениталии трутся о меня, да будут тобой!

Полные силы мужской просторы полей, ветви дуба, любящий бездельник,

встреченный мной на извилистых тропках, да будут тобой!

Руки, которые пожимал, лица, которые целовал, любой смертный,

которого касался, да будут тобой!

Я без ума от себя, везде так много меня, и все восхитительны,

Каждый миг и все, что случается, переполняет восторгом меня.

Не могу сказать, как мои лодыжки сгибаются, ни что вызывает малейшие мои

желанья,

Ни почему излучаю дружбу или получаю дружбу в ответ.

Взойдя на свое крыльцо, медлю, чтоб убедиться, что это так,

То, что я ем и пью — зрелище, достойное великих писателей и школ,

Вьюнок за окном мне больше по нраву, чем метафизика книг.

Наблюдать за рассветом!

Огонёк поглощает огромные и прозрачные тени,

Воздух приятен нёбу.

Громады движущегося мира невинно резвятся, восстают молчаливо,

освежая влагой,

Мчась наискосок в высотах и низинах.

То, чeго не вижу, вонзает зубцы сладострастья,

Моря светлого сока заливают небо.

Земля смыкается с небом, их ежедневная смычка,

В этот миг вызов с востока меня настиг

Издевкой: Смотри, неужто ты здесь повелитель?

Ослепительна и безмерна, как быстро убила бы меня заря,

Когда бы не смог я сам сейчас и всегда излучать зарю.

Мы также восходим ослепительны и безмерны, как солнце,

Мы нашли себя, О душа, в покое и прохладе рассвета.

Мой голос идет туда, куда глазам не достать,

Вращеньем языка охватываю миры и многомерность миров.

Речь — близнец моего зренья, ей не измерить себя.

Она всегда меня раздражает, говоря саркастично:

Уолт, ты понимаешь немало, отчего бы тебе не высказать это?

Довольно, я не позволю тебе мучить себя, ты переоцениваешь артикуляцию.

Разве ты не знаешь, о Речь, как закрываются бутоны?

Ожидая во мраке под охраной мороза,

Грязь отступает от пророческих криков моих,

Я выявляю причины, приводя в равновесие их наконец,

Знанье мое — живые частицы меня, оно держит меня в согласье со смыслом вещей,

Счастье (кто бы меня ни услышал, пусть отправится на поиски его сегодня же).

Мое главное достоинство, я не дам тебе, не дам заслонить лучшее, что есть во мне.

Вбирай миры, но не пытайся вобрать меня.

Я заглушу твое худшее и лучшее, лишь поглядев на тебя.

Писание и говорение не утверждают меня.

Я несу обилие доводов и всего прочего на своем лице,

Сжав губы, я посрамлю заядлого скептика.

Теперь я ничего не буду делать, только слушать,

И перенесу все услышанное в песню, чтобы звуки сами обогатили ее.

Я слышу браваду птиц, шуршанье растущей пшеницы, сплетни костра, треск

щепок, когда готовлю еду.

Я слышу звук человеческого голоса, мой любимый звук,

Я слышу все звуки, настроенные в лад с друг с другом, слившиеся или

следующие друг за другом,

Звуки города и звуки околиц, звуки ночи и дня,

Болтовню юнцов с теми, кто их любит, громкий смех рабочего люда за едой,

Сердитую брань разрываемой дружбы, смутное бормотанье больных,

Судья, твердо уперев руки в стол, побелевшими губами произносит смертный

приговор,

Тяжкое ухнем грузчиков, разгружающих корабли на причале, припев моряков,

выбирающих якорь;

Звон набатных колоколов, крик о пожаре, жужжанье быстро несущихся паровых

насосов и пожарных обозов с упреждающим звоном и цветными огнями.

Гудок паровоза, тяжелый гул приближающихся вагонов,

Медленный марш, который вечером играет оркестр во главе колонны,

(Они сопровождают покойника, верхушки флагов в траурном муслине.)

Я слышу виолончель (это жалобы сердца юноши),

Слышу переливы корнета (они быстро проскальзывают сквозь уши,

Вызывая безумно-сладкие муки в животе и груди.

Я слышу хор, это великая опера,

Это и вправду музыка — это мне впору!

Тенор, крупный и свежий, как творение, переполняет меня,

Из округлого изгиба его рта хлещут звуки, наполняя меня до краев.

Я слышу обученный голос сопрано (сколько ей пришлось над этим работать?)

Оркестр взметает меня выше и шире орбиты Сатурна,

Исторгая такие страсти из груди, о которых и не подозревал в себе)

Он несет меня по волнам, я шлепаю босыми ногами, их лижут ленивые волны,

Меня бьет едкий ядовитый град, я задыхаюсь.

Я захлебнулся медвяным морфием, мое горло душат корабельные тросы

Пока не отпустят опять, чтоб ощутить загадку загадок

И то, что мы зовем Бытием.

Принять любую форму, каково это?

(Круг за кругом вращаемся мы и всегда возвращаемся к началу).

Как будто не развиваться дальше моллюска в грубой раковине было бы довольно.

У меня нет грубой раковины,

Я весь покрыт мгновенными щупальцами, когда иду или стою,

Они хватают любой предмет, безболезненно проводя сквозь меня.

Я просто шевелю, сжимаю, ощупываю все пальцами, и я счастлив,

Прикоснуться к другому — это все, что я в силах вынести.

Тогда прикосновение ли? сотрясая, изменяет меня,

Эфир и пламя хлынули в мои вены,

Мой предательский покров тянется им на помощь,

Мои плоть и кровь мечут молнии, поражая то, что едва ли отличается от меня,

Со всех сторон сладострастные провокаторы сковывают мои конечности,

Выжимая из вымени сердца последнюю каплю,

Своевольно подавляя мое сопротивление,

Словно умышленно лишая меня самого лучшего,

Расстегивают одежду, держат меня за обнаженные бедра,

Заглушая мое смятение потоком солнца и зелеными пастбищами,

Бесчестно лишая меня моих сподвижников-чувств,

Подкупив их прикосновением, чтобы они отправились пастись на моих окраинах,

Не считаясь с тем, что мои силы убывают, безразличны к моему гневу,

Гоня остальное стадо, даруя ему ненадолго отраду,

Потом все собираются вместе у меня на краю и тревожат меня.

Часовые, охранявшие почти каждою мою частицу, сбежали,

Оставив меня без защиты от красного мародера,

Они все пришли на тот мыс свидетельствовать против меня и помогать врагам.

Изменники предали меня;

Твержу дикие речи, я утратил рассудок, я и есть величайший изменник,

Я первый дошел до обрыва, донес туда себя своими руками.

Ты, злодейское прикосновение! что ты делаешь со мной? У меня перехватило

дыхание;

Открой свои шлюзы! это свыше моих сил.

Прикосновение слепой любовной хватки борца, острозубое прикосновенье в

мягких ножнах, как под капюшоном!

Тебе разве больно оставить меня в покое?

Расставание, несущее встречу, вечная выплата вечного займа,

Обильный ливень и еще более обильное вознаграждение после.

Побеги прижились и разрослись, густо растут на обочине, полные жизни.

Пейзаж наполняется мужской силой, золотом, заполонив все вокруг.

Все истины ожидают во всех предметах,

Они не торопят свое появление, но и не препятствуют ему,

Им не нужны щипцы акушеров,

Для меня любая мелочь значительна,

Что больше или меньше прикосновения?

Логика и проповеди не убеждают меня,

Ночная влага проникает глубже в душу мою.

(Лишь то, что убеждает каждого мужчину и женщину, истинно,

Убеждает лишь то, чего не отрицает никто.)

Мгновенье и капля меня самого прочищают мой мозг,

Я верю, что эти волглые сгустки превратятся в возлюбленных и в светильники,

И основа основ — это плоть мужчин и женщин,

Что цветок и венец — чувства, которые они питают друг к другу.

И ветвиться им из этого урока бесконечно, пока не станет оно всеохватным,

И пока всякий не приведет в восторг нас, а мы — всех.

Я верю, что листик травы не меньше, чем трудовращение звезд,

И равно совершенны муравей, песчинка и яйцо крапивницы,

И древесная жаба — высший шедевр,

И вьющаяся ежевика украсит райские залы,

И мельчайший шарнир моей руки посрамит любой механизм,

И корова, с опущенной головой жующая жвачку, превзойдет любую статую,

И мышь — чудо, способное посрамить секстильоны неверных.

Я вбираю и гнейс, и уголь, и бородатый мох, и фрукты, и злаки, и съедобные

корни,

Я весь покрыт четвероногими и птицами,

И я по веской причине отдаляюсь от того, что вблизи,

И снова призываю любую вещь, когда захочу.

Напрасны спешка или нерешительность,

Напрасно из архейских недр извергают горы древний жар, препятствуя мне,

Напрасно мастодонт прячется под пылью своих костей,

Напрасно вещи таятся в многообразии форм в сотнях лиг от меня,

Напрасно океан в безднах скрывает монстров морских,

Напрасно самка птицы канюк взвивается в небо,

Напрасно змея уползает сквозь плющ и бревна,

Напрасно олень убегает тайными тропами в глубину чащи,

Напрасно гагарка на дальний север плывет к Лабрадору,

Я быстро по следу иду, я поднимаюсь к гнезду в расщелине скалы.

Думаю, что мог бы пожить с животными, они так безмятежны и самодостаточны,

Я стою и наблюдаю за ними иногда по полдня.

Они не тревожатся и не жалуются на свое состояние,

Они не лежат бессонными ночами, оплакивая свои грехи,

Они не утомляют меня рассуждениями об их долге перед Богом.

Нет неудовлетворенных среди них и нет обезумевших от мании обладания,

Они не преклоняются ни перед другими, ни перед жившими тысячи лет назад,

Нет среди них почитаемых во всем мире, и никто не занят предпринимательством

по всей земле.

Они выказывают мне свое сродство, и я его принимаю;

Они являют мне знаки меня самого, они просто доказывают, что владеют ими.

Я не знаю, где они взяли это знаки,

Прошел ли я по этой тропе бесконечное время назад и нечаянно обронил их?

Двигаясь вперед тогда и сейчас и всегда,

Собирая все и являя все больше, и всегда стремительно,

Бесконечный и многообразный, подобный всем другим,

Не делающий исключений для тех, кто собирает мои сувениры,

Выбирая того, кого люблю и пойду с ним, как с братом.

Гигантская красота жеребца, полного сил, отзывчивого на ласку,

Высокий лоб, широко расставлены уши,

Лоснятся гибкие ноги, хвост выбивает пыль из земли,

Глаза широко поставлены и полны озорного огня, тонко отточены уши и движутся

гибко.

Его ноздри раздуты, пятки мои обнимают его, его ладно сложенные ноги дрожат от восторга, мы несемся вокруг и возвращаемся.

Но ты мне нужен лишь миг, и я отпускаю тебя, жеребец, и мне не нужен твой

галоп, я перегоняю тебя,

И сам, сидя или стоя, быстрее тебя.

Пространство и Время! теперь я вижу, что верно предугадал;

Предугадал, когда валялся в траве,

Предугадал, когда лежал в кровати один,

И вновь, когда шел по берегу под бледнеющими звездами зари.

Мои узы и грузы сброшены, локти мои погружены в глубинах морских,

Я обхожу сьерры, мои ладони охватывают континенты,

Я иду в ногу с тем, что вижу.

У квадратных домов городских, в срубах или в палатках с лесорубами,

По коллеям трактов, вдоль сухих балок и русел речушек,

Пропалывая грядку лука или ряды морковки и пастернака, пересекая саванны,

бродя по лесам,

Занимаясь старательством, добывая золото, кольцуя деревья на новом наделе,

Обжигая лодыжки в горячем песке, волоча свою лодку по мелководью;

Там, где пантера прыгает по ветвям над головой, где сохатый бросается на

охотника яростно,

Где греется гремучая змея на солнце, растянув свое длинное вялое тело на скалах,

где выдра питается рыбой,

Где аллигатор спит в протоке, выставив свои пупырышки грубые,

Где черный медведь ищет мед или корни, где бобер рассекает грязь веслом своего

хвоста;

На плантациях сахарного тростника или хлопка, над рисом в низких влажных

полях;

На островерхой ферме с грудой отбросов и высокой порослью чертополоха в

канавах,

Над виргинской хурмой, над длиннолистой кукурузой и голубыми цветами

нежного льна;

Над белой и бурой гречихой, где тружусь и жужжу с остальными,

Над темной зеленью ржи, когда она колышется и рябит на ветру;

Взбираясь на горы, осторожно подтягиваюсь, держась за низкие скудные ветви;

Идя по тропинке, протоптанной в траве, и пробираясь сквозь листья кустарника,

Где свистит перепелка на лесной опушке у пшеничного поля,

Где летучая мышь пролетает вечером седьмого месяца, где огромный золотой жук-

листоед падает сквозь мрак;

Где из-под старого дерева ручеек струится в луга,

Где стада стоят, отгоняя мух, с дрожью подергивают шкурами,

Где серпянка для сыра висит на кухне, где таганки распирают очаг, и паутина

спадает гирляндами со стропил;

Где паровые молоты бьют, где пресс вращает цилиндры;

Где сердце людское ужасно колотится в ребра;

Где взмывает грушевидный воздушный шар (я сам в нем плыву, сосредоточенно

глядя вниз;

Где спасательную шлюпку тащат на завязанной морским узлом веревке; где жар

высиживает бледно-зеленые яйца в примятом песке,

Где самка кита плывет с китятами, ни на миг их не бросая,

Где пароход за кормой оставляет длинный вымпел дыма,

Где плавник голубой акулы, как черный осколок, разрезает воду,

Где полусгоревший бриг влеком незнакомым теченьем,

Где ракушки приросли к слизистой палубе, а внизу разлагаются трупы;

Где звездно-полосатый флаг несут перед полками;

Приближаюсь к Манхэттену, вверх по простершемуся в длину острову,

Под Ниагарой, катаракта водопада которой, как вуаль, покрывает мое лицо;

На ступеньках дома, на прочной деревянной подставке для посадки на лошадь,

На скачках или отдыхая на пикниках или отплясывая джигу или играя в бейсбол,

На мужских сборищах с непристойными шутками, веселой вседозволнностью,

разнузданными плясками, выпивкой и смехом,

У яблочного пресса, пробуя сладкую бурую бурду, потягивая сок через

соломинку,

На сборе яблок, ожидая поцелуя за каждый красный плод, найденный мной,

На воинских сборах, на вечеринках у моря, на дружеских встречах, на сборах по

очистке кукурузы и постройке всем миром домов;

Где пересмешник полощет горло сладкими звуками, и гогочет, и кричит, и рыдает,

Где стог сена стоит на гумне и разбросано сухое сено, и племенная корова ждет

в амбаре,

Где бык идет делать свою мужскую работу и конь подходит к кобыле, и петух

курицу топчет,

Где телки пасутся и утки клюют пищу короткими рывками;

Где закатные тени удлинняются над бескрайними одинокими прериями,

Где стада бизонов ползучим покрывалом наброшены на гектары вблизи и вдали,

Где колибри мерцает, где шея долгожителя-лебедя изгибается и извивается,

Где чайка-хохотунья несется вдоль берега, смеясь почти человеческом смехом,

Где улья выстроились на серой скамейке в саду, наполовину скрытые высокой

травой,

Где бородатые куропатки устраиваются на насест в кольце на земле с головами

наружу;

Где погребальные дроги въезжают в сводчатые ворота кладбища;

Ге зимние волки воют над запустеньем снегов и обледневших деревьев;

Где желтоголовая кваква подходит к заболоченному берегу ночью и ест мелких

крабов;

Где всплески пловцов и ныряльщиков охлаждают знойный полдень;

Где кузнечик выводит хроматические гаммы в орешнике над криницей;

Через грядки лимонов и огурцов с серебристой проволокой листьев,

Через солонцы, апельсиновые низины или пирамидальные пихты,

Через гимнастический зал, салун с занавешенными окнами, через контору или

общественное учреждение,

Рад коренным жителям и рад иностранцам, рад новому и старому,

Рад женщинам, некрасивым или красавицам,

Рад квакерше, когда она снимая чепец, говорит мелодично,

Рад примитивным распевам хора в выбеленной церквушке,

Рад честным словам вспотевшего методистского проповедника, всерьез

взволнован проповедью в палаточном лагере;

Глазею на витрины бродвейских магазинов все утро, прижимая нос к толстому

стеклу;

Брожу в полдень того же дня, разглядывая облака;

Обнимая руками друзей, иду посередке;

Возвращаясь домой с молчаливым и смуглолицым деревенским юношей (позади

меня он скачет на исходе дня),

Вдалеке от селений изучаю следы зверей или мокассинов;

У больничной койки даю лимонад лихорадящему пациенту;

У гроба, когда все стихло, всматриваюсь в покойника со свечей в руке;

Отплываю в каждый порт для товарообмена и приключений;

Спешу с толпой современников, такой же нетерпеливый и непостоянный, как все;

Яростен с врагами, готов в безумии зарезать;

В полночь, одиноко сижу во дворе, мои мысли далеко от меня улетели;

Брожу по древним горам Иудеи с прекрасным и нежным Богом, идущим рядом;

Летя сквозь пространство, мчась по нему меж звезд,

Летя среди семи планет-спутников и по широкому кольцу диаметром в восемьдесят

тысяч миль,

Летя с хвостатыми метеорами, швыряя, как все, огненные шары,[3]

Неся дитя-месяц, который несет мать, полную луну, в своем животе;

Бушуя, радуясь, планируя, любя, остерегаясь,

Отступая и наступая, то появляясь, то исчезая,

Иду день и ночь этими путями.

Я посещаю сады планет и смотрю на плоды,

И смотрю на квинтиллионы созревших и на квинтиллионы зеленых.

Я лечу полетом текучей и поглощающей души,

Мой курс глубже досягаемости эхолотов,

Я питаюсь и материальным и духовным,

Ни стража не заставит меня замолчать, ни закон помешать.

Я ставлю корабль на якорь лишь на миг,

Мои вестовые постоянно в пути либо возвращаются с вестью ко мне.

Я охочусь на полярного медведя и тюленя, перепрыгиваю через бездны с острым,

Как щучьи зубы, шестом, цепляясь за ломкую голубизну льдин.

Я взбираюсь на вершину фокмачты

Поздно ночью устраиваюсь в вороньем гнезде [4]

Мы плывем по арктическому морю, вокруг вдоволь света,

Сквозь ясный воздух, вытянувшись во весь рост, гляжу на дивную красоту,

Проносятся мимо громадные массы льда, которые я миную, вид повсюду отчетлив

вокруг,

Беловершиннные горы взмывают вдали, туда устремляю фантазии;

Мы подходим к полю великой битвы, в которую вступим вскоре,

Мы минуем колоссальные аванпосты лагеря, пробираемся осторожно и на

цыпочках;

Или мы входим через предместья огромного разрушенного города,

Кварталы и развалины зданий говорят больше всех живых городов мира.

Я наемник, мой бивак у костров захватчиков,

Я вышвыриваю жениха из кровати и сам остаюсь с невестой,

Я прижимаю ее всю ночь к бедрам моим, а губы к губам.

Мой голос — это голос жены, вскрик у лестничных перил

Несут труп моего мужа, утопленника, с которого стекает вода.

Мне понятны большие сердца героев,

Отвага нынешних времен и всех времен;

То, как шкипер увидел крушение многолюдного парохода без руля, и Смерть

гналась за ним в шторм по волнам,[1]

Как он стойко держался, не отстав ни на дюйм, верой и правдой день и ночь,

И написал на борту мелом: «Не падайте духом, мы вас не оставим»;

Как он плыл за ними, метался с ними по волнам три дня и не сдался,

Как он спас наконец уносимых течением,

Как выглядели истощавшие женщины в болтавшихся платьях, когда их погрузили

в шлюпки на краю разверстых могил,

Молчаливые дети с лицами стариков, больные, которых несли, и небритые

мужчины, сжавшие губы;

Глотаю все это, и мне это по вкусу, мне нравится это и становится моим,

Я тот мужчина, я страдал, я был там.

Презрительное спокойствие мучеников,

Мать, приговоренная к сожжению на костре как ведьма, а дети наблюдают за этим,

Затравленный раб, выдохшийся в погоне, повис весь в поту на заборе, стремясь

отдышаться,

Уколы боли пронзают, как иголки, его ноги и шею,

Смертоносная дробь и пули,

Все это я ощущаю, все это я сам.

Я затравленный раб, я содрогаюсь от укусов гончих псов,

Мной овладели ад и отчаянье, треск и щелчки выстрелов снайперов,

Я хватаюсь за ограду, кровь сочится из содранных струпьев на коже,

Я падаю в чертополох на камни,

Всадники вонзили шпоры в заупрямившихся лошадей и погоня все ближе,

Они колют мои оглохшие уши и свирепо бьют меня по голове кнутовищами.

Мучения — одна из моих одежд;

Я не спрашиваю раненого о самочувствии, я превращаюсь в раненого сам,

Рана моя багровеет, пока я наблюдаю, оперевшись на трость.

Я — раздавленный пожарник с пробитой грудной клеткой, рухнувшие стены меня

погребли,

Я наглотался огня и дыма, я слышал отдаленные крики товарищей,

Я слышал, как вдали стучали их лопаты и кирки;

Они расчистили завалы… они извлекли меня и осторожно подняли.

Я лежу, вдыхая свежий ночной воздух в окровавленной рубахе, все затихли, чтобы

не беспокоить меня,

Боль утихла, пока я лежу изнурен, но не так уж несчастлив,

Вокруг белые прекрасные лица, они сняли пожарные каски с голов,

С гаснущим светом факелов меркнет коленопреклоненная толпа.

Отошедшие и умершие оживают,

Они появляются как циферблат или движутся, как руки-стрелки, а сам я — часы.

Я — старый артиллерист, веду рассказ об обстреле форта,

Я вновь переношусь туда сам.

И снова долгая дробь барабанов,

И снова канонада атакующих пушек, мортир и гаубиц,

И снова ответный залп защитников.

Я участвую в этом, я вижу и слышу все целиком,

Крики, проклятья и рев, аплодисменты при точном выстреле,

Аmbulanza[5] медленно дижется, оставляя кровавый след,

Рабочие осматривают ущерб и ремонтируют самое неотложное,

Паденье гранаты сквозь пробитую крышу, веерообразный взрыв,

Свист конечностей голов, камней, дерева и железа, взлетевших высоко в воздух.

И снова клокочет в горле моего умирающего генерала… он яростно машет рукой,

И выдыхает сквозь сгусток крови: Думайте не обо мне —думайте — об окопах.

Теперь я раскажу о том, что узнал в Техасе в ранней юности

(Я расскажу не о паденье Аламо,

Никто не выжил, чтоб рассказать о паденье Аламо,[2]

Сто пятьдесят человек навек умолкли в Аламо).

Это рассказ о хладнокровном убийстве четырехсот двенадцати молодых парней.[3]

Отступая, они образовали во впадине каре, их обмундирование служило им

бруствером,

Девятьсот жизней окруживших врагов, которых было в девять раз больше их, —

такова цена, уплаченная им наперед.

Их полковник был ранен, не осталось боеприпасов,

Они запросили почетную капитупяцию, получили бумагу с печатью, сложили

оружие и вышли строем как военнопленные.

Они были цветом рейнджеров,

Им не было равных в верховой езде, стрельбе, пенье, за ужином и в любви,

Рослые, необузданные, великодушные, красивые, гордые, любящие,

Бородатые, загорелые, в одежде вольных охотников,

Все как один не старше тридцати.

Во второе утро Первого дня[4] их вывели по отделениям и зверски убили, было

прекрасное раннее лето,

Работа началась в пять утра и к восьми все было кончено.

Ни один не подчинился команде встать на колени,

Одни безумно и бесполезно рванулись, другие стояли стойко и прямо,

Некоторые упали сразу с простреленным виском или сердцем, живые и мертвые

лежали вместе,

Искалеченные и изувеченные выкарабкировались из грязи, новоприбывшие видели их;

Недобитые пытались уползти,

Этих добивали штыками и прикладами мушкетов;

Юноша, которому не было и семнадцати, вцепился в своего убийцу, пока двое других не подоспели на помощь,

Все трое в разорваной одежде были облиты кровью парнишки.

В одиннадцать начали сжигать тела;

И это— рассказ об убийстве черырехсот двенадцати молодых парней.

Хочешь послушать о морских сражениях встарь?

Хочешь узнать кто победил при свете луны и звезд?

Мотай на ус то, что рассказал мне отец мой бабки, моряк.

Наш враг не был нерасторопным трусом, доложу я тебе (говаривал он),

Он был суровый английский волк морской, и нет свирепей и круче, и не было, и не будет; [5]

Когда опустился вечер, он напал, ужасно паля из всех пушек.

Мы сцепились вплотную, перепутались снасти, дула орудий касались друг друга,

Мой капитан накрепко нас принайтовил своими руками.

Несколько пятнадцатифунтовых ядер пробили подводную часть,

На нижней батарейной палубе после первого залпа взорвались две большие пушки,

поубивав всех вокруг и пробив верхнюю палубу.

Сражались на закате, сражались во тьме,

Десять вечера, сверкала луна, доложили, что течь была десять футов,

Начальник гауптвахты выпустил арестованных из кормового трюма, давая им

шанс.

Проход к боеприпасам охраняют теперь часовые,

Они видят столько странных лиц, что не знают, кому доверять.

Наш фрегат охватил огонь

Противник спросил, сдаемся ли мы?

Спустили ли мы флаг, закончен ли бой?

Я засмеялся довольно, услышав голос моего маленького капитана,

Мы не сдаемся, — он крикнул невозмутимо, — мы только начали бой.

У нас осталось только три пушки.

Одну наводит сам капитан на грот-мачту врага,

Две другие угостили крупной и мелкой картечью, заставив умолкнуть мушкеты

врага и очистив палубы.

Только марсы поддержали огонь этой маленькой батареи, особенно, грот-мачта,

Все храбро сражались все время.

Ни одной передышки.

Насосы не справляются с течью, пожар приближается к пороховому складу,

Один из насосов уничтожен прямым попаданьем, все думали, что мы тонем.

Невозмутимо стоял наш маленький капитан,

Он не суетился, не повышал и не понижал голоса,

Его глаза давали больше света, чем фонари боевые.

К полночи в лучах луны они сдались.

Распростершись, застыла полночь,

Два огромных каркаса недвижно покоились на груди темноты,

Наше судно все изрешечено и медленно тонет, готовимся перейти на захваченный

нами корабль,

Капитан на шканцах хладнокровно отдает приказы с белым, как простыня, лицом,

Рядом труп мальчика, который прислуживал в каюте,

Мертвое лицо старого матроса с длинными седами волосами и аккуратно завитыми

баками,

Языки огня, несмотря на все усилия, полыхают вверху и внизу,

Хриплые голоса двух или трех офицеров, еще способных нести службу,

Бесформенные груды трупов, разбросанные тела, куски тел на мачтах и реях,

Обрывки снастей, болтающийся такелаж, легкий всплеск утешающих волн,

Черные застывшие пушки и мусор разбросанных упаковок от пороха, сильная вонь,

Пара крупных звезд над головой сверкает молчаливо и скорбно,

Легкие пофыркиванья морского бриза, запах осоки и прибрежных полей, вести

смерти, посланные выжившим,

Шипенье ножа хирурга и вгрызающиеся зубья его пилы,

Хрип, клокотанье, всплеск хлынувшей крови, короткий дикий вскрик, долгий, приглушенный, затихающий стон,

Эти — вот так, их не вернешь.

Эй, бездельники там на страже! В ружье!

Толпа врывается, взломав двери! В меня вселились бесы!

В меня вселились все изгои и страдальцы,

И представляю себя узником, воплотившись в любого другого,

И чувствую тупую неутешную боль.

Из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины и стоят на страже,

Это меня выпускают по утрам и запирают в камере по ночам.

Не мятежника ведут в наручниках в тюрьму, но я прикован к нему и шагаю бок о

бок с ним

(Я самый невеселый и молчаливый из арестантов, и пот выступил на моих

дергающихся губах).

Это не юнца схватили за воровство, это я иду, меня судят и выносят мне приговор.

Не холерный больной лежит на последнем издыханье, но это я умираю,

Лицо мое посерело, как пепел, жилы мои скрутило, люди бегут от меня прочь.

Попрошайки в меня воплотились, и я воплотился в любого из них,

Протягивая шляпу, я сижу и униженно прошу подаянья.

Хватит! хватит! хватит!

Я как-то ошеломлен. Погодите!

Дайте мне прийти в себя от потрясения, от спячки, снов, мечтаний,

Я понял, что едва не сделал обычной ошибки.

Как мог я забыть насмешников и оскорбления,

Как мог я забыть ручьи слез и удары дубинками и молотками!

Как мог я смотреть отрешенно на то, как меня на кресте распинают и венчают

кровавой короной!

Я вспомнил … я восполню пробел.

Гроб в скале[6] умножает то, что в нем сокрыто, или в любых могилах,

Мертвецы восстают, раны затягиваются, пелены спадают с меня.

Я устремляюсь вперед с новой сверхмощью, одно из обычных, нескончаемых

шествий,

Вглубь страны и вдоль побережья морского идем, и вдоль границ, и пересекаем

границы;

Наши летучие предписания распространяются по всей земле,

Цветы, которыми украшены наши шляпы, взращены двумя тысячелетьями.

Eleves,[6] я приветствую вас! выходите вперед!

Продолжайте комментировать, продолжайте задавать вопросы.

Дружелюбный и гибкий дикарь, кто он?

Ждет ли он цивилизацию или освоил ее и овладел ей?

С юго-запада ли, взращен на природе он? Не канадец ли он?

Не с Миссисипи ли он? или из Айовы, Орегона или из Калифорнии?

Житель гор? обитатель прерий либо лесов или моряк из просторов морских?

Куда бы он и пошел, мужчины и женщины принимают его с желаньем,

Они хотят ему понравиться, чтобы он прикоснулся к ним, разговаривал с ними,

остался б у них.

Поведенье его беззаконно, как снегопад, слова просты, как трава, нечесана голова,

смех и наивность,

Медленна поступь, заурядны черты, манеры и флюиды,

Излучаются в новых формах из кончиков его пальцев,

Исходят с запахом его тела или дыханья, лучатся из глаз.

Броское солнце, мне не нужен твой обогрев — лежи, где лежишь!

Ты освещаешь только поверхности, я пронзаю и поверхности, и глубины.

Земля! ты кажется ждешь, чтобы я тебе что-то дал?

Скажи, старая кокетка, чего ты хочешь?

Мужчина или женщина, я бы мог сказать вам, как я люблю вас, но не в силах,

Я бы мог рассказать вам, что есть во мне и что в вас, но не в силах,

Я бы мог рассказать о своей маяте, о биенье моих дней и ночей.

Заметьте, я не читаю лекций и не занимаюсь мелкой благотворительностью,

Когда я даю, я отдаю всего себя целиком.

Эй там, импотент с расслабленными коленями,

Сбрось шарф, которым замотал горло и рот, и я вдохну в тебя силу воли,

Вынь руки из карманов и расправь ладони,

Мне отказать невозможно, я вынуждаю, у меня всего с лихвой,

И я дарю все, чем богат.

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня не важно,

Ты не сможешь ничего поделать и быть никем иным, чем тем, что я в тебя вдохну.

Склоняюсь к рабу на хлопковом поле или к чистильщику нужников

Целую в правую щеку его как родного,

И клянусь всей душой, что никогда его не отрину.

С женщинами, способными к деторожденью, я произведу более крупных и умных

детей,

(В этот день я изливаю поток более дерзких республик).

К любому умирающему, я мчусь и верчу ручку двери,

Отбрасываю постельное белье к изножью кровати,

Отправляю врача и священника домой.

Я хватаю умирающего и поднимаю его неодолимой волей.

Вот, отчаявшийся, моя шея,

Клянусь Богом, ты не канешь на дно! навались на меня всем своим весом.

Я вдохну в тебя могучее дыханье и вытащу, как буй, наверх;

Все комнаты дома наполню армиями,

Теми, кто любит меня и побивает гроба.

Спи — я и они будем всю ночь тебя охранять,

Ни сомненье, ни болезнь не посмеют к тебе прикоснуться,

Я обнял тебя, и посему тобой завладел,

И когда ты встанешь поутру, ты найдешь все таким, как я сказал.

Я тот, кто приходит на помощь больным, когда они, задыхясь, лежат невзничь,

А сильным смелым мужчинам помощь моя еще нужнее.

Я слышал, что толковали о вселенной,

Слышал толки и что толковали несколько тысячелетий,

Это, пожалуй, и впрямь толково, но разве это всё?

Увеличивания и внедряя в жизнь, являюсь я,

Сразу же перебивая цену опасливых торгашей,

Сам снимаю точные размеры Иеговы и откладываю в сторону,

Литографируя Кроноса и Зевса, его сына, и Геркулеса, его внука,

Покупаю эскизы изображений Озириса, Изиды, Ваала, Брамы, Будды,

В папку складываю Манито без рамки, Аллаха наклеенным на листе, и гравюру

распятия

Вместе с Одином и страшным Мекситли и со всеми идолами и образами,

Воздавая им честно их цену и не цента больше,

Признавая, что они некогда были живы и в свое время сделали свое дело,

(Они внесли скромную лепту, как пищу неоперившимся птицам, которые ныне

поднялись и полетели и сами поют),

Принимая черновые наброски богов, чтобы заполнить их лучше собой, даря их

каждому мужчине и женщине, встреченным мной,

Находя столько же или больше в плотнике, строящем дом,

Требуя почитать больше его, засучившего рукава, когда он работает молотком и

стамеской,

Не возражаю против особенных откровений, считая завиток дыма или волоски на

моей руке такими же загадочными, как любое из откровений;

Парни, кто воду качают насосом или взбираются по лестницам, значат для меня

больше божеств античных войн,

Слышу, как их голоса пробиваются сквозь грохот разрушенья,

Их сильные ноги идут невредимо средь обугленных досок, их белые лбы целы,

невредимы в огне;

Рядом с женой машиниста, кормящей грудью младенца, привествую всех

новорожденных;

Восхищен свистом трех кос, звенящих в ряд на покосе в руках у трех дюжих

ангелов со вздувшимися мешками рубах, вылезших из штанов на бедрах;

Рыжий конюх с кривыми зубами искупает прошлые и будущие грехи,

Когда распродав все пожитки, идет пешком, чтоб заплатить адвокатам брата и

сидеть рядом с ним, когда его будут судить за подлог;

Что широко рассыпано квадратным аршином вокруг меня сейчас, не покрывало и

пяди квадратной тогда;

Ни быку, ни жуку не поклонялись, как должно,

И навоз, и грязь достойны большего восхищенья, чем представлялось,

Сверхъестественное не принимаю в расчет, я сам ожидаю, когда стану одним из

божеств,

Близится день, когда я стану творить добро, как лучшие до меня, и буду таким же

кудесником;

Своим семяизверженьем! уже становлюсь творцом!

Здесь и сейчас я проникаю в засаду лона теней!

Чей-то зов из толпы

Мой собственный голос, звучный, зычный, завершающий.

Придите, дети мои,

Придите, мои мальчики и девочки, мои домочадцы и близкие,

Ныне исполнитель обнажает нерв, он закончил прелюдию на тростниках нутра.

Легко написанные аккорды для беглости пальцев — я чувствую бренчанье

кульминации и финала.

Голову мою закружило на шее,

Музыка накатывает, но не из органа,

Народ вокруг меня, но это не мои домочадцы.

Вечно тяжелая и неоседающая почва,

Вечно едоки и пьющие, вечно восходящее и заходящее солнце, вечно воздух и

неустанные приливы,

Вечно я сам и мои соседи, живительные, порочные, настоящие,

Вечно старый необъяснимый поиск, вечно палец с занозой — этот вечный зуд и

жажда,

Вечное уханье мучителя: ух! ух! пока не найдем, где прячется проныра и не

вытащим его на свет;

Вечная любовь, вечно рыдающая влага жизни,

Вечно подвязанная челюсть, вечно подмости смерти.

Здесь и там с медяками на глазах идут,

Чтоб накормить ненасытное брюхо черпают ложкой мозги,

Покупают или продают билеты, но на праздник никто не ходит;

Многие в поте лица пашут и молотят, а потом получают мякину в уплату,

А немногие бездельники богатеют и постоянно требуют пшеницу.

Это город, и я один из граждан;

Все, что интересует других, интересует меня, политика, войны, рынки, газеты,

школы,

Мэр и советники, банки, тарифы, пароходы, фабрики, акции и магазины и

недвижимость и частные владения.

Множество маленьких манекенов скачут вокруг в воротничках и фрачках,

Я знаю, кто они (определенно, не черви и блохи),

Я признаю в них копии меня самого, самое безвольное и мелкое бессмертно во мне,

Что я говорю или делаю, их ожидает тоже,

Любая мысль, которая барахтается во мне, барахтается в них.

Я отдаю себе полный отчет в своем эгоизме

И знаю, что строки мои многоречивы, но меньше сказать не могу,

И уловлю тебя и заполню собой.

Не словеса рутины — эта песня моя,

Но чтоб задать внезапный вопрос и прыгнуть поверх и все же приблизить то, что

рядом,

Эта книга напечата и переплетена — но разве была б она без печатника и ученика

наборщика?

Хороша фотография — но разве была б она без твоей жены или близкого друга в

твоих препких объятьях?

Черный корабль, окованый железом, его мощные пушки в бойницах — но разве

были б они без отваги капитана и машинистов?

В домах посуда, угощенья и мебель — но разве были б они без хозяина и хозяйки и

выраженья их глаз?

Это небо там в вышине — но разве нет его рядом или далеко впереди?

История святых и мудрецов прошлого— но разве нет их в тебе?

Проповеди, верованья и богословие— но разве были б они без бездонного мозга

человека,

А что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь?

Я не презираю вас, священники всех времен и всего мира,

Моя вера — величайшая из всех вер и наименьшая из всех вер,

Вобрав в себя все древние и современные верования и все веры между древностью

и современностью,

Я верю, что приду на землю снова спустя пять тысячелетий,

Ожидая ответа оракулов, почитая богов, приветствуя солнце,

Сотворяю фетиш из первой скалы или пня, шаманствую с палками в круге обис,[7]

Помогаю ламе или брамину, когда он поправляет светильники перед идолами,

Пляшу на улицах в фаллическом шествии, восторженый и аскетичный

гимнософист,[8]

Пью мед из чаши черепа, поклоняюсь Шастам и Ведам,[7] почитаю Коран,

Восхожу на теокалли,[8] в пятнах запекшейся крови от ножа и камня — бью в

барабан из змеиной кожи,

Принимая Евангелие, принимаю того, кто был распят, зная бесспорно, что он

божественен,

На коленях стоя во время мессы , вставая во время пуританской молитвы, на

скамье терпеливо сидя,

Кликушествую с пеной на губах, обуян безумьем, как мертвец, ожидаю, когда дух

восставит меня;

Гляжу на мостовую и землю перед собой и за пределы мостовой и земли,

Я из тех, кто связует круги кругов.

Один из центробежной и центростремительной массы,

Я поворачиваюсь и говорю, словно отдавая наказы перед дальней дорогой.

Упавшие духом скептики, унылые изгои,

Фривольные, мрачные, подавленные, злые, обидчивые, разочарованные атеисты,

Я знаю каждого из вас, и я изведал море муки, сомненья, отчаянья и неверья.

Из опыта знаю их все.

Какой всплеск у плавников кита!

Как гарпуны рассекают быстро молнией воду с содроганьем и брызгами крови![9]

Обретите покой, окровавленные плавники скептиков и унылых угрюмцев,

Я встаю в строй с вами так же, как со всеми другими;

Прошлое толкает вас и меня и совершенно одинаково всех,

А то, что еще не изведано и что будет после — ваш удел, а равно и мой, и всех

остальных.

Я не знаю, что не изведано, и что будет после,

Но я знаю, что это случится и станет явью, и будет самодостаточным.

Каждому, кто пройдет через это, и каждому, кто остановится, будет дана возможность и никому не будет отказано.

Не будет отказа умершему и погребенному юноше,

Ни молодой женщине, умершей и похороненной рядом с ним,

Ни ребенку, который выглянул из дверей и отпрянул, и никто его больше не видел,

Ни старику, кто прожил без цели жизнь, и чувствует это с горечью горше желчи,

Ни тому, кто в богадельне, как туберкулезом, изъеден ромом и беспорядочной

жизнью,

Ни бесчисленным убиенным и сокрушенным, ни грубым кобу,[10] именуемым

отбросами человечества,

Ни простейшим мешочкам, просто плывущим с открытыми ртами для поглощения

пищи,

Ничему на земле либо в древнейших могилах земли,

Ничему в мириадах сфер, ни мириадам мириад, обитающим в других мирах,

Ни настоящему, ни мельчайшему известному клочку.

44.

Пора объясниться —встанем во весь рост.

Известное я отбрасываю, я увлекаю мужчин и женщин с собой в Неизведанное.

Часы отмечают время — но что обозначает вечность?

Мы уже истощили триллионы зим и лет;

Впереди еще триллионы и триллионы за ними.

Рожденья принесли нам богатство и разнообразие,

И новые рожденья принесут нам богатство и разнообразие.

Не скажу, что одно из них больше или меньше другого,

То, что наполняет данное время и место, равно любому другому.

Было ли человечество губительным и завистливым к тебе, брат мой или моя

сестра?

Сочувствую тебе, люди не губительны и не завистливы ко мне;

Все были нежны со мной, у меня нет жалоб;

(Что мне до жалоб?)

Я — вершина достигнутого, и во мне заключено то, что свершится.

Мои ноги идут на вершину лестницы,

На каждой ступени — грозди веков, а между ступенями — еще большие грозди,

Все прошел я в должное время — но я взбираюсь все выше и выше,

Пролет за пролетом призраки склоняются за моей спиной,

А внизу я вижу вдали огромное первичное Ничто и знаю, что был даже там,

Я ждал незримый всегда и спал в летаргическом тумане

И я не спешил… и мне не причинил зла зловонный углерод.

Долго меня в объятьях несли —долго-долго.

Колоссальной была подготовка для моего появленья,

Преданны и дружелюбны руки, которые меня держали.

Циклы несли мою колыбель, гребя без устали, как бодрые лодочники,

Давая дорогу, звезды сворачивали в сторону вращенье орбит,

Посылая лучи для присмотра за мной.

Пока родила меня мать, поколенья меня направляли,

Мой зародыш никогда не был бездеятельным, ничто не могло его задержать.

Для него туманность сгустилась в шар,

Слой за слоем долго пласт налагался на пласт,

Огромные овощи давали пищу ему,

Гигантские ящеры переносили его в своих пастях и бережно опускали.

Все силы неустанно трудились для моего сотворения мне на радость,

Ныне стою на этом месте со своей здоровой душой.

О время юности! Вечно подталкиваемая вперед гибкость!

О равновесие зрелости, цветушей и полной.

Мои возлюбленные удушают меня,

Облепили губы мои, загустели в порах кожи,

Толкают меня н улицах и в общественных местах, приходят ко мне нагими в ночи,

Среди бела дня кричат мне «Эгей» с утесов в реке, вертясь и чирикая над головой,

Окликают по имени из клумб, виноградников, зарослей кустарника,

Они озаряют каждый миг моей жизни,

Покрывают тело мое нежным бальзамом поцелуев,

Бесшумно черпают полные горсти сердец, даря их мне.

Совершенен восход старости! Привествую тебя, невыразимая милость умиранья!

Каждое состоянье утверждает не только себя, но то, что взрастет из него после,

И темная тишь утверждает это, как все.

Ночью я открываю люк на крыше и вижу разбрызганные вдали системы,

И все, что я вижу, помноженное на то, что могу угадать в вышине, лишь край

далеких систем.

Все шире и шире они простираются, расширяясь, всегда расширяясь,

за пределы, наружу, всегда за пределы.

Остановки нет и не может быть никогда остановки.

Если б меня и тебя, и миры, и все, что под ними и над ними, и всю ощутимую жизнь в этот миг низвели бы вновь в плавучую бледную массу, это было бы тщетно

в итоге,

Мы б несомненно вернулись туда, где мы сейчас,

И бесспорно пошли бы дальше, как можно дальше, а потом еще дальше.

Несколько квадриллионов эр, несколько октиллионов кубических лиг не нанесут ущерба размаху развития, не лишат терпенья его,

Они лишь частицы, все лишь часть целого.

Сколь далеко не гляди, есть бесконечное пространство за этим пределом,

Сколь не отсчитывай время, есть бесконечное время за этим пределом.

Мне рандеву назначено без сомненья,

Господь придет и будет ждать меня на самых благоприятных условиях,

Великий Camerado,[11] верный возлюбленный, по ком тоскую, будет ждать.

Я знаю, что лучшее время и пространство у меня — и что невозможно было измерить меня и никогда нельзя будет измерить.

Я постоянно в пути (придите и слушайте все),

Мои приметы — непромокаемый плащ, добротная обувь и посох, вырезанный в

лесу,

Друг не рассядется в кресле моем,

У меня нет ни кресла, ни церкви, ни философии;

Я никого не веду к обеденному столу, в библиотеку, на биржу,

Но каждого мужчину и каждую женщину я веду на холм,

Левой рукой своей обхватив твою талию,

А правой рукой — указав на вид континентов и на обычный большак.

Ни я, ни кто-то другой не сможет пройти за тебя по этой дороге,

Ты сам должен пройти по ней.

Это — недалеко, подать рукой,

Возможно, ты шел по этой дороге с рожденья и не знал об этом,

Возможно, она повсюду — на воде и на суше

Взвали на плечо свои пожитки, дорогой сын, а я свои, и давай поспешим вперед;

Чудесные города и свободные страны мы посетим по пути.

Если устанешь, отдашь мне поклажу и на мой стан всем весом руки обопрись,

И в свое время воздашь мне тем же за эту услугу;

Ибо как только двинемся в путь, не сможем прилечь отдохнуть.

До рассвета сегодня я взошел на гору и взглянул на запруженное небо,

И сказал своей душе, Когда мы освоим все эти светила и получим отраду и знанье всего, что на них, будем ли этим полны и довольны?

И душа мне ответила, Нет, но мы возьмем эту высоту и дальше пойдем.

Ты тоже задаешь мне вопросы, и я их слышу;

И я отвечаю, что не могу ответить на них, ты сам должен найти ответы.

Присядь на минуту, дорогой сынок,

Вот сухари, чтоб подкрепиться, и молоко, чтоб запить их.

Но как только поспишь и переоденешься в чистую одежду, я поцелую тебя на прощанье и открою настежь ворота, чтобы ты шел дальше один.

Слишком долго тебе снились ничтожные сны,

Теперь я смою налет с твоих глаз,

Ты должен привыкнуть к ослепительному свету каждый миг своей жизни.

Слишком долго ты робко барахтался, держась за доску у берега,

Теперь я сделаю тебя смелым пловцом,

Чтобы ты прыгнул в открытое море и вынырнул и кивнул мне, и смеясь нырнул с

головой.

Я — учитель атлетов,

Тот, кто с моей помощью расправит грудь шире моей, докажет широту груди моей,

Тот окажет большую честь моему стилю, кто научится, как сокрушить учителя.

Точно так же, любимый мной мальчик станет мужчиной, не позаимствовав мощь,

но самостоятельно,

Лучше грешник, чем добродетельный из конформизма иль страха,

Любит свою возлюбленную, смакует бифштекс,

Безответная любовь или мелкий порез хуже увечит, чем глубокая рана,

Первый в скачке, в драке, под парусом, стреляет в яблочко, в песне или в игре на

банджо,

Предпочитает шрамы и бороду или лица, изрытые оспой, чем гладковыбритые,

И загорелых тем, кто боится сонца.

Я учу уходить от меня, но кто может уйти от меня?

С этой минуты я от тебя не отстану, кто бы ты ни был,

Мои слова будут зудеть в твоих ушах, пока ты их не поймешь.

Я говорю это не ради доллара или чтобы заполнить время, пока я жду корабль

(Это ты говоришь не меньше меня, Я — твой язык,

Он привязан к твоему рту, а в моем он обретать начинает свободу).

Клянусь, что не буду говорить о любви или смерти в доме,

И клянусь, что никогда не буду себя переводить вовсе, но лишь для того или той,

кто будет со мной на вольной природе.

Если хочешь меня понять, иди в горы или на берег морской,

Рядом комар объясняет меня или капля, или накат волны — ключ к пониманью,

Древянный молот, весло, ножовка вторят моим словам.

Ни зашторенная комната, ни школа не способны приникновенно общаться со мной,

Но грубые мужики и дети поймут меня лучше.

Юный подмастерье ко мне ближе всего, он отлично знает меня,

Лесоруб, идущий с топором и кувшином в лес, возьмет и меня с собой на весь день,

Крестьянский сын, пашущий поле, рад слышать мой голос,

На судах под парусом должны плыть и мои слова, я иду в море с рыбаками и моряками и всех их люблю.

Солдат в лагере или в походе принадлежит мне,

В ночь перед битвой многие ищут меня, и я их не подведу,

В эту торжественную ночь (она может быть их последней) те, кто знают меня,

ищут меня.

Я трусь лицом о лицо охотника, когда он лежит одиноко на одеяле,

Кучер, думающий обо мне, не ропщет на тряску фургона,

Юная мать и мать-старушка меня понимают,

Девушка и жена откладывают на мгновенье иголку и забывают, где находятся,

Они и все будут повторять то, что я им сказал.

Я сказал, что душа не больше тела,

И я сказал, что тело не больше души,

И ничто, даже Бог, не больше нашего я.

И тот, кто идет без любви хоть сажень, идет на свое погребенье одетый в саван,

А ты или я без гроша в кармане можем купить лучшие земли,

И знать свое дело и одним взглядом увидеть фасоль в стручке, что посрамит

ученость всех времен,

Нет избранных профессий или работы, но молодой человек, увлеченный чем-то

может героем стать,

И любой хрупкий предмет может стать ступицей колеса мирозданья,

И я говорю любому мужчине и каждой женщине: Пусть ваша душа стоит хладнокровно и уверенно перед миллионами вселенных.

И я говорю человечеству: Не любопытствуйте о Боге,

И я, кому любопытен любой, не любопытствую о Боге

(И никаким набором терминов не описать того, как спокойно я думаю о Боге и

смерти).

Я слышу и вижу Бога в каждом предмете, и все же нисколько не понимаю Бога,

И не понимаю, кто может быть чудеснее меня самого.

Зачем мне мечтать увидеть Бога ясней, чем сегодня?

Я вижу отблеск Бога каждый час суток и каждый миг

В лицах мужчин и женщин я вижу Бога, и в своем лице в зеркале,

Я нахожу послания Бога на улице, и каждое подписано именем Бога,

И я оставляю их там, где лежат, ибо я знаю, что куда бы я ни пошел,

Другие письма будут в свой срок приходить во веки веков.

А ты, Смерть, и вы, горькие объятия смертности, тщетно меня пытаетесь вы встревожить.

Без промедления к работе приступает акушер,

Я вижу, как опытная рука нажимает, принимает, поддерживает,

Я прислонился у порога изысканных гибких дверей

И замечаю выходное отверстие, и замечаю облегчение и разрешение.

Что до тебя, Труп, думаю, что ты хорошее удобрение, но это меня не оскорбляет,

Я нюхаю белые розы, благоухающие и растущие,

Я касаюсь лиственных губ, я касаюсь блестящих грудей дынь.

Что до тебя, Жизнь, полагаю, что ты отходы многих смертей,

(Без сомненья, я сам умирал десять тысяч раз прежде).

Я слышу, как вы шепчете там, О небесные звезды,

О солнца—О трава могил— О вечные превращения и продвижения,

Если вы ничего не говорите, как я могу что-то сказать?

О мутном пруде в осеннем лесу,

О луне, что спускается с круч шепчущих сумерек,

Рейте, искры дня и мрака, — рейте на черных стеблях, гниющих в навозе,

Рейте под невнятные стоны иссохших ветвей.

Я восхожу из луны, Я восхожу из ночи,

Я ощущаю ужасный блеск отраженных солнечных лучей

И выхожу к незыблемому и главному из великих или малых отростков.

Вот оно во мне—Я не знаю, что это — но я знаю, что это во мне.

Выкрученное и потное— спокойным и прохладным становится мое тело;

Я сплю—Я долго сплю.

Я не знаю, что это— оно безымянно—это несказанное слово,

Его нет ни в одном словаре или в устной речи, нет среди символов.

То на чем оно раскачивается, больше земли, на которой раскачиваюсь я,

Для него творение — друг, чьи объятия будят меня.

Может, я мог бы и больше сказать. Очертанья! Я взываю к братьям и сестрам.

Вы видите, о мои братья и сестры?

Это не хаос и не смерть— это форма и союз и план— это вечная жизнь— это

Счастье.

Прошедшее и настоящее увядают—Я наполнил их и опустошил,

Я приступил к заполненью моей следующей складки будущего.

Эй, мой слушатель там в вышине! в чем ты мне хочешь открыться?

Смотри мне в лицо, пока я вдыхаю косые лучи вечера.

Говори честно, ибо никто нас не слышит, а я здесь останусь лишь на мгновенье.

Противоречу ли я себе?

Хорошо, значит… я противоречу себе;

(Я огромен, я вмещаю множества).

Я сосредоточен на тех, кто рядом, я жду у дверей.

Кто закончил дневной труд и вскоре покончит с ужином?

Кто хочет поговорить со мной?

Заговоришь ли, пока я не ушел? Неужели ты опоздал?

Крапчатый ястреб ринулся вниз, обвиняя меня, он упрекает меня в болтовне и

безделье.

Я тоже неприручен ничуть, я тоже непереводим,

Я испускаю варварский вопль над крышами мира.

Последняя летучая тучка дня медлит ради меня,

Она отбрасывает на затененные чащи одно за другим мои подобия, похожие друг на друга.

Она соблазняет меня растаять в дымке и тьме.

Я улетучиваюсь, как воздух, я отряхиваю свои белые локоны на улетающее солнце.

Я изливаю плоть в потоки и плыву среди кружев зубчатых вершин.

Я завещаю себя грязи земной, чтоб расти из любимой травы,

Если захочешь снова увидеть меня, посмотри под своими подошвами.

Ты вряд ли узнаешь, кто я и что я хотел сказать,

Но все же я буду твоим добрым здравием,

Очищу и оздоровлю твою кровь.

Если не найдешь меня с первого раза, не теряй присутствия духа,

Не найдешь меня в одном месте, ищи в другом.

Я где-нибудь остановлюсь, поджидая тебя.

[1] Канук — французский канадец; токахо — бедный житель Вирджинии, живущий на бедных землях, подверженным воздействию приливов, и питающийся грибами токахо.

[2] аfflatus (лат.) — божественное вдохновение, букв. шквал, порыв сильного ветра.

[3] примечательно, что англ. слово “fire-ball” переводится также как «болид».

[4] Так называется смотровой бочонок не вершине фок-мачты.

[5] Имеется в виду испанское слово “ambulancia” (лазаретная повозка).

[6] Ученики (франц.). Фолсом и Мерилл полагают, что это аллюзия на Французскую революцию 1848 г. Ibid, Folsom and Merrill, p. 133.

[7] Правильно «Оби» или «обиа» (obeah) — африканское шаманство, привезенное рабами в южные штаты.

[8] Член древней индуистской аскетической секты.

[9] В оригинале многозначное слово “fluke” — с одной стороны, это— мощные хвостовые плавники кита, способные разбить шлюпку, а с другой — гарпун для охоты на кита. См. Song of Myself. Walt Whitman. With a Complete Commentary by Ed Folsom and Christopher Merrill. Iowa City: University of Iowa Press, 2016, p. 152.

[10] Кобу — жители восточного берега Суматры.

[11] Соратник, товарищ (исп.).

Примечания:

[1] Уитмен описывает кораблекрушение корабля «Сан-Франциско» 23-24 декабря 1853 г. неподалеку от Сэнди-хук в 300 милях от бухты Нью-Йорка, на котором находился артилерийский полк, направлявшийся в Калифорнию, а также гражданские лица, и последущее спасение большинства из пассажиров и команды. На самом деле, в спасении «Сан-Франциско» участвовало несколько кораблей. О строительстве, спуске на воду, экслуатации, кораблекрушении, спасении и последущем расследовании написано было в газете «Нью-Йорк Таимс» http://penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/America/United_States/_Topics/history/_Texts/newspapers/NY_Times/1854/January_16/Wreck_of_the_San_Francisco/ survivors_accounts*.html и в морском архиве: https://www.maritimeheritage.org/ships/ssSanFrancisco.htm

[2] Речь о паденье форта в Сан-Антонио, где гарнизон из 180 человек был уничтожен 6 марта 1836 года армией из 4 тысяч мексиканцев.

[3] Речь о бойне 27 марта 1836 г., когда был уничтожен отряд полковника Джеймса Феннина в Голиаде.

[4] Имеется в виду — второе воскресенье месяца, так как квакеры не употребляли языческих названий; примечательно, что в тексте 1855 г. —воскресенье.

[5] Речь о победе корабля «Малыш Ричард» под командой капитана Джона Пола Джоунса над английским фрегатом «Серапис» в Северном море 23 сентября 1779 г. во время американской революции.

[6] Аллюзия на воскресение Иисуса Христа (Матф. 27:60, 28: 5-7). См. Song of Myself. Walt Whitman. With a Complete Commentary by Ed Folsom and Christopher Merrill. Iowa City: University of Iowa Press, 2016, p. 133.

[7] У Уитмена — Шаста, правильно: Ша́стра (санскр. शस्त्र, śāstra^IAST, «наставление, правило, руководство, сборник, священная книга или трактат», «призыв, гимн») — вид пояснительного текста, использующийся в индийских религиях. Ве́ды (санскр. वेद, véda^IAST — «знание», «учение») — сборник самых древних цсвященных писаний индуизма на санскрите.

[8] Теокалли (аст. teōcalli — дом бога, от аст. teotl — божество и аст. calli — дом) — тип культового сооружения, характерного для Центральной Америки доколумбовой эпохи. Представляет собой четырехугольную каменную пирамиду, стороны которой, как правило, были строго ориентированы по сторонам света. Пирамида состояла из нескольких уступов, образовывавших террасы, а также имела крутую лестницу на всю высоту. На самом верхнем уступе располагался храм для жертвоприношений, в том числе человеческих. Теокалли характерны для архитектуры ацтеков, тольтеков, майя. Примечательно, что американский художник немецкого происхождения Эмануэль Готлиб Лойце (1816-1868), автор картины «Переправа Джорджа Вашингтона через реку Делавер» (1851) за четыре года до этого написал картину «Штурм Теокалли Кортесом и его войском» (1848).

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

Поделиться ссылкой: