Ян Пробштейн: «Моя Нью-йоркская гостиная»
Иногда это будут беседы, иногда интервью, но нередко и более пространные высказывания или даже статьи тех, кого я собираюсь сюда приглашать. Разумеется, наши мнения могут не совпадать, однако всякое мнение да будет услышано, за исключением пропаганды насилия, шовинизма, расизма, нацизма и фашизма, как их в свое время определял Умберто Эко, да и многие другие мыслители. В связи с этим хотелось бы поговорить об исторической памяти — об исторической памяти, о коллективой памяти народа, и как это ни парадоксально, об индивидуальной памяти, которая в России нередко вступает в противоречие с коллективной, призывающей к примирению — жертв Гулага с палачами. Элиот писал в «Четырех квартетах»: «Народ /Без истории не спасется от времени, ибо/История есть воплощение вечных мгновений». Однако он же писал: «История может быть рабством, / История может быть и свободой». В связи с этим необходимо задуматься над тем, что мы понимаем под свободой сегодня? Изменилось ли в наше время понимание этого слова? Тайная ли это свобода? Если обратиться к известным строкам Пушкина: «Любовь и тайная свобода /Внушали сердцу гимн простой», какова она эта, тайная свобода? В своем докладе «Свобода как эсхатологическая реальность» [1] О. А. Седакова приводит эти строки Пушкина, а начинает известное стихотворение Элюара в своем переводе, и строки из Пушкина, говорит и об отрицательных определениях этого понятия, как например, «свобода как осознанная необходимость», которое может быть продиктована как собственной совестью, так и властями, которым лишь остается определить, что является необходимостью в данный момент. Либо, как Седакова, обращаясь к другой известной формулировке «Бытие определяет сознание», замечает: «Начальству остаюсь поставить себя и свои «идеи» на место этого туманного бытия». С другой стороны, свобода явилась символом сопротивления: «За нашу и вашу свободу». Другую статью, точнее доклад о свободе «“Залог величия его“/ К истории свободы в России» [2], О. Седакова начинает с цитаты из С. Франка: ««История русских иллюзий и фантазий, русских заблуждений, изучена гораздо более внимательно и основательно, чем история русской здравой мысли» [3]. Седакова говорит об «истории свободы в «темные времена», обращаясь к Ханне Арендт. Соединяя времена, Седакова задается вопросом: «Под нашей единственной историей имеется в виду ее официальная версия, где убийство Кирова, например, составляет историческое событие, а убийство Мандельштама – нет. Тем более не входят в эту единственную историю, в которой «все» делают более-менее одно и то же (а что еще можно было делать? а кто был не таким?) люди, последовательно противостоявшие системе. Память о других людях сегодня – это память, которую требуется восстанавливать. И, восстановленная, она должна показать: другая история у нас есть. И каждый, таким образом, волен выбирать, к какой из историй он хочет принадлежать» [4]. Разумеется, О. Седакова — христианский мыслитель, христианский гуманист и в свете этого отвечает на вопрос и об «искусстве при свете совести», и о «свободе как эсхатологической реальности». Тем не менее, к вопросу свободы, истории, памяти, о прерванном процессе очищения и покаяния необходимо вернуться — речь не о возмездии, но о том, так ли един народ, где жертвы и палачи лежат по соседству, как в Бутово (где бывшим палачам воздвигнуты памятники, а их потомки, говоря, что палачи — тоже жертвы режима, призывают фактически к забвению ради «единения»? В силу этого, вопросы истории, памяти и свободы находятся в неразрывном единстве и чрезвычайно актуальны в сегодняшней России.
Разумеется, как литератор я буду особое внимание уделять литературе, и если звезды сойдутся и время позволит, можно будет организовать посещение интересных выставок в музеях Нью-Йорка, вернисажей и выставок современных художников и фотографов, выступлений как американских, так и русских интеллектуалов, живущих не только в пределах большого Нью-Йорка, но и в других городах США.
Мы не забудем и о тех, кто живет по ту сторону Атлантического океана, либо в других частях Северной и Южной Америки.
Словом, планов много — было бы время для реализации задуманного.
Однако начать я хочу с недавнего юбиляра — Уолта Уитмена, 200-летие со дня рождения которого широко отмечали по обе стороны Атлантического океана, включая ряд конференций в США и в России. Так, 24-26 октября в МГУ прошла конференция, прекрасно организованная Т. Д. Венедиктовой совместно с ИМЛИ РАН, на которую пригласили не только российских литературоведов, но и филологов, поэтов и переводчиков из Франции, США и ряда университетов РФ. Некоторые филологи и переводчикив, как Эрик Атено из Франции, Юрий Орлицкий и автор этих строк исследовали возможности перевода стихов Уитмена. В своей лекции в начале конференции Кристофер Мерилл, поэт и литературовед, руководитель международной программы литературного творчества (International Creative Writing Program) и со-директор электронного (цифрового) хранилища работ Уитмена, где представлены также переводы его стихотворений на разные языки, сказал о многообразии взглядов Уитмена, который не боялся себе противоречить. Уитмен — своего рода лакмус, выявляющий отношение американских поэтов к его творчеству, от полного приятия до сомнений и перехода от неприятия до признания, как было с Эзрой Паундом или с Т. С. Элиотом, который в 1920-30-е годы яростно не принимал Уитмена, а во время Второй мировой войны и особенно, в 1950-е гг., пришел к выводу, что Уитмен, Эдгар По и Марк Твен — являются основой американского литературного канона, а Гарольд Блум, как известно, пошел еще дальше, говоря, что Уитмен — не только ядро, центр американского канона, но даже представляет собой моральную фигуру наподобие Иисуса Христа, как он писал в предисловии к книге «Американская религиозная поэзия». Напротив, современный американский поэт, лауреат одной из высших поэтических наград США, Боллингеновской премии 2019 года, Чарльз Бернстин относится к стихам и прозе Уитмена противоречиво. С одной стороны, Бернстин критикует многословную напыщенность, претенциозность, или «американскую исключительность», как Бернстин заметил, цитируя предисловие Уитмена 1855 г. к «Листьям травы»: «У американцев из всех народов, живших когда-либо на земле, возможно, самая полная поэтическая природа. Соединенные Штаты сами по существу — величайшее стихотворение». Бернстин замечает иронично: «Не является ли это высказывание проповедью американской исключительности?». Далее, говоря об утверждении Уитмена о том, что «из всех народов Соединенным Штатам с венами, наполненными поэтическим веществом, больше всего нужны поэты и у них бесспорно будут величайшие из них, и они [Штаты] будут использовать поэтов величественнее и лучше других. Президенты не станут их всеобщими судьями в той мере, какими станут поэты», Бернстин замечает, что эти благие пожелания сродни утверждению Шелли о том, что «поэты — непризнанные законодатели мира», в то время, как Джордж Оппен перефразировал это как «законодатели непризнанного мира», а современная поэтесса Розмари Уолдроп отказывается считать поэтов законодателями чего бы то ни было, с чем согласен и сам Бернстин. «Исключительность того, кто никто», иронично замечает Бернстин, цитируя Эмили Дикинсон: «Ты тоже никто? (Как тоскливо быть Кем-то!»). Вместе с тем, Чарльз Бернстин выделяет такие стихотворения Уитмена, как «Перевертни», полное иронии.
В связи с этим на одном из круглых столов конференции Т. Д. Венедиктова предложила вопрос: является ли Уолт Уитмен (странная скульптура которому с Пегасом над головой вместо лаврового венка высится возле 2-го Гуманитарного корпуса МГУ, единственном месте в Москве, хотя во дворике перед входом в Библиотеку Иностранной Литературы ныне великое множество памятников от Ганди до Джойса), классиком в международном смысле, таким, скажем, как Вергилий для Данте, сам Данте, Петрарка или Шекспир? В этом смысле ряд исследователей, в частности, Ольга Панова, отметили небывалый рост популярности Уитмена в России в предреволюционные и послереволюционные годы, во многом благодаря статьям и переводам К. И. Чуковского, с последующим спадом популярности в настоящее время, хотя и филологи и поэты, как например, Кирилл Корчагин, отметили некоторое влияние Уитмена на современую русскую поэзию, а Елена Фанайлова выделив «матрицу», прием каталогизации Уитмена, прочла не только отрывок из «Песни о себе», но и собственные стихи, вдохновленные структурными находками Уитмена. Это все записано в предлагаемом видео во время заключительного выступления в Библиотеке иностранной литературы, которое вела Ксения Голубович.
Примечения
1. Седакова, О. А. «Свобода как эсхатологическая реальность». URL: http://www.olgasedakova.com/Moralia/264
2. Седакова, О. А. «Залог величия его». К истории свободы в России. URL: http://www.olgasedakova.com/Moralia/1612
3. Франк С. Л. Этюды о Пушкине. 3-е изд. Paris: YMCA-Press, 1987. С. 64.
4. Седакова, О. А. «Залог величия его». К истории свободы в России. URL: http://www.olgasedakova.com/Moralia/1612