Неоколлективизм «общей воли»?
Мы находимся в сложной ситуации. Откровенно недемократические режимы с их идеологией коллективизма, тотальной мобилизации и вождизма ушли в прошлое; вряд ли они вернутся в прежней форме. Прославление авторитаризма как коммунистического, так и фашистского толка непопулярно и незаконно. Мир стал свободнее и богаче, чем три десятилетия назад. Тем не менее очевидно, что политические режимы по всему миру находятся в постоянном движении. И лишь немногие уверенно идут в демократическом направлении. Основания для беспокойства, безусловно, есть.
Сначала об авторитарных странах. Автократы обретают второе дыхание. Си Цзиньпин, Реджеп Эрдоган, Джон Магуфули, Абдул-Фаттах Ас-Сиси, Мухаммад бин Салман вполне успешно устанавливают в своих странах режим вопиющих персоналистских диктатур. В России государство отдаляется от общества; уже сложилось автономное глубинное государство почти что ближневосточного типа. Кроме того, авторитарные режимы успешно берут на вооружение демократические атрибуты; авторитарные лидеры правят в демократических декорациях. Ведь прошли же полупостановочные выборы в Египте, России – так чем же эти страны не демократии? А когда подобная софистика перестает кого-либо убеждать, изменить или улучшить политический режим уже нет возможности. Авторитарные лидеры находят разнообразные ресурсы для собственного выживания, навязывая обществу бессмысленные игры с прошлым и абсурдные запреты (как в России), развязывая борьбу с коррупцией (как в Саудовской Аравии и Танзании), избавляясь от раздражающих символов режима (как в Зимбабве), и изобретая новых врагов (как в Египте и Турции).
Самое важное то, что малоэффективное государственное управление и злоупотребление властью не приводит к разрушению авторитарных систем, как на то надеются сторонники демократии. Разбудить потенциально демократические институты и направить их против автократов не так уж и просто. Имитационный институт выборов, например, в авторитарных странах не проснется до тех пор, пока не будут разрушены реальные механизмы управления. Но такие механизмы, включая клиентелизм и корпоративизм, часто не опознаются как основы политического контроля. Россия, например, управляется не столько Думой, сколько Ростехом и другими госкорпорациями. Распад же авторитарных режимов в странах без сильных, пусть и недемократических, институтов оборачивается либо новым изданием авторитаризма (как это произошло в Зимбабве, Египте), либо катастрофой для страны в целом (Ливия, Йемен), но никак не первым шагом на пути к устойчивой демократии.
Демократия невозможна без сильного, модерного государства. Кризис государства, его коллапс приводит к тому, что разрушаются все политические институты. При этом борьба за власть осуществляется не опосредованно, институционально, а путем прямого насилия. Стоит обратить внимание на такие страны, как Мали, Нигер, Чад, ЦАР (о которых говорят мало) и Ливия (о которой говорят много), где террористические группировки уже реально претендуют на осуществление власти и, видимо, в будущем расширят ареал своего влияния. Перспективы построения функционирующих демократических режимов в этих странах не внушают оптимизма. А иммиграционное давление на Европу, исходящее из этих стран, будет только нарастать. С вполне понятными политическими последствиями, вроде упрочения нового национализма, как это уже происходит в Германии, Швеции, Нидерландах.
Одновременно демократические режимы проходят проверку на прочность. В западных демократиях накапливается социальный пессимизм, отчужденность и даже негодование. В Великобритании референдум (а это ведь институт прямой демократии в чистом виде!) привел к колоссальным сложностям; в США весьма демократичный институт праймериз создает широкие возможности для стихийного популизма. В Южной Африке многолетнее попрание демократических норм и усиление левого популизма опознаются как проблемы, но они нерешаемы в рамках сложившейся политической системы. В Бразилии демократически выбранный президент намекает на возможность военного переворота.
Дело в том, что общественный договор, лежащий в основе многих демократий, устарел. Общества усложняются и развиваются, а система управления и социальная политика — нет. Но парадокс в том, что разочарование в привычных демократических институтах и дисфункциональных процедурах, которые воспроизводят нежелательные результаты, не приводит к их созидательному разрушению. Даже самые радикально настроенные реформаторы (Александрия Окасио-Кортес, например) предпочитают действовать изнутри консервативных институтов. Устоявшиеся демократии пасуют перед необходимостью широких реформ и скатываются к популизму.
На этом фоне происходит переосмысление назначения демократии как «моментальной конфигурации общей воли.» Такое переосмысление антидемократично, деиндивидуализированно и нелиберально по сути. А.Ф. Филиппов определяет такой подход как архаический. Я уточню, что понимание демократии как общей воли, коллективной цели (конструктивисты употребляют термин «социальное назначение») находит отклик прежде всего у множества внутригосударственных групп, связанных общей идентичностью. Перед нами не тотальный, а фрагментированный коллективизм, при котором представители какой-либо группы верят, что демократия должна удовлетворять их и только их коллективные запросы. В подобной трактовке, интересы и нужды прочих групп нелегитимны по определению. Политика идентичности — это суррогат коллективной жизни, поскольку она не воодушевляет людей на кооперацию и взаимную коррекцию поведения, а разобщает их.
Неоколлективизм «общей воли» одинаково удобен правым и левым, космополитам и новым националистам. Проповедуя разнонаправленные «общие воли» они претендуют на роль выразителей единственно правильных политических представлений и обязательных для всех норм поведения. Но там где нет переговоров с носителями «заведомо ложных» идей, нет рационального подхода к разрешению накопившихся проблем. Содержание конкретных внутриполитических решений оценивается не с точки зрения их полезности и соответствия букве закона, а с точки зрения логики конфликта между группами. Внимание искусственно заостряется на отдельных, конфликтных вопросах политической повестки, что опять же приводит к ослаблению качества демократии. Когда отдельные решения не укладываются в рамки чьей-либо уникальной версии этой «общей воли», то эти решения объявляются недемократическими, даже антидемократическими. В любом случае необходимость участия в привычных политических институтах ставится под вопрос.
Именно такой упрощенный подход к демократии, на мой взгляд, становится характерным для многих устоявшихся демократий, прежде всего США. Он размывает рациональную, процедурную легитимность как основание демократических режимов. Иными словами, утрачивается политическая норма примата процедурности над результатом. Группы, проигравшие в политических состязаниях, готовы отбросить процедуры и начинают бороться за желаемый результат квазиполитическими методами, прибегая к символическим действиям и даже к прямому насилию. Демонтаж неправильных памятников, преклонение колен на спортивных аренах в знак непризнания легитимности действующего правительства, протестные движения в социальных сетях — это такие пародийные аналоги гражданского неподчинения прошлого века. Никаких проблем они не решают. В России, к слову, идея процедурной легитимности была скомпрометирована как в результате выборов 1996-го года, так и действиями электоральных машин в регионах на протяжении девяностых.
В последние годы и в социальных сетях, и на респектабельных форумах быстро распространяется опасение, что нынешняя поломка демократии в ряде геополитически важных стран, включая США и Бразилию, носит системный и необратимый характер. В США складывается консенсус, что мир стоит на распутье, где за неверным поворотом — фашизм и тоталитаризм. Это тревожное настроение завораживает; оно придаёт силы не только дикторам на алармистски настроенном телевидении (CNN), но и публичным интеллектуалам первой величины (Т. Снайдер, К. Санстейн, С. Левитский и Д. Зиблатт). Парадокс в том, что авторы, разоблачающие пороки «неправильной» коллективной воли и защищающие идеалы либеральной демократии, сами претендуют на исключительную подлинность.
И последнее. Здесь необходимо разобраться с терминологической неразберихой. Чем выше уровень понятийной абстракции, тем больше шансов, что каждый говорящий будет привносить в толкование терминов что-то свое, и это запутывает интеллектуальную картину. Демократию можно толковать либо максимально общо как некое «народовластие», либо предельно конкретизировано как набор-перечисление множества внешних характеристик, список которых можно долго уточнять и детализировать. С другой стороны, формы и модели демократии могут быть весьма непохожими друг на друга. Но попытки определить демократию через прилагательные (суверенная, народная, либеральная) ущербны, поскольку опять же предлагают нам только этикетки, а не проясняют сущностного наполнения демократии. Поэтому тут необходима максимальная точность и даже языковая скупость.
Я определяю демократию как неограниченный доступ к политике, которую следует понимать, в свою очередь, как институционализированную борьбу за власть. «Неограниченный» в данном контексте вовсе не означает хаотический или спонтанный доступ. Напротив, речь идет об индивидуализированном, систематическом участии в борьбе за власть посредством взаимосвязанных институтов (это могут быть праймериз, выборы разного уровня, судебные тяжбы, участие в партийной жизни и тд). Качество демократии зависит от качества институтов, а качество институтов — от нормативного осмысления природы политического режима и от интерсубъектного консенсуса по его поводу. Об институтах говорят много, а об интерсубъктном измерении, как правило, забывают. И это неправильно. Ведь демократические институты не работают сами по себе; порочное понимание демократии не останется без осязаемых политических последствий.
Интерсубъектный консенсус невозможно выявить социологическими опросами, ведь он не сводится к простой совокупности политических взглядов и предпочтений. Скорее, речь идет об установочных нормах относительно того, как устроен мир, какие стандарты поведения являются приемлемыми. Опять же, нормы, а следовательно межсубъектный консенсус, могут быть просоциальными, а могут быть и антисоциальными. Самый простой пример — это коррупция, абсолютно антисоциальный стандарт поведения, который разрушает все общественные институты. Или укорененное в России представление о самодостаточности государства, его автономности.
Имеет смысл говорить о том, что интерсубъектное понимание связывает политические институты и индивидов в единую структуру, ведь оно придает смысл как самим институтам, так и участию граждан в них. Поэтому, я думаю, что разговор о гибридности политических режимов, разбирающий степени демократичности или авторитарности политических институтов, уводит в сторону. Институты функционируют именно так, как они и функционируют в рамках сложившегося консенсуса. Другое дело, что консенсус не воспроизводит себя механистически и на постоянной основе; он может мутировать и даже распасться под давлением настойчивых усилий. Но, опять же, простое недовольство и чувство разочарованности не являются достаточными условиями для позитивных изменений.
По большому счету демократия находится в более сложном положении, чем авторитаризм. Поэтому разговор о демократии в глобальном масштабе как никогда актуален.