Игорь Клямкин. Русские идеи и современная цивилизация

(Окончание)

Вопросы, остающиеся без ответов

Александр Янов, процитировав Константина Леонтьева («русская нация специально не создана для свободы»), сделал вывод о принципиальной невозможности диалога между почвенниками, которые придерживаются подобных взглядов, и западниками типа Кондратия Рылеева. Наверное, в позапрошлом столетии им и в самом деле беседовать было бы не о чем. Но с тех пор многое изменилось. Помимо опыта несвободы при самодержавии мы имеем опыт падения самодержавия, его возрождения в большевистском исполнении и – нового падения. И идея свободы во всех этих перипетиях играла не самую последнюю роль.

Кроме того, мы располагаем теперь гораздо большими возможностями (в том числе и техническими), чтобы выяснить у самой «русской нации», для чего она полагает себя созданной, а для чего – нет. Поэтому сегодня я вполне могу себе представить и диалог между последователями Леонтьева и Рылеева; им (разумеется, при обоюдном желании) есть, что обсуждать. И наша дискуссия это наглядно продемонстрировала.

Она показала: в тех случаях, когда ее участники включали в свою аргументацию отечественный и мировой опыт XX столетия, уровень диалогичности поднимался вверх. И, соответственно, падал вниз, опускаясь до взаимонепересекающихся монологов, когда от этого опыта дискуссия абстрагировалась. Если же учесть, что такое абстрагирование имело место довольно часто, то не покажется удивительным, что многие вопросы не только остались без ответов, но и вообще не обсуждались.

Попробую обозначить эти вопросы, которые могли бы стать в дальнейшем предметом диалога, а заодно и выявить способность и готовность к нему каждой из сторон¹.

1. Было бы интересно и важно разобраться в том, насколько существенными и принципиальными были происшедшие в ХХ столетии перемены. Совместимы ли обусловленные ими новые исторические вызовы (и способность отвечать на них) с тем культурным и ментальным кодом, к которому апеллируют наши почвенники?

Это, в конечном счете, вопрос о социокультурных предпосылках российской модернизации, причем не только предстоящей, но и ее предшественниц. Ведь те, прошлые модернизации, осуществлялись насильственно, что заставляет усомниться в их полном соответствии культурной матрице. Сегодня же речь идет о задачах, сложность которых несопоставимо значительнее, чем это когда-либо имело место. Как же соотносятся они с нашей культурной матрицей и соотносятся ли вообще?

2. Не менее важно разобраться, наконец-то, и с «русской идеей», составляющей смысловое содержание этой матрицы. Включает ли в себя «русская идея» идею самодержавия или вполне самодостаточна и без него? Если включает, то надо ли стремиться к его полной реанимации и в каких формах? Если же нет, то что такое «русская идея» без самодержавия? Учитывая, что опыта реализации в таком качестве у нее нет, убежденность в ее сохраняющейся творческой силе скорее смущает, чем впечатляет.

Кроме самодержавной составляющей у «русской идеи» были еще две – военно-державная и имперская. Впрочем, это тоже всего лишь мое представление о ней. Допускаю, что с точки зрения почвенников оно не адекватно. Тогда хотелось бы услышать разъяснения и на этот счет. А самое главное – хотелось бы все-таки узнать, что такое «русская идея» в условиях мира, когда угроза большой войны отсутствует и готовиться к ней нет насущной необходимости.

3. Остается не обсужденным и вопрос о том, насколько составляющая «русскую идею» совокупность ценностей соотносилась и соотносится с ценностями населения. Даже при допущении, что в прошлом это было одно и то же, нет никаких оснований утверждать, что за минувшее столетие никаких существенных изменений не произошло и произойти не могло. Ведь и протестантская этика, о которой упоминалось в ходе дискуссии, появилась только в XVI веке, а до того западный мир руководствовался ценностями несколько иными.

Ссылаясь на данные эмпирического исследования, я попытался показать, что мироощущение российского общества (по крайней мере, его большинства) не совпадает с почвенническими представлениями о его особенностях. При этом совпадение тем меньше, чем выше уровень образования человека, чем дальше он находится (в силу возраста) от советской эпохи и чем глубже погружен в городскую культуру.

Экспертные умозаключения о народе и его ценностях имеет смысл обсуждать лишь в том случае, если они основаны не только на цитатах из трудов мыслителей позапрошлого века и нескольких «случаях из жизни», но и на какой-то систематизированной современной информации. Такая информация нашими социологическими службами накоплена, она общедоступна, но для участников мировоззренческих дискуссий ее как бы не существует. А это, в свою очередь, делает такие дискуссии беспредметными.

Можно, скажем, считать патриотизм нашей главной национальной святыней. Но и не считаться с тем, что подавляющее большинство россиян сегодня вовсе не озабочено передачей этой ценности своим детям, тоже, по-моему, нельзя. И осуждать их я бы не спешил, равно как и призывать к незамедлительному усилению патриотического воспитания. Многие люди ведь и сегодня не отказывают своей стране в величии. В то же время отказывают ей в нем гораздо чаще люди молодые и высокообразованные. И именно это, вполне возможно, многое проясняет. Быть может, низкий рейтинг патриотизма означает лишь то, что наших сограждан все меньше устраивает прежнее его содержательное наполнение, ассоциируемое исключительно со сверхдержавной мощью и не совпадающее с их изменившимися представлениями о критериях величия.

Короче говоря, тут есть предмет для конкретного содержательного разговора, но предмет этот размывается и исчезает при абстрагировании от реального мирочувствования людей и фиксирующей его информации.

4. Не обсуждается пока всерьез и тема, которую можно выразить словами «Россия и цивилизация». Действительно ли существовала и существует особая российская цивилизация или имел место только нереализованный цивилизационный проект (точнее – сменявшие друг друга проекты)? Я лично склоняюсь ко второму ответу.

Свою особую, альтернативную Западу и Востоку цивилизацию Россия создать не смогла, как не смогла и влиться в цивилизации уже сложившиеся. Реализация собственного проекта сопровождалась заимствованиями западных цивилизационных достижений, которые распространялись лишь на область военных технологий и жизненный уклад верхнего общественного слоя. К жизни основной массы населения эти достижения столетиями не имели никакого отношения. Когда же стали иметь, обнаружилась их несовместимость с претензией на оригинальный цивилизационный проект, предполагавший воспроизведение в той или иной форме самодержавной государственности при отсутствии гарантированных индивидуальных свобод и сохранении за властью неписаного права на государственное варварство.

Цивилизационная несамодостаточность России на политической поверхности обнаруживала себя в том, что отечественная властвующая и интеллектуальная элита символический капитал веками искала вовне – в довизантийской античной Греции (проект Потемкина) или в православной Византии. Отсюда – непреходящие притязания на Константинопль, завершившиеся крахом самобытно-российского цивилизационного проекта в первой мировой войне. А вместе с ним – и старой России.

Овладевшие ею большевики заменили Константинопль «торжеством коммунизма в мировом масштабе» и «всемирно-исторической миссией международного пролетариата». Новая цивилизационная альтернатива так же нуждалась во внешнем символическом капитале, как и старая. И, как и старая, тоже выявила свою бесперспективность – с той лишь разницей, что на этот раз обвал власти обернулся территориальным распадом. Поэтому, может быть, пришло время отказаться от самой идеи альтернативности, а вместе с ней – и от претензий на особый цивилизационный статус?

Короче говоря, тут тоже есть предмет для содержательной дискуссии. Почвенникам предстоит объяснить, настаивают ли они на цивилизационной особости России – не только в прошлом, но и в настоящем и будущем. Если настаивают, то интересно было бы узнать, в чем конкретно они такую особость усматривают и чем объясняют, что цивилизационная альтернатива Западу до сих пор периодически обнаруживала свою неконкурентоспособность, а в последнее время и просто несостоятельность. Ну, а если не настаивают… Если не настаивают, то чем они в этом вопросе отличаются от западников?

Однако и в позиции последних пока не все ясно и понятно. Есть западники, которые считают, что Россия не просто выступала с собственным цивилизационным проектом, но и состоялась как самостоятельная цивилизация. Как, однако, совместить эту точку зрения с идеей вхождения России в другую (т. е. западную) цивилизацию? От проекта можно отказаться, сославшись на его несостоятельность. Но как отказаться от сложившейся цивилизации? И как обеспечить ее интеграцию в иноцивилизационное западное пространство, предварительно не сокрушив ее (подобно тому, скажем, как была сокрушена не лишенная цивилизационной самодостаточности Япония)?

5. Цивилизационная несамодостаточность России (и наша дискуссия в очередной раз это продемонстрировала) осознанно, а чаще, как мне кажется, неосознанно вуалируется вполне корректным акцентом на самодостаточности, оригинальности и мировом значении отечественной высокой культуры. Но насколько оправданно, продуктивно и актуально одно подменять другим, а тем более – противопоставлять друг другу, сакрализируя культуру и профанируя цивилизацию? Ведь развитость первой, как мы знаем, может уживаться с неразвитостью второй, что оборачивается хронической бедностью населения и необустроенностью его повседневной жизни.

Очень соблазнительно, конечно, представить величие национальной высокой культуры как проявление особой духовности нации, ее способности противостоять бездуховному западному материализму и «потребительскому варварству», как выразился один из участников дискуссии. Но ведь это не у нас, а на Западе появился столь неуклюже выглядящий в русском переводе термин «постматериалистические потребности». Частица «пост» несет в себе очень важный смысл: духовное не вместо материального комфорта, а вместе с ним, благодаря освобождению от всепоглощающей заботы о нем, основу для чего и создает современная цивилизация. У нас же духовное издревле понималось не как «постматериалистическое», а именно как «вместоматериалистическое», как возвышающее человека примирение с бедностью (что не мешало, впрочем, и небедным чувствовать себя не совсем падшими).

Рудименты такого понимания я вижу и в нынешних противопоставлениях культуры и цивилизации и их символов (России и Запада, как у почвенников, или Европы и Америки, как у многих западников). Возможно, мне это только кажется. Но тогда не плохо бы прояснить, что же могут означать в наших нынешних условиях подобные противопоставления.

Похоже, они означают веру в то, что культура может компенсировать дефицит энергии цивилизационного обустройства. Но это такая вера, о которую даже сильная мысль начинает спотыкаться.

Вот, например, Григорий Померанц пишет, что у России есть шанс занять достойное место в мире, если она «поймет направление мирового развития и во многих случаях будет его инициировать». Заметим: не свое развитие, а мировое. В каких областях? Оказывается, что ни в экономике, ни в политике (т. е. в сферах, непосредственно касающихся цивилизационного устроения) ей это не по плечу. Остается культура. Но вера в отечественную культуру и ее великую мировую миссию не очень-то совмещается с оригинальной теоретической концепцией самого Григория Соломоновича.

Он, напомню, выделяет четыре великих «культурных мира», в состав которых Россия не входит. При всех ее достижениях, «новые коренные формы культуры» она никогда не создавала, а была лишь талантливой ученицей. Но если так, то почему же ей суждено лучше других понять «направление мирового развития», а тем более – его инициировать? Оставаясь в границах данной концепции, обосновать это нельзя; наделение России статусом «вселенской нации» (надо полагать, с особыми возможностями) само нуждается в обосновании. Таким способом можно в очередной раз доказать лишь то, что в Россию можно только верить.

Но дело-то даже не в этом. Дело в том, что даже постоянно подтверждаемое право на место в пантеоне мировой культуры вполне сочетаемо с пребыванием на задворках цивилизации. Нужно ли нам и впредь стремиться к такому сочетанию? Можно ли утверждать, что именно в нем – наша органика?

6. Не только западников, но и почвенников не может не беспокоить отставание России от Запада. Забота отстающих, если в этом мире они на что-то претендуют, догонять ушедших вперед. Какую же стадию западного развития нам следует догонять? – спрашивает Валентина Федотова, имея в виду, что и сам Запад менялся раньше и быстро меняется сегодня. В логике прошлого нашего опыта ответ может быть только один: догонять надо новейшую, самую последнюю стадию, т. е. ускоренно осваивать сегодняшние, а не вчерашние технологические достижения. В контексте же нынешних вызовов сомнительным выглядит сам вопрос.

Он выглядит сомнительным, потому что не какую-то технологическую стадию западной цивилизации нам предстоит догонять, а осваивать принципы ее существования на любой стадии, важнейшие из которых – индивидуальная свобода и право. А это значит, что и вопрос, нуждающийся в обсуждении, должен быть, по-моему, скорректирован так: действительно ли нам следует заимствовать именно эти принципы? Или, может быть, целесообразнее продолжить многовековой поиск альтернативы им, которая, как в прежние времена, позволит преодолевать технологическое отставание с помощью своих собственных самобытных инструментов?

7. В конечном счете, речь идет о типе государственности, адекватном современным вызовам. Прав, конечно, Вадим Межуев, говоря о том, что Запад – это не одна какая-то идея или идеология, а конкурентное сосуществование трех идеологий – либеральной, консервативной и социалистической. Согласен и с тем, что именно на такой Запад нам желательно бы ориентироваться, – хотя бы потому, что иного попросту нет. Тут если и есть предмет для спора, то разве что с единомышленниками Михаила Назарова. Но ведь сама позиция последнего, обращенная в прошлое, существует в публичном пространстве в том числе и потому, что позиция многих наших западников выглядит достаточно двусмысленной.

Во-первых, не очень понятно (точнее – совсем непонятно), как у некоторых из них сочетается ориентация на «подлинный» Запад, характеризующийся субстанциональной конкуренцией идей и идеологий, с апологией «русской идеи», суть которой, насколько понимаю, какую-либо конкуренцию исключает. Во-вторых, остается открытым едва ли не главный вопрос о политическом субъекте, заинтересованном в конкурентной модели. Можно обвинять современных российских либералов в монополизме, но ведь и лозунги типа «больше консерватизма» или «больше социализма»» (то бишь «государственного регулирования») при нашей нынешней государственности направлены лишь на смену знака монополизма, его социально-экономической ориентации, а не на его преодоление.

Очень интересно, конечно, предложение Валентины Гавриловны Федотовой ввести в эту государственность второй («левый») политический полюс, который противостоял бы «правому». Остается лишь выяснить, может ли монополярная система работать в биполярном режиме. Поэтому я и говорю, что обсуждения заслуживает не вопрос о конкретной государственной политике, а вопрос о самом государстве и принципах его устройства.

Если мы ориентируемся на государственность типа вьетнамской или китайской, предполагающей выведение политической элиты за пределы юридического поля и ее неправовую легитимацию, то это означает сохранение в нетронутом виде нашей веками складывавшейся бюрократической системы при усилении контроля за ней со стороны монополярной политической власти. Суть такой ориентации – «больше государства» (такого, какое есть, но несколько улучшенного). Если же речь идет о движении к государству правовому, то придется признать, что государства у нас не мало, а слишком много, что именно оно блокирует возникновение и развитие свободных рыночных субъектов, заинтересованных в правовом порядке. Придется признать также, что при отсутствии или неразвитости таких субъектов государство может быть либо полицейским, либо имитационно-правовым (т. е. разновидностью полицейского). Придется признать, наконец, что существующую бюрократическую машину переналадить нельзя, а потому ее нужно реформировать.

Первый вариант предполагает повышение ответственности чиновника перед вышестоящим начальством. Второй – его выведение за границы корпоративной ответственности (равнозначной безответственности) за принимаемые решения и возложение на него экономической и юридической ответственности за них перед теми, на кого они распространяются и чью деятельность регулируют. Публичная дискуссия на эту тему позволила бы провести более четкий водораздел между западниками и почвенниками, потому что по отношению к данному вопросу какая-либо промежуточная («центристская») позиция становится затруднительной.

8. Возможно, такая дискуссия помогла бы и более четко отделить обсуждение стратегической ориентации от обсуждения конкретных шагов по ее реализации, а заодно и соотнести эти два уровня друг с другом, поставить их в тесную взаимосвязь. Пока же они очень часто не расчленяются, а это приводит к тому, что интеллект и воля парализуются неподатливостью реальности: невозможное сейчас начинает казаться невозможным в принципе.

Есть цель и есть реальная возможность продвижения к ней на том или ином историческом этапе. Но это означает лишь то, что саму возможность в отрыве от цели рассматривать бессмысленно. Возможность есть всегда возможность чего-то. Абстрагирование от этого «чего-то» делает ее не автономной по отношению к цели, а лишь подставляет на место одной цели другую при неготовности (или нежелании) ясно и конкретно ее сформулировать. Если движение в сторону Запада и превращение в западную страну невозможно, о чем говорили некоторые участники дискуссии, то что же все-таки представляет собой то иное, что для нас возможно?

Понятие «возможность» в применении к истории и историческим переменам таит в себе некоторое коварство. Строго говоря, в любой сложившейся общественной системе никакие существенные преобразования невозможны вообще, она их отторгает в силу своей инерционности. Но перемены, тем не менее, в истории случаются, и только тогда, когда они начинаются, выявляются границы возможного.

Чтобы понять, насколько готовы мы и способны стать западной страной, надо двинуться в сторону западной цивилизации.

Чтобы увидеть свою самобытность и понять ее плюсы и минусы в современном мире, надо в этот мир войти, а не ставить само вхождение в зависимость от самобытности, известной нам лишь по ее досовременным проявлениям.

Чтобы выяснить, насколько совместим «русский стиль труда» с рыночной экономикой, о чем прямо говорит Сергей Цирель и не столь прямо Лев Аннинский, надо знать, как будет чувствовать себя русский работник именно в рыночной – т. е. конкурентной и правовой – среде, в которой ему пока работать не приходилось.

Границы возможного (включая возможности самоизменения) выявляются только в опыте, а не до и помимо него. Поэтому задача интеллектуалов, мне кажется, не в том, чтобы определять эти границы заранее, уходя тем самым от выдвижения и обсуждения целей. Она заключается в том, чтобы предлагать и обосновывать конкурирующие друг с другом целевые проекты, что уже само по себе влияет на диапазон исторических возможностей, расширяет его. Да, проявляются они только в опыте, но желание испытать себя в новом опыте возникает только под воздействием увиденного, услышанного и прочитанного.

Нам не дано знать, как отзовутся наши слова. Но нам дано знать, что они отзываются. Можно быть скептиком, вроде Льва Александровича Аннинского, опасающегося худшего и озабоченного тем, чтобы к этому худшему получше подготовиться. Он почти убежден, что иное невозможно. Но он при этом своим собственным словом увеличивает на всегда колеблющихся весах истории совокупную массу невозможностей и уменьшает массу возможностей. И, как знать, не окажется ли его капля решающей.

Так что и для сохранения душевного спокойствия целесообразнее не скрывать свои представления о желательном, а говорить о них вслух. Даже если нет полной уверенности в том, что желательное осуществимо здесь и теперь.

9. В этом отношении у западников, на мой взгляд, есть сегодня существенное преимущество перед националистами-почвенниками. В распоряжении первых – современные образцы успешного обустройства жизни, которые они могут предлагать в качестве стратегических целей своим соотечественникам. Вторые же вынуждены апеллировать либо к выявившему своему неконкурентоспособность прошлому жизнеустройству, либо к некоему Иному, которого нигде и никогда не было и которое уже по одному этому не поддается внятному описанию. Однако и западникам надо бы прояснить для себя и других некоторые важные вопросы.

Логика возвышения культуры над цивилизацией побуждает многих из них, о чем свидетельствует и наша дискуссия, подменять проблему интеграции России в западное сообщество проблемой ее интеграции в Европу. «Некультурная» Америка в расчет не берется, интеграционная стратегия выстраивается с ориентацией исключительно на Европейский Союз. Мне лично такой проект кажется, по меньшей мере, дискуссионным. Его сторонники искусственно расчленяют консолидированное западное сообщество, исходя из предпосылки, что России будет легче поступиться существенной частью суверенитета, чем Англии, и не учитывают фактора зауральских территорий, которые без теснейшего сотрудничества с США и Японией нам не освоить и не удержать.

Другой, не менее важный вопрос полемически заострен в ходе дискуссии Александром Яновым. Он оспаривает точку зрения, согласно которой интеграции должно предшествовать создание в России нации и национального государства. Я понимаю опасения Александра Львовича: слова «нация» и «национальное государство» ассоциируются с национализмом, который, как он полагает, в России может быть только этнически-русским со всеми вытекающими отсюда для многонациональной страны последствиями. Готов допустить, что сама идея нации, генетически и исторически западническая (об этом напомнил нам Игорь Яковенко) в глобализирующемся мире начинает себя изживать. Но значит ли это, что она изжила себя в России, где не успела еще реализоваться? И можно ли интегрироваться в западне сообщество, не достроив современное государство-нацию типа «nation state», т. е. государство правовое?

Как выбраться из стадиальной ловушки, когда необходимость интеграции возникает при отсутствии столь же необходимых для нее внутренних предпосылок, – это тоже предмет дальнейшего обсуждения. Правда, обсуждать его придется в более узком кругу западников; почвенников такого рода сюжеты по понятным причинам мало интересуют.

10. Западникам предстоит продолжить и разговор об отечественной истории, выработать либеральный взгляд на нее. Задача эта выглядит сегодня значительно проще, чем в 1991 году, когда рухнул прежний политический режим. Логика борьбы с коммунизмом вела к тому, что история была искусственно расчленена на коммунистический и докоммунистический периоды, причем антикоммунизм искал и находил легитимирующую его символику в том, что коммунизму предшествовало. В результате мы получили парадоксальный гибрид идеологии либеральных реформ и символики самодержавия.

Я думаю, что Путин, реанимировав мелодию советского гимна, оказал либералам-западникам определенную услугу. Он соединил, тем самым, концы дважды разорванной (сначала большевиками, а потом их могильщиками) исторической нити, и нам теперь психологически проще рассматривать всю нашу историю как историю нелиберальной общественной системы. Теперь нам легче увидеть и то, что только на коммунистической своей стадии система эта начала создавать внутри себя (и вопреки своим целям) массовую городскую базу отечественного либерализма.

Вот почему у западников есть возможность, не опасаясь обвинений в беспочвенности и неукорененности, выдвигать проект органического преодоления прошлого на основе им же созданных предпосылок. Для этого нет необходимости проклинать его и от него отрекаться – подобно тому, как у взрослого человека нет необходимости отрекаться от детства и юности только потому, что от взрослой жизни они отличаются. Но для этого нет никакой нужды и приватизировать его, искать идейных предшественников в династиях Рюриковичей или Романовых – подобно тому, как взрослым людям вовсе не обязательно соотносить свои планы с детскими и юношескими мечтами и проказами.

Меньше всего мои утверждения претендуют на то, чтобы подвести черту под обсуждением темы. Диалог о либеральном прочтении истории России не только не завершен, но, как и по многим другим вопросам, находится в начальной точке. И максимум, на что я претендую, – это его инициирование.

————————————————————————————————-
¹ В этом разделе, как и в предыдущем, использованы материалы Т.И. Кутковец.

Поделиться ссылкой: