С «Марксистской» — на «Таганскую»
МОСКОВСКИЕ ШЕСТИДЕСЯТНИКИ ВЕРНУЛИСЬ ЧЕРЕЗ ПОЛВЕКА ТУДА, ОТКУДА ПРИШЛИ
В России все символично до смеха. Или — до слез. Во второй срок президентства Путина в Москве закрыли метро «Таганская». И стали запускать народ в нее через «Марксистскую». Поскольку они пересадочные. Бок о бок. Марксизм и Таганка. Вот кончается территория одной станции, и по недлинному подземелью ты проникаешь на территорию другой. Минуты полторы от силы — и все: другая цивилизация. Одна — унаследованная от идейных корней бородатого провозвестника самых разнообразных диктатур. Другая — вынянченная здесь же, на таганских подмостках и вокруг них — прямая ее противоположность. Как раз в Москве, на Таганке две эти цивилизации и расходятся. Здесь люди делают пересадку. Радикально меняют курс. Если где в мире есть более символичный образ начала шестидесятничества, то пусть его покажут. Скорее всего, нет. Во всяком случае, именно сюда, в театр Юрия Любимова на Таганке пришли 1 марта почти все главные делатели хрущевской «оттепели». Кто надышал ее своими жаркими сердцами. Основные сменщики курса. Точнее — те, кто сумел пережить юбилейные полвека с момента той, давней пересадки: из несущегося по строгому расписанию прямо в тупик марксистско-сталинского состава — в другой, с гораздо менее сформированным графиком, но наверняка не сходящий с демократических рельсов, жесткий и неотапливаемый вагон.
Говорили о главном. О том, кто такие шестидесятники. Зачем они были нужны? Потребуются ли в дальнейшем? Журналист и телеведущий Александр Архангельский (шестидесятник не по возрасту, а скорее, по духу) предположил, что — не исключено. Могут пригодиться. Первого и, не дай бог, последующего призывов. В свете-то назревающего в стране очередного культа — на этот раз безличности. Все может быть. И второй XX съезд в том числе. Чего не хотелось бы.
У словосочетания «попасть в историю» есть, как минимум, три смысла: вляпаться, прославиться и непосредственно — проникнуть в нее. Изнутри. Именно третье ощущение господствовало в тот вечер на Таганке. Вот она — живая отечественная летопись, на расстоянии вытянутой руки. Искушение дотронуться, честно говоря, так и разъедало. Как выяснилось, не только корреспондента «ДП», но и гораздо более искушенных в таких делах московских репортеров.
Одна из них, оказавшись в кругу сразу нескольких светил шестидесятничества — Василия Аксенова, Юрия Любимова, Татьяны Заславской, Марлена Хуциева, Евгения Ясина, Гавриила Попова, Людмилы Алексеевой, Петра Вайля, Мариэтты Чудаковой, Арсения Рогинского, — не поверила своему счастью, что может вот так запросто не только «живьем» увидеть нашу великую историю, но даже ее пощупать. Что самими шестидесятниками тут же было обращено в смех. В частности, Петр Вайль на правах ведущего пообещал выставить в перерыве в фойе театра для «дотрагивания» любого из своих великих соратников.
— Стас Рассадин впервые произнес это слово — шестидесятники, — поделился с публикой Василий Аксенов. — Это не просто ребята, сказал он Катаеву, когда мы в ресторане отмечали пятилетие журнала «Юность», это — шестидесятники. Тогда в журнале вышел мой первый роман. И вот Катаев наливает стакан, подходит ко мне и говорит: «Пью за вас, старик»…
Где тот стакан?.. Мысль о том, что быть ему на открывшейся в эти дни в Историческом музее выставке с таким характерным метеорологическим названием как «Оттепель», не покидала. Там нынче собраны самые знаковые в стране «метеорологические» предметы. В данном случае — предметы одежды. Для лютых стуж — истинная фуражка Сталина. Для легких заморозков — шляпа Хрущева. Тоже, естественно, настоящая. Для более солнечных дней — кепка Окуджавы. Кто бы мог подумать, что головной убор бывшего учителя литературы калужской средней школы может наряду с треуголкой Петра или шапкой Мономаха стать музейным экспонатом. А деревянный чемоданчик, с которым мама Булата вернулась из ссылки — еще одним. Стать БОЛЬШОЙ ИСТОРИЕЙ. Фуражка, шляпа, кепка, чемоданчик…
— Эклектика — вот отличительная черта 60-х, — прокомментировал «кепочную» линию в нашем недавнем прошлом Петр Вайль. — Это разрушение большого стиля, того самого, которым мы любуемся в сталинских «высотках»…
Появление «я» там, где торжествовало «мы». Первые сомнения в том, а правильно ли то, что делают все? Или наоборот: всегда ли то, что делают все, правильно?
— Шестидесятые — это вот что такое, — продолжал докапываться до корней шестидесятничества Петр Вайль. — Это, когда ты не знаешь, как поступать, то поступаешь по совести…
— Я не знаю, что такое шестидесятники, — пожаловался самый выдающийся из них Марлен Хуциев. — Мы делали свое дело — и все…
Делали свободу? Нет, Хуциев делал «Июльский дождь», «Заставу Ильича». Делал, очевидно, свободно. Ну, и, понятно, талантливо. И свобода, судя по всему, мультиплицировалась наружу. В общество. И наоборот: от освобожденного общества — к художнику. Евгений Ясин: «Я полагаю, многие люди моего поколения в то время пережили чувство внутреннего раскрепощения, они захотели свободы и оказались готовы что-то сделать, чтобы она была. Не только для себя, для своих сограждан. И в шестидесятые годы многие из них что-то для этого сделали. Они, наверное, и есть шестидесятники».
Термин оказался достаточно неуловимым. Или, напротив, излишне рассыпчатым. Его публика постоянно пыталась каким-то образом собрать, сложить, склеить, изваять — понять, в конце концов, что же мы, шестидесятники, такое сотворили. И кто мы такие есть. Короче — самоидентифицироваться. До конца не удалось. Что, в общем-то, обрадовало — у такого сорта единомышленников единомыслие не в почете. Что исключает всякий карьерный рост и прибыли на почве шестидесятничества — ни партии путевой не создашь, ни бизнеса, ни профсоюза диссидентского. Только в историю впишут, если повезет. А если не повезет — тем более. В смысле: если на Таганку будут теперь пускать только через Маркса, то шансов войти в историю для порядочных людей — не оберешься.
Источник: Деловая провинция №9, 2006