Вопрос №3
МАУ В.А.: «Возникновение либерального государства стало колоссальным ударом по интеллигенции»
Действительно, проблема интеллигенции существует. Свое мнение о ней я высказал в статье в журнале «Новый мир», эпиграфом к которой были слова Ленина: «Нам не нужны истерические шарахания, нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата». Российская интеллигенция, традиционно ненавидя государство, не может существовать без него. И не столь важно, кормится ли она за счет государства или же ее кормят иностранные фонды за нонконформизм по отношению к государству. Поэтому возникновение либерального государства стало колоссальным ударом по интеллигенции.
Другая фундаментальная проблема заключена во внеисторичности, и потому – недостаточной циничности нашей интеллигенции. Вместо того, чтобы осознать свое место в истории, интеллигенция все время занята поисками своей исключительности и определением места России в истории. Впрочем, я полагаю, что при благоприятном стечении обстоятельств она постепенно трансформируется в подобие британского интеллектуального класса, хотя и к нему можно предъявить много претензий. Есть две традиции интеллигенции: франко-российская – пусть я бедный, зато умный и честный, и британская – если ты такой умный, то почему бедный? Мне кажется, что выбор должен произойти между этими основными традициями.
ЯСИН Е.Г.:
Я хотел бы, чтобы вы рассмотрели проблему и под другим углом зрения. После августа 1991 года общим местом стали разговоры о кризисе нравственности, смерти науки, культуры, всеобщем опошлении. И интеллигенция, как мыслящая элита, влияющая на общественное сознание, отвечающая за формирование ценностей, несомненно ответственна за этот кризис.
МАУ В.А.:
Все эти мифы о кризисе ценностей обусловлены отсутствием исторического образования. Если почитать, например, протоколы научных дискуссий советских времен, то сразу станет понятно, когда именно у нас был кризис ценностей.
ДРАГУНСКИЙ Д.В.: «Сегодня вполне возможно существование интеллектуала, который не слышал о 99% выпускаемой литературной продукции»
Чем больше я занимаюсь проблемой ценностей нашей интеллигенции, тем меньше я понимаю, о чем именно идет речь: о лозунгах, неосознаваемых мотивах, объектах или каких-то других идеологических конструкциях. Для начала следует взглянуть на ту новую культурную институциональность, которая была привнесена августом 1991 года.
В 1965 году на обложке «Нового мира» были анонсированы два произведения, которые должны были появиться в следующем году: «Дети Арбата» Рыбакова и «Приключения солдата Ивана Чонкина» Войновича (с примечанием – «про будни Красной Армии»). Потом произошли известные события, и эти произведения были опубликованы значительно позже, примерно через четверть века. Именно вокруг августа 1991 года в нашей стране стала вновь возникать культура в ценностном, а не в археологическом смысле этого слова.
В литературе, наконец, появился автор, его личность. Об отсутствии автора я, разумеется, говорю не в том смысле, как его мыслили Ролан Барт и Мишель Фуко. В литературе социалистического реализма автора, как такового, не было. Существовал некий симбиоз писателя-читателя. Кроме того, для советской литературы было совершенно безразлично, кто и что написал. Издавалось огромное количество одинаковых книг. Авторская индивидуальность методично подавлялась, и ее всплеск в годы позднего Хрущева также был резко пресечен. С началом демократизации мы можем говорить о проявлении авторской индивидуальности, появлении разных авторов, отличавшихся не только паспортными данными и стажем пребывания в Союзе писателей, но и манерой и даже мировоззрением. Это было обусловлено появлением индивида как главного субъекта общества, серьезным разговором о правах человека.
В 1988 году самым популярным романом был «Змеелов» Лазаря Карелина, в 1989 году – «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова. Этот момент можно обозначить как точку перелома. Хотя, если быть честными, между этими произведениями больше сходства, чем различия. Оба романа написаны языком «критического реализма», оба заходят за грань дозволенного цензурой. Но первый роман посвящен распаду советской торговли, а второй – замахивается на сами советские устои.
К тому времени политический спектр наших интеллектуалов выглядел следующим образом. С правого края находились маргинализированные националисты, группировавшиеся вокруг самиздатовского журнала «Вече» и подобных изданий. Чуть левее находилась более легитимизированные правые, собиравшиеся вокруг журналов «Молодая Гвардия» и «Октябрь». «Огонек» Софронова был мостиком от правых к центру, где находилась практически вся советская массовая бюрократия (люди с высшим образованием, мелкое начальство и «полуначальство», врачи, учителя, сотрудники НИИ), читавшая массовую продукцию Союза Писателей и переводы «прогрессивных западных писателей». Слева же были левые либералы (журнал «Новый мир») и диссиденты, читавшие самиздат, например, «Хронику текущих событий». Кстати, свой самиздат имели практически все эти группы. Даже благонамеренный центр читал в самиздате фантастику, приключенческую литературу и сборники песен бардов.
В начале 1990-х годов произошел огромный перелив культурных интересов массовой советской бюрократии, которые резко качнулись влево, в сферу свободы, социальной критики, ревизии истории. Публиковавшиеся книги русских эмигрантов и запрещенных иностранных авторов раскупались в огромных количествах.
Это был великий перелом в нашей культуре, который, к сожалению, так и не был использован. Реформаторы вполне могла оседлать эту волну и на ней провести массированную PR-кампанию демократии, свободы, капитализма и рыночной экономики, но они почему-то этого не сделали. Наши радикальные экономические реформаторы в чем-то оказались круче марксистов-ортодоксов. Они действительно верили, что бытие определяет сознание и что экономический базис управляет идеологической надстройкой. В то время как вся советская история – это курс объективного идеализма и история его политико-пропагандистских жрецов, которые точно знали, что миром правят идеи, облеченные в слова и образы. Может быть, именно отвращение к коммунистической пропаганде заставляло наших либералов повторять: «Экономика, экономика и еще раз экономика! Повысим ВВП на душу населения, и народ нас поймет». Жаль, что все так глупо вышло.
1990-ми годами можно датировать и другое замечательное явление – нормализацию культурного рынка. После приватизации появилось огромное количество частных издательств, которые сначала публиковали запрещенную при большевиках высокоинтеллектуальную литературу. В течении нескольких лет казалось, что вся страна читает Беккета и Джойса, Фрейда и Юнга. Но потом рынок сказал свое слово, мода закончилась, и большинство издательств стали публиковать то, что они публикуют и сейчас, – огромное количество бульварной литературы, всевозможных детективов, триллеров и т. д. Разумеется, остались и серьезные издательства, чья политика со временем становится все более продуманной и разнообразной. Так что говорить об упадке высокой культуры преждевременно.
В массовой культуре сложилась очень интересная ситуация. Левая массовая бюрократия и леволиберальный фланг любит читать детективы, любовные романы – литературу достаточно позитивную. Весь же националистический фланг предпочитает русскую «фэнтэзи» и фантастические построения историков Анатолия Фоменко и Льва Гумилева. Безумной популярностью пользуется серия романов Семеновой под названием «Волкодав»: какие-то фантазии про якобы древнюю Русь, где некие русичи какими-то мечами-кладенцами том за томом рубят друг друга в капусту. Это как раз связано с этнизацией русского народа, о которой говорил Эмиль Паин. Сейчас в этой зоне возрождается великая русская квадрига: добрый царь, окруженный злыми боярами; счастливое прошлое; злокозненные чужеземцы; жертвенная судьба России и русских. К сожалению, эти идеологемы имеют весьма благоприятную перспективу, что глубоко печалит.
Здесь надо отметить еще один момент. До 1990-х годов существовал феномен «толстых журналов», которые читали практически все. Поэтому не было человека, который не слышал бы про Шмелева, Астафьева или Клямкина. Не было людей, которые не читали «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов» или «Октябрь». Совокупный месячный тираж этих журналов доходил до пяти миллионов. Задумайтесь, пять миллионов централизованно распространяемых и зачитываемых до дыр экземпляров либерализма, рынка и прогресса ежемесячно!
Сегодня же вполне возможно существование интеллектуала, интеллигентного человека, который не слышал о 99% выпускаемой литературной продукции. И это не только возможно, но и вполне нормально – произошла дифференциация и специализация читателей, которая была обозначена крахом «толстых журналов» в 1995 году и крахом издательства «Прогресс» в 1996 году. Но в то же время плюрализм и специализация привели к резкому падению качества массовой книжной культуры. Сегодня вы можете купить книжку какого-нибудь философа, из которой вы не узнаете о нем ничего, даже дат жизни, не говоря уже о комментариях к непонятным словам и неизвестным фамилиям. Хотя в целом ситуация выравнивается, поскольку, повторяю, есть очень хорошие, качественно работающие издательства.
ПАИН Э.А.: «Российская интеллигенция влиятельна в экономике, но не в культуре, где до сих пор господствуют советские символы и идеи»
На мой взгляд, главная проблема нынешнего общества состоит в том, что если в экономике задачи модернизации были поставлены и эксплицированы (все знали, что нам нужен рынок, приватизация и свободные цены), то в политике и, особенно, в культуре никаких задач либералы перед собой не ставили. Отсюда возникла идея, что общество должно следовать за волной демократизации – рынок сам по себе расставит все на свои места. Я не стану приводить примеров, прямо противоположных последнему утверждению. Но, например, в Америке фильм «Брат-2» был бы невозможен по определению, по крайней мере – для внутреннего потребления. В США подобный фильм мгновенно попал бы под множество запретов. Обратите внимание, что главные герои американских фильмов обязательно являются представителями разных рас. Это уже стало частью массовой культуры.
ЯСИН Е.Г.:
Возникает впечатление, что там есть цензура, действуют какие-то идеологические установки.
ПАИН Э.А.:
Цензуры как таковой в США нет. Там работают более сложные механизмы, на которых сейчас не стоит подробно останавливаться. Говоря о культуре, мы зачастую не осознаем, что говорим не о проблеме клубов, а о проблеме ценностей. Нужно определить, какие ценности в настоящий момент преобладают, а какие – конкурируют. Мне кажется, что сегодня мы должны провести водораздел между западничеством как ценностью, нуждающейся в определенной формулировке, и неким евразийством, провозглашающим особый путь развития России. На эту веру в особый путь России, ее особое ценностное развитие в настоящий момент очень многое накладывается.
К сожалению, сегодня не определена позиция власти. С одной стороны, принимаются законы о толерантности, а с другой – увеличивается роль «митрополитбюро» в нашей стране. Сегодня и у власти, и у политической элиты России не сформулированы культурно-ценностные цели, на достижение которых общество нужно настраивать, не определен круг возможных проблем, на основе которых могут разгораться политические конфликты. Во всем мире либеральная интеллигенция всегда проявляла наибольшую активность в культурном целеполагании. Российская интеллигенция в этом пока не была замечена. Она влиятельна в экономике, но не в культуре, где до сих пор господствуют советские символы и идеи.
Политика России похожа на ее герб – двуглавого орла. Одну голову его представляют либеральные экономисты, а другую – советские генералы и геополитики. Хотя даже из школьного курса биологии всем известно, что двуглавые птицы летать не могут.
МАУ В.А.:
А вам не кажется, что на уровне элит конфликт между западничеством и тем, что вы называете евразийством, уже преодолен – российская интеллектуальная элита сделала свой выбор в пользу западничества.
ПАИН Э.А.:
Я с этим абсолютно не согласен. Приведу конкретный пример. Сейчас Россия находится в ситуации политического выбора: на чьей стороне выступить в конфликте с бен Ладеном? После выступления Путина, казалось бы, все ясно – мы с Западом будем воевать против террористов. Но это не так. На самом деле, не только представители ЛДПР хотят помогать бен Ладену. Что у либерал-демократов на языке, то у значительной части депутатов на уме.
Конфликт между Востоком и Западом не преодолен. В розыгрыше антизападнической карты заинтересовано множество политических групп, начиная от коммунистов, до сих пор имеющих немалый процент голосов избирателей, заканчивая Михаилом Леонтьевым, которому не с чем будет выступать, если отобрать у него антизападничество. Посмотрите, как ведут себя знающие общественный спрос шоумены от аналитики, и вы увидите, что антизападничество обязательно присутствует во всех их выступлениях, хотя бы в качестве легкой приправы к основным блюдам.
МАУ В.А.:
Думаю, надо разделять понятия «антизападничество» и «антиамериканизм».
ПАИН Э.А.:
Я считаю весьма искусственным противопоставление «хорошая Европа – плохая Америка». Существует единый западный мир, и США – лишь его часть. В действительности Америку можно упрекнуть только в растущем безразличии по отношению к России, в то время как в Европе мы видим реальные проявления изоляционизма. Европа отгораживается от России более жестким визовым режимом, и именно в Европе есть государства, зарабатывающие себе политический капитал, к примеру, для вступления в НАТО, представляя Россию в образе врага.
Однако для России антизападничество очень опасно, в какие бы одежды оно не рядилось. Во-первых, с ростом антизападничества меркнут конкретные социальные и политические образцы для подражания, туманится образ будущего. Во-вторых, с Запада приходят идеи демократии и либерализма, смысл которых до сих пор не до конца понят в России. Поэтому с усилением антизападничества у нас будут возрастать трудности с созданием ценностной основы для политического развития.
САБУРОВ Е.Ф.: «Будущее нашей страны определяется будущим нашей интеллигенции»
Если, пользуясь старой терминологией, говорить о том, что первично, а что вторично, то я считаю культуру первичным фактором всего происходящего. Причиной демократизации и либерализации было культурное тяготение к ареалам, более близким нам, нежели другие. В настоящий момент в мире существует несколько культурных полюсов, вокруг которых собираются различные культуры. Сегодня мы наблюдаем столкновение культур. И в новом контексте для России возникла сложность самоопределения. С одной стороны, у нас бытуют мифы об особом пути и предназначении России, с другой – мы полностью включены в ту культуру, которую называют и западнической, и иудео-христианской.
Я согласен со всеми высказанными здесь опасениями. Но, на мой взгляд, неправильный выбор сейчас просто не возможен. Мы просто должны делать конкретные шаги навстречу Западу, прекратив разговоры типа «а сколько вы нам за это заплатите». Все антизападнические настроения подогреваются теми, кто хочет хорошо заработать на присоединении России к западной цивилизации. Серьезного желания выступить на стороне бен Ладена нет ни у кого, в том числе и у Владимира Жириновского. Даже Михаил Леонтьев, который здесь был назван антизападником, говорит сейчас только о том, как бы России побыстрее вступить в НАТО. И если это антизападничество, то я ничего не понимаю. Сегодня у нас есть все шансы примкнуть к западному сообществу, и нам это надо сделать.
ЯСИН Е.Г.:
Я хотел бы заострить одну проблему. При советской власти вся интеллигенция была настроена против нее. В значительной степени культурная жизнь мотивировалась этой оппозицией. Для литературы и искусства того времени основное значение имел подтекст. Сам текст служил лишь выражением подтекста. Свобода привнесла в искусство новые возможности. И подтекст перестал быть столь важен. Два года назад известный писатель Фазиль Искандер сказал мне: «Я ничего не понимаю. Теперь я не знаю, что писать». Я хотел бы, чтобы вы прокомментировали это, по моему мнению, достаточно важное обстоятельство.
САБУРОВ Е.Ф.:
В последнее время Глеб Павловский и другие упорно распространяют идею, что интеллигенция существовала, пока была советская власть, а теперь никакой интеллигенции нет и быть не может. Со всей критикой в адрес интеллигенции я согласен. Но будущее нашей страны определяется будущим нашей интеллигенции. Поэтому предложения заменить плохую интеллигенцию на выстроенных Кремлем чиновников, которых назовут интеллигенцией, представляются мне просто ужасными.
Мне хотелось бы отметить еще один момент. Хотя именно Запад впервые встал на путь ограничения роли государства, права человека – это русское изобретение. С 1970-х годов именно Россия учила Запад, что такое права человека, а не наоборот. На Западе просто не было понятия «права человека». Абстрактно они понимали, что это такое, но осознания того, что за это надо бороться, за это голову надо класть, у них не было.
ДРАГУНСКИЙ Д.В.:
Мне кажется, самое лучшее определение интеллигенции дал мой знакомый Леонид Резниченко: интеллигенция – это интеллектуалы в нерыночных средах. Это объясняет и вечную конфронтацию русской интеллигенции и правительства, которое ежегодно выпускало интеллектуалов из университетов, а потом не давало им свободно работать. Точно такой же была позиция по отношению к правительству русской буржуазии и даже русского крестьянства в кризисные эпохи от Разина до Ленина. Однако никто не говорит об особой злокозненности буржуазии или крестьянства, а интеллигенции достается. Да, определенный слой советской интеллигенции существовал в оппозиции к власти. Но массовые интеллектуалы, советская бюрократия – «образованщина», как их презрительно называл Солженицын, – в своем большинстве жила в полном согласии с правопорядком. Впоследствии вся массовая постсоветская бюрократия ушла в оппозицию ельцинской власти. Именно они говорили о том, что великая страна разрушена, ценности поруганы, святынь не осталось, страна распродается и культуры нет. Хотя это совершенная неправда, во всяком случае – в отношении культуры.
Я согласен с тем, что интеллигенция – т. е. ответственные мыслители – в конечном итоге, определяет будущее страны. Писарев говорил, что судьба страны решается не в школах, а в университетах. Это проверено историей. Поэтому роль интеллигенции, а точнее – ответственных интеллектуалов, вряд ли подлежит пересмотру.
ГАВРИЛЕНКОВ Е.Е.: «Движущей силой российского общества постепенно становится интеллектуально развитая часть населения»
Я хотел бы немного прояснить вопрос. Если мы говорим о кризисе системы ценностей интеллигенции, то, думаю, ничего в основах традиционной системы ценностей этой части населения не изменилось.
ЯСИН Е.Г.:
Этот вопрос подразумевал некое противопоставление традиционной российской системы ценностей, основанной на представлениях о социальном протекционизме, солидарности и коллективизме, и прав и свобод человека, как системы западных ценностей, без которых рыночная экономика и демократия существовать не могут.
ГАВРИЛЕНКОВ Е.Е.:
Я думаю, что патернализм и коллективизм – порождение исключительно советского периода. До 1917 года российское общество было крайне индивидуализировано, и прогресс в стране осуществлялся именно благодаря ярким, инициативным, готовым на достаточно рискованные действия личностям. Мне кажется, сейчас мы опять возвращаемся к такому типу развития, некоторые черты которого уже начали проявляться в 1990-е годы. Движущей силой российского общества постепенно становится интеллектуально развитая часть населения, что, в целом, вполне естественно.
На развитие любой популяции, будь то животные или люди, влияет лишь около 20% наиболее инициативных ее представителей. Именно эта группа определяет мотивы поведения и направление движения популяции. Сейчас мы вернулись в своем развитии примерно на сто лет назад и в ближайшее время будем наблюдать рост роли интеллектуального сообщества. Здесь уже много говорилось и о хаотическом периоде развития, и о массовой культуре 1990-х годов – я не буду повторяться.
КЛЯМКИН И.М.: «Не исключаю, что нынешнее падение Неба является началом смещения акцентов, перенесения их с общества на личность»
Начну с сюжета об интеллигенции. В основном, я согласен с тем, что говорил по этому поводу Владимир Мау. Его оценки вполне в духе того, что многократно описано в «Вехах» и других известных трудах. Действительно, для интеллигенции был характерен безудержный критицизм по отношению к власти при крайней абстрактности и утопичности позитивных программ, которые она, когда сама получала власть, потом реализовывала так, как она реализовывала их в ХХ веке в лице большевиков. В какой-то степени могу согласиться и с тезисом о дефиците у интеллигенции чувства историзма. Но тут все же есть одна тонкость. Историзм предполагает, что надо понимать значение и место того или иного исторического этапа, его объективную обусловленность и в соответствии с этим пониманием действовать – в том числе и при создании словесных текстов. Все дело в том, однако, что такой историзм в развитом демократическом обществе – это одно, а в обществе неустоявшемся, недемократическом – нечто другое. Во втором случае возникает вопрос: а к любому ли историческому периоду надо адаптироваться и способствовать реализации его потенций, не будучи уверенным в том, что это те потенции, которые надо реализовывать? Не надо особых усилий, чтобы обосновать, скажем, историческую обусловленность большевистского или гитлеровского режимов. Известно, что были люди, которые, не будучи лишенными, наверное, «чувства историзма», к этим режимам адаптировались и им служили. Но были и те, которые делать это отказывались, хотя про историческую обусловленность понимали не хуже первых. Поэтому от абсолютизации «чувства историзма» я бы воздержался.
Теперь по поводу ценностей. Я думаю, что постановка вопроса о кризисе ценностей в значительной степени надуманная. Если иметь в виду официальные ценности советского периода, то почва для них начала исчезать еще при Сталине, смерть которого подвела историческую черту под старой крестьянской Россией. Попытки Хрущева очистить эти ценности от злоупотреблений сталинской эпохи, сообщить им второе дыхание (своего рода «коммунистическая реформация») быстро захлебнулась, оставив после себя лишь иллюзии нашего шестидесятничества. Уже в брежневский период прежние ценности, апеллирующие к стране в целом, к государству в целом, к миру в целом, начали размываться, хотя и при сохраняющейся официальной коммунистической оболочке. Началась переориентация на частную жизнь и частные интересы. И это было вполне в духе тех процессов, которые происходили на Западе.
Там, на Западе, наметился переход от модернистской парадигмы к постмодернистской. Вера в общественный прогресс с конца 1960-х годов, после студенческой революции, столь непохожей на революции прежние, стала разрушаться. В этом же русле развивалась и наша страна, хотя этого и не осознавала.
Крушение веры в общественный прогресс сопровождалось падением статуса идеи абсолютного и взлетом статуса относительного. Это достаточно болезненный процесс, сопряженный с не очень привлекательными, а порой и просто уродливыми последствиями. В нашей культуре с ее приматом общественного идеала он переживается особенно остро. Евгений Григорьевич упомянул имя Фазиля Искандера, Я тоже вспоминаю одну из своих встреч с этим замечательным писателем на далеких Японских островах. Во время конференции, на которой выступали представители постмодернизма, он вышел и долго не возвращался. Потом он сказал мне: «Я не могу это слушать. В их рассуждениях и писаниях отсутствует Небо».
Идея Неба, т. е. идея абсолютного начала, действительно переживает кризис. Но это кризис идеи прежнего Неба, кризис веры в идеальное общественное устройство, которое само по себе способно обеспечить человеческой счастье. Да, при этом происходит отказ от идеи абсолютного как такового, со всеми сопутствующими такому отказу неприятными последствиями. Но любое отрицание, как известно со времен Гегеля, есть лишь этап перехода от одного качества к другому. И я вовсе не исключаю, что нынешнее падение Неба является началом смещения акцентов, перенесения их с общества, от состояния которого зависит благополучие и развитие личности, на саму личность, от благосостояния и развития которой зависит состояние общества.
Меньше всего мне хотелось бы быть понятым в том смысле, что ситуация не должна вызывать никакой тревоги. Особенно в нашей стране. Я выступаю лишь против ложного понимания проблемы и вытекающих отсюда попыток ее решения посредством реанимации прежних ценностей. Но я не закрываю глаза на остроту самой проблемы. В наших условиях она усугубляется тем, что в российском обществе, в отличие от западного, не сложились механизмы регулирования поведения людей, руководствующихся ценностями приватной жизни. В странах Запада эту роль выполняет право, которое является одновременно ценностью и абсолютной (как универсальный принцип), и относительной (конкретные правовые нормы могут меняться и меняются). Поэтому я возвращаюсь к тому, о чем говорил и при обсуждении первых двух вопросов. Неправовой характер российского общества – вот главная наша проблема. В такой ситуации релятивизм без берегов, не ограниченный правовой рамкой, может превращаться в откровенный и оголтелый цинизм. Во время последних предвыборных кампаний мы могли это наблюдать воочию. Такие настроения распространены и сегодня, они проявляются даже за нашим круглым столом. Недавно слушал очередное выступление перед телекамерой Глеба Павловского. Журналист спрашивает его об отношении к оппозиции. Ответ: «Оппозиция? Раздавить! Нет, не раздавить. Сначала создать, а потом раздавить». То есть методика Иосифа Виссарионовича, которую тот реализовывал тайно, теперь озвучивается публично в качестве советов власти.
Мне кажется, есть большая опасность развращения не готового к правовому регулированию массового сознания, которое все еще не правовое, а морально-репрессивное, т. е. руководствующееся представлениями традиционного общества. Интеллектуал, ставший политтехнологом, может искренне верить в то, что он хитрее истории. Что ради благой цели можно не брезговать средствами. Что развращение массового сознания – это вполне допустимо, если оно, скажем, позволяет привести к власти нужного человека, о котором известно, что он этому развращенному сознанию потакать не будет. Но так, к сожалению, не бывает. Развращенное сознание само становится реальной составляющей истории и отбирает соответствующих себе политиков, диктует им адекватную себе линию поведения.
МАУ В.А.:
Характерная черта русской интеллигенции – стремление обмануть историю.
КЛЯМКИН И.М.:
Очень важно, конечно, чтобы эта русская интеллигенция приобрела черты прагматичных западных интеллектуалов, забыла об утопических идеалах и стала жить реальной жизнью. Однако прагматизм без берегов – это, действительно, всего лишь оборотная сторона утопизма. Вместе с тем, хотел бы напомнить и о том, что на Западе есть не только обслуживающий власть интеллектуальный персонал, но и люди, создающие новые смыслы. Это не совсем наша интеллигенция. Они – не утописты. Это люди, которые смотрят вперед. Такой тип у нас пока не сформировался. Но без него, мне кажется, нация развиваться не может.
ЯСИН Е.Г.:
В завершении нашего обсуждения я хотел бы отметить, что система либеральных ценностей, которая должна была бы восторжествовать после августа 1991 года, широкого распространения так и не получила. Экономический кризис и снижение уровня жизни вызвали у основной массы населения ощущение, что эта система ценностей и была причиной всех бед. Мы, реформаторы, долгое время стеснялись говорить на эту тему. Сегодня мне представляется важным наконец-то прекратить отступление и начать диалог с обществом. Происходящий культурный перелом имеет для России колоссальное значение. Либо мы станем жить в либеральной стране, либо потеряем надежду на будущее. Становление же России как либеральной страны предполагает смену культурной парадигмы.