Что будет, когда они оторвутся от айфона
Предлагаемый взгляд на то, как представляет автор проблему «Кризиса либеральной демократии», вряд ли будет для специалиста в сфере political science предложением дискуссии в оговоренном круге терминов и понятий. Мне придется заранее извиниться перед квалифицированным читателем за весьма поверхностное владение современным политологическим и социологическим концептуальным аппаратом. Мои профессиональные интересы требуют скорее широкого, чем глубокого взгляда на обсуждаемые в дискуссии проблемы. При этом в областях знания, которые, в моем понимании, требуют привлечения внимания для более продуктивных и правдоподобных гипотез о том, что именно мы должны обсуждать, автор обыкновенно так же поверхностен – речь идет об антропологии, экономике, правовой теории и теории менеджмента/управления, причем в последнем случае речь идет о сфере знания, в привычной форме научной дисциплины не оформившейся, возможно, это и невозможно.
Тем не менее, я полагаю, этот взгляд может быть полезен по нескольким причинам. С одной стороны, сугубо поверхностная мультидисциплинарность при должной осторожности автора могла бы несколько оттенить довольно узкие фокусы рассмотрения проблемы «кризиса демократии», уже продемонстрированные в дискуссии «Либеральной миссии». С другой стороны, автор претендует на то, чтобы быть достаточно репрезентативным образцом качества и особенностей восприятия в непрофессиональной среде профессиональных дискуссий последних лет на предложенную тему – предложенные упрощения и примитивизация соответствующих концепций в любом случае происходят в медиа, а, если предлагаемое описание будет считаться имеющей отношение к реальности, именно с такими упрощениями придется иметь дело академическому сообществу. Наконец, медиа в большинстве концептуальных описаний «кризиса либеральной демократии» придается важная, порой, на мой взгляд, избыточная роль – поэтому взгляд из самой отрасли может быть важным: не берусь объявлять собственные представления о происходящем типичными для медиа-сообщества, могу лишь констатировать, что представленная точка зрения существует.
В первую очередь мне необходимо обратить внимание на главное расхождение с обсуждавшими ранее в цикле публикаций «Либеральной миссии». В моем представлении, обсуждение того, что мы широко определили как «кризис либеральной демократии», не имеет смысла вести, привлекая формальные аналогии из истории общества полувековой или даже тридцатилетней давности – обсуждаем ли мы специфические проблемы РФ или же общемировые тренды. Среда, в которой предположительно происходят изменения, на мой взгляд, значительно и уникально отличается от среды, в которой происходили процессы, теоретизируемые и анализируемые политической наукой и (в значительной, но меньшей степени) социологией в рамках своих исследований. Речь идет о событии, которое я обычно описываю как «информационный взрыв», речь идет о качественном и количественном изменении объема значимой и не значимой для нашей темы информации, находящейся в распоряжении рядового члена общества.
Этот объем, и это несложно показать, несравним ни по глубине, ни по номенклатуре позиций с соответствующим объемом знаний представителя социума в любой момент истории. Дело не столько в объемах медиапотребления (оно увеличилось не драматично, хотя и заметно), сколько в возможности получения практически любой значимой по старым меркам информации, имеющейся в более или менее нерегламентированном и беспрецедентно дешевом доступе. Даже не использующие эти возможности представители общества в любом случае существуют в обществе, где эти возможности есть и используются – это не может не менять ни характер общественных коммуникаций/связей, ни структуру социальных сетей (о термине – ниже), ни институциональное устройство общества, ни, как частность, политические практики любого рода. Мне кажется важным это подчеркнуть, поскольку это обстоятельство обычно принимается как значимый фактор, но стандартно недооценивается в масштабе.
Видимо, единственный ближайший аналог происходящего – это переход в позднесредневековой Европе в конце XV века, в первую очередь в исторической Германии, Италии и Нидерландах, к промышленной книжной печати. Мощность «медиавзрыва» XV века, и эта тема достаточно хорошо исследована, можно оценить по историческим последствиям во всех общественных сферах в течение следующих трех веков – по крайней мере, если мы предполагаем, что «долгий XIX век» относится к принципиально другой исторической эпохе, неявно поддерживая выделявший его в Новом времени Эрика Хобсбаума.
Но и три века по всем меркам – это очень длительный период, задающий рамки для предположений о том, в какой части траектории развития новой исторической реальности с момента нового «медиавзрыва» мы в настоящий момент находимся. При этом споры о том, когда именно произошел этот «взрыв» и какова его «социальная природа», в данном случае, полагаю, бесплодны (в других случаях это может быть важно – например, для дискуссий о возможных подобных событиях в будущем). В любом случае, мы не можем констатировать удовлетворительной адаптации общества к новой информационной реальности – с очень большой вероятностью, среда, в которой наблюдается обсуждаемый «кризис либеральной демократии», меняется с показательно большей скоростью, чем по крайней мере в известной нам истории XX века, процесс не завершен, есть ли у нас основания видеть в наблюдаемых изменениях черты не только стабильной, но и промежуточной формы – неизвестно, поскольку такая оценка требует обычно недостижимого понимания процесса во всех подробностях. Речь, повторюсь, идет не об эволюционном процессе, а о взрыве – и многие из нас в состоянии вспомнить себя самих в информационном мире, нынешних свойств не имеющем, хотя для разных обществ процесс «взрыва» отличался и занимал разное время – в случае с Россией он, видимо, совпал с событиями 1988-1995 гг., для многих обществ он был немного более «растянутым» по времени, в любом случае, речь идет о десятилетии изменений в этой сфере: внезапно включился свет, и, хотя предупреждения о том, что это произойдет, звучали в течение всего XXвека, это произошло очень неожиданно.
Представляется важным уточнить, что увеличение скорости распространения информации, на которой акцентирует внимание большинство исследователей, описывающих «информационную революцию» конца XX века или в большей степени XXI века, мне кажется вторичным фактором в сравнении с объемом доступной информации, поэтому я полагаю, что дату «взрыва» следует относить к прошлому, а не этому веку. С этой точки зрения, массовый Интернет и, рассматривая уже, «социальные сети» мне кажется разумнее рассматривать не столько как причину, сколько как следствие нового положения вещей – тогда как общепринятой точкой зрения является объявление Facebook, Twitter, Instagram и Telegram чем-то принципиально отличным по возможностям от YahooGroups, коммуникационным сервисам IT&T в Интернете 20 лет назад. Мне кажется сомнительным тезис о том, что информационные технологии меняют людей – скорее, изменившееся общество создает доступные информационные технологии, адекватные своим новым потребностям. Открытие Нового Света стало возможным лишь после соответствующих изменений в мореплавании в середине XVвека, в основном связанных с потребностями расширяющейся дальней торговли – хотя, разумеется, никто не предполагал, что результатом будет в итоге формирование больших колониальных империй.
Другой предлагаемый фактор, определяющий «кризис «либеральной/неолиберальной демократии», а именно глобализация, в этом свете также выглядит нуждающимся в уточнениях, хотя и в меньшей степени. Обычно в бытовом смысле под «глобализацией» подразумевается конгломерат из глобализации экономических операций (здесь о «революции», синхронно идущей с «информационным взрывом» и прямо с ней связанного, говорить не приходится – экономической глобализации, определяющей развитие национальных экономик, не менее четырех веков, и качественно она в XX и XXIвеках не изменилась, хотя несколько ускорилась в последние десятилетия), взаимопроникновения национально окрашенных культур и резкого увеличения транспортной связности мира (последняя в ряде развитых регионов с 1970-х привела вместе с последствиями крушения последних колониальных империй к массовой экономической миграции, размеры которой, впрочем, преувеличиваются).
Триумфальное продвижение формальной модели демократии в мире из Европы, США и (что часто забывается) СССР в мире – события, явно предшествовавшие «информационному взрыву». Имеет смысл обсуждать, в какой степени это продвижение внесло свой вклад в «информационный взрыв» несколькими десятилетиями позже, однако это нашей целью не является. Скорее, это важно для того, чтобы объяснить последующую практически синхронность и «информационного взрыва», и первых признаков «кризиса либеральной демократии»: в акцентированном виде то, что мы считаем кризисом, обнаруживается с минимальными по историческим меркам лагами в большинстве обществ, где формальным политическим устройством является «демократия» — обычно в той или иной мере «либеральная», т.е. основывающаяся формально на наличии у гражданина неотъемлемых и зафиксированных в правовой системе политических прав на участие в государственном управлении и общественной жизни, равных для всех. К моменту, когда малорегламентированный доступ к информационному пространству был открыт для большей части мира (недемократические КНДР, Куба, ряд теократий по одним причинам и территории, где информационная среда бедна в силу слабого развития инфраструктуры, например, Северная Африка, Ближний Восток и Китай, подключились к процессу позднее, по другим), это были уже схожие друг с другом в правовом устройстве демократии. Чуть позже следует вернуться к вопросу о соотношении «либеральной демократии» как модели с предлагаемыми другими формами демократии, а также к термину «неолиберальная демократия», здесь мне кажется нужным обозначить следующее – равные политические права гражданина, реализуемые через электоральные механизмы, провозглашены и отчасти реализованы в мире значительно раньше, чем «либерализовалась» информационная среда.
Что я имею в виду, говоря о «либерализации» информационной среды, которая, с моей точки зрения, и была главной составляющей «информационного взрыва» и предполагаемой причиной «кризиса либеральной демократии»? В предлагаемой модели политические институты, испытывающие сейчас возможный кризис или травматическую/травмирующую представления о том, как это должно происходить, трансформацию, были созданы и достигли пика своей работоспособности в обществе до резкого изменения информационной среды. Изменения, с моей точки зрения, принципиальны, поскольку величественное здание современного государства, сложившееся на правовом фундаменте идей либеральной демократии, опиралось на общественную почву, в которой идеи политического либерализма не были не только главной составляющей, но и не удерживали бы конструкции без других конкурирующих с ними идей. Описывая послевоенные государства Европы (и распространяя, с известными поправками и оговорками, схему на большинство других государств того времени), либеральная демократия как идея была идеей возможности бытования либеральных политических и прогрессистских убеждений наряду с альтернативными идеями – вплоть до объявления политического либерализма основной идеологией государства и, несколько позже, создания внеидеологического государственного аппарата, направляемого в ряде случаев победителями электоральных процедур.
Во многом это была революция, сравнимая с религиозной и националистической эмансипацией времен «весны народов» в середине XIX века: общества наконец почти повсеместно позволили себе систему политических сдержек и противовесов, реализованную в электоральной демократии, в которой сторонники народовластия, равноправия и индивидуалистических ценностей имели равные возможности наряду со сторонниками других ценностей. Мало того, в значительной степени опыт Второй Мировой и послевоенной оккупации СССР Восточной Европы сделал – через правовые конструкции – обязательным минимальный объем поддержки либеральных прав и свобод даже для пришедших к власти сторонников нелиберальных ценностей: это открывало для них возможность декларировать стремление к прогрессу, до этого монопольной собственности либеральных сил. Во многом, разумеется, этот прогресс был троянским конем – естественной оппозицией «либерализму» еще 70-80 лет назад были, очень грубо, идеи консерватизма и опоры на существующие общественные иерархии и негосударственные институты.
Повторюсь, речь идет о достаточно синхронных во всем мире процессах, и это позволяет делать предположения о том, что информационный режим общества, который стандартно реализуется в общественных иерархиях – то, что меняется сейчас и то, чем, возможно, следует объяснять наблюдаемый «кризис либеральной демократии». Во всяком случае, мне сложно предполагать, что экономические процессы («глобализация» в одном из стандартных пониманий), активное распространение знаний о возможном устройстве политической системы и содействие такому обустройству в мире со стороны условных «стран Запада» (другая версия «глобализации») или появление «социальных сетей» (технологическая версия: само название «соцсетей» содержит в себе самоопровержение – социальные сети явно существовали до эпохи цифровизации коммуникаций никак не менее семидесяти тысячелетий, а как раз в момент цифровизации, в 2000-х, в социологической среде стали популярны работы, описывающие деградацию социальных коммуникаций, т.е. деградацию соцсетей в широком смысле и утрату ими связности – это описывалось как «атомизация общества») по масштабам выглядят менее значимо для общества в целом, чем «информационный взрыв». Да и случаются технологические инновации масштаба Facebook в мире раз в 20 лет. Моды на политический дизайн – пореже, но тоже совсем не так часто, как обнаружение почти полной и почти бесплатной доступности накопленных тысячелетиями знаний – помимо «революции Гутенберга», к такого масштаба событиям можно отнести появление письменности и крупные религиозные революции.
К слову, вопрос о близких к религиозной сфере изменениях в общественных воззрениях в связи с «информационным взрывом» остается открытым и имеет, видимо, самое отношение к теме «кризиса либеральной демократии», что, впрочем, требует намного более серьезного и менее поверхностного обсуждения: мне остается лишь зафиксировать его правомерность, поскольку предыдущий «информационный взрыв» в XV веке оставил после себя в первую очередь многообразное наследие Реформации. Но, будет уместно отметить, «либеральный» с точки зрения современных политологических концепций характер идей Эразма и по крайней мере индивидуалистический – Лютера вполне компенсировался уже через короткое время религиозным энтузиазмом Кальвина, Нокса, Цвингли и англикан: более жестко оформленная идея индивидуального спасения души в протестантизме привела не столько к «более демократичному», как сказали бы мы во вполне еще либеральном XXI веке, государственному устройству княжеств Германии, Республики Соединенных провинций и даже Франции, сколько к формированию новых социальных иерархий, лежащих в основе любого государственного устройства (видимо, это следовало оговорить ранее, автор может определить себя как нерадикального либертарианца, т.е. по существу правого анархиста – надеюсь, это не снизит дополнительно доверия к его построениям).
В сущности, если мы принимаем концепцию «информационного взрыва» как основы нынешних процессов, то дальнейший «кризис либеральной демократии» предопределен. «Довзрывная» либеральная демократия в этом смысле весьма и весьма нелиберальна: все конвенциональные части ее механизма, от политических партий до правового оформления выборов, так или иначе созданы для общества, иерархизированного по принципам, выработанным в радикально менее либеральные времена. Этот тезис, видимо, нуждается в расширении. Практически все устройство общества до информационного взрыва, все его институты – речь идет и об образовании, и о практиках принудительного ограничения свободного обмена (нам эти ограничения известны как «регулирование экономики»), и, не в последнюю очередь (и даже в первую очередь!) о нормах общественной морали – были и остаются по сей день каркасом общественных иерархий. Для нас важен информационный аспект такого рода иерархий, в которых есть «успешные» и «неуспешные» члены общества, «нуждающиеся в защите» и «самостоятельные», «лояльные государству» и «нелояльные», «интегрированные в социум» и «изолированные», более или менее «образованные», более или менее «политически» и «социально» «активные». Эти статусы в обществе до информационного взрыва и облегчения коммуникаций в том числе имели и по инерции имеют по сей день свое информационное измерение. Любое место в социальной иерархии – это в первую очередь определенный объем и качество информации, доступной в этом месте. Информация универсально конвертируется в социальный успех, в том числе материальный статус – если не индивидуально, то статистически достоверно. Обратное также верно: статус открывает доступ к информации.
Обсуждение вопроса о справедливости такого общественного устройства, вполне характерного и для «либеральной демократии», видимо, следует отложить, тем более, что есть сомнения в адекватности приложения категорий справедливости к этому виду неравенства. Для меня важно то неизбежное, что должен был произвести «информационный взрыв» в обществе. Можно считать это торжеством либеральной идеи, можно относиться к этому сложнее, но так или иначе социальные иерархии информационный взрыв разрушает на глазах, ежедневно и миллионами различных способов.
С моей точки зрения, это разрушение — суть обсуждаемого «кризиса либеральной демократии». Это разрушение пока фронтально и неизбирательно, поэтому принимает предельно разнообразные формы: если рушится все, то обломки всего сложно классифицировать. Но, я полагаю, через такую модель в большей, чем в большинстве других, степени достоверно объясняются наиболее спорные моменты нынешнего «кризиса».
Так, яркий и очевидный антиэлитный характер протестных выступлений второго десятилетия XXI века и большинство лозунгов этого своеобразного протеста, хорошо выявляемого не только «желтыми жилетами» во Франции, но и каталонским сепаратистским движением, и особенностями функционирования польской, венгерской и украинской политической сцены последних лет, и десятком других ярких политических феноменов, довольно просто квалифицировать как демонстрации неприятия существующих в обществе социальных иерархий. Это неприятие не может основываться на чем-либо ином, кроме нового ощущения знания реального устройства экономического, социального и политического мира.
Оставим ненадолго в стороне качество такого знания. Значимо в данном случае ощущение участниками протеста «обмана со стороны элит» (то есть, сознательной манипуляцией информацией с целью получения выгоды в виде сохранения или достижения определенных иерархических статусов – она признается незаконной и антиобщественной исходя из вполне либеральных посылов), акценте на коррупции элит (сводящейся к вышеописанной схеме обмана, порождающей «неравенство», причем не только чисто экономическое, но и, например, неравенство в свободном времени для досуга, имеющемся в представлении протестующих у элит в избытке), недоверие к политическим и государственным институтам (построенным в другую информационную эпоху, консервирующем «неравенство» как таковое и порождающее угрозы наследования «незаработанных» социальных статусов), склонность к сложнейшим конспирологическим построениям в описании политической реальности (могу предположить, что это во многом реакция на шок от информационной бездны, открывающейся перед всяким любопытствующим рядовым членом общества). С точки зрения доступа к информации в новом мире формально все равны. Материального и социального равенства, тем не менее, не происходит. Никакие демократические механизмы, как постоянно убеждаются избиратели, картины не меняют.
Что возможно добавить к этому недовольству как маркеру? Спектр пока довольно узок. Возможна чистая политическая реакция: прежний порядок, о котором мы теперь знаем намного больше, чем раньше, титульно либерален, следовательно, следует вернуться к консервативным ценностям. Ничего, что они уже заведомо не будут теми консервативными ценностями, что в старые добрые времена (старый консерватизм не предполагал, например, фактического равенства в нынешнем понимании всех членов нации – исключительно символическое и исключительно в оговоренных обстоятельствах народного единения), во всяком случае, это не «либералы», создавшие нынешний порядок. Различение «либеральной» и «неолиберальной» демократии, кажется, вызвано примерно теми же процессами, но в более либерально настроенной среде: «неолибералы» предали истинный либерализм, который должен быть очищен от коррупционных наслоений и поставлен на службу прогрессу. Стягивание правых и левых полюсов «политической подковы» и постоянная миграция с правого на левый фланг активистов «борьбы с системой» — также хорошо объяснимый освоением ими все больших и больших информационных пространств. В условиях после информационного взрыва эклектика воззрений также легко объяснима – в институционально не иерархизированном доступе к информации вообще много проблем и подводных камней: в новом обществе мнение премьер-министра (которого весьма легко представить себе наивным идиотом, особенно если ты последние полгода специализировался в Сети на изучении философии Фихте в свободное от работы барменом время) о какой-либо проблеме примерно так же авторитетно, как и мнение убедительно рассуждающего об этом вопросе сетевого авторитета, а мнение академического специалиста имеет схожий вес с мнением бойкого дилетанта. В самом деле, вы же читаете этот текст? Это работает.
Видимо, наиболее волнующий сейчас всех вопрос в этой связи – это проблема захвата недемократическими лидерами вождистского типа власти через механизмы либеральной демократии и ее удержание через популистские действия. В рамках гипотезы «информационного взрыва» и слома информационных и социальных иерархий в современном мире это также предположительно универсальный процесс. Кстати, Россия в этом смысле – не отдаленная провинция остального мира, а скорее флагман. Самое естественное, что может сделать авторитарно настроенный лидер в условиях естественного разрушения общественных иерархий (имеющих, вдобавок ко всему, и ощутимый привкус всеобщего «бардака, развала и некомпетентности») – это ограничить свои взаимодействия с обществом через существующие иерархии (они могут быть в узком смысле квалифицироваться как «властные иерархии», информация в старом смысле объединена не только с материальным статусом, но и со властью и социальной ответственностью перед обществом власть имущего) и обратиться к информационно доступному, демократически уравненному, дезориентированному обилием информации и разочарованному обществу напрямую.
Ведь общество – метафора, физически существуют лишь люди: с простыми и убедительными словами к ним и будут обращаться Владимир Путин, Эммануэль Макрон, Дональд Трамп, Борис Джонсон. Целый сонм политологов (в данном случае – скорее пропагандистов, чем ученых) примутся доказывать и им, и электорату, что в современном обществе — и в корпоративной среде, и в политическом движении, и в шоу-бизнесе, и в науке, и в искусстве – нет ничего важнее, чем лидерство, лидерство и еще раз лидерство. Сильные и простые лидеры по духу, такие же, как вы и я, спасают мир от инопланетного нашествия на любом сеансе в любом кинотеатре мира от Киншасы до Нагасаки. Такие же лидеры, учат во всех школах MBA – единственное, что может довести капитализацию компании до миллиардов, дав тем самым акционерам законные пенсионные накопления. Лидер Герман Греф в России превратил дряхлый Сбербанк во что-то вполне пристойное. «Спартак» под лидерством капитана команды и тренера забил гол ЦСКА, а потом наоборот. И ты должен быть лидером. И голосовать нужно за лидера. Это самый простой граф коммуникации – зонтичный в центре, нет ничего удивительного, что дезориентированные в новых возможностях и отсутствии при полном знании простых решений избиратели хватаются за архаичные модели. «Власть телевизора» в этом смысле – всего лишь указание на канал коммуникации, причем уходящий, есть и более продвинутые и изощренные способы организации архаичных по схеме коммуникаций.
И странно было бы, если бы люди не хватались за таких человечных, таких сильных и таких симпатичных лидеров, а вместо этого по-прежнему доверяли политическим партиям, яйцеголовым экспертам, лысым депутатам и четырехглазым профессорам из ушедшей эпохи. А уж если добавить к этому экономические проблемы (напомню, беспроблемных с экономической точки зрения периодов вообще не бывает, как не бывает достаточно зарплаты), объявляемую внешнюю угрозу и всеобщее обалдение от дивного нового мира, в котором каждые 15 минут происходит что-то новое, интересное, важное и захватывающее – оставьте же в покое людей, попавших в сложную жизненную ситуацию. Им сейчас сложнее, чем когда-либо в их жизни – особенно если учесть, что вполне амбивалентно воспринимаемый «сильный лидер» (его то любят, то презирают – «теперь это более или менее разрешено») к тому же опасен, поскольку вооружен властью. В этой ситуации проще до поры и времени прикинуться конформистом. А время побунтовать еще придет. Теперь мы лучше знаем, как – а не знаем, так посмотрим в Интернете.
Разумеется, «ослепление информацией» основной метрикой нового пространства будет недолго, хотя на деле предсказать, как долго общество будет адаптироваться к новой реальности, почти невозможно. Предположительно этот процесс в самом начале, и то, что наблюдаем – естественная нелепость потерявшего ориентиры общества. Кризис традиционных СМИ в этом плане – достаточно достоверный сигнал продолжающегося процесса адаптации. Мне сложно представить себе человеческое общество, в котором большинство коммуникаций исключительно горизонтально, и все коммуникации являются по типу исключительно сетевыми. Это очень сложный процесс, но трансформация старой системы социальных иерархий с ее почти полным разрушением в новую, построенную иначе, более динамичную, назойливую и раздражающую, по моему мнению, идет достаточно активно.
Результат, разумеется, не будет нравиться ни мне, ни кому-либо еще, заставшему эпоху до информационного взрыва: новое общество с его новыми социальными иерархиями по множеству причин, которые следует обсуждать не в этом тексте, обещает в среднем быть более динамичным (в том числе блестящим и крикливым), более гибким и толерантным (в том числе, по старым меркам, и аморальным), более эмоционально реактивным (к том числе капризным и вздорным). Не думаю, что есть альтернатива, к тому же, у этого общества есть свои плюсы. В моем понимании, в информационном океане невозможно захлебнуться, навыки анализа информации, ее структурирования, ее синтеза многократно повысились – и это открывает перед обществом ранее не представлявшиеся возможности, как технологические, так и этические. Мир, непрерывно смотрящий двустрочные новости в новом айфоне, можно представить себе на десятилетие, на его смену придет нечто более прочное и более фундаментальное.
В этом аспекте предложенная тема дискуссии даже слишком широка: несложно увести ее частностями в десятки более интересных частных аспектов. Например, пока совершенно неизвестно, насколько стабильно нынешнее отвержение новыми и перспективными политическими по существу движениями старых форм политической организации – в то, что им придут на смену некие «сетецентрические» структуры без членства, формальной повестки и иерархии, я не верю, опыт последних 20 лет это скорее опровергает, несмотря на десятки тысяч частных экспериментов в этой сфере. Еще один важный вопрос – как в изменившейся информационной сфере будет определяться граница «политического» и «неполитического» действия и организации: уже сейчас с этим очевидные проблемы. Важно также, насколько и как надолго новая ситуация дестабилизировала и в России, и за ее пределами традиционный национализм и будет ли он трансформироваться. В этом свете даже не так интересен важнейший для моей профессии вопрос – в каком виде смогут работать в новом политическом и социальном пространстве СМИ в традиционном понимании и как они будут устроены: от этого, в частности, зависят мои будущие заработки. Судьба государства меня в этом списке, как ни странно, волнует не в первую очередь – его репрессивные возможности в новых условиях, как показывает практика, даже при мобилизации всех ресурсов в разы меньше, чем десятилетия назад.
Что же касается именно либеральной демократии, становящейся на первый взгляд первой жертвы этой адаптации – с ней не все так плохо. Практически все антиэлитные выступления последних лет основывались на том, что старый политический консенсус не разрушается – либеральные демократические принципы останутся лежать в основе государственного устройства, сама по себе либеральная идея в понимании Милля отрицается в нелиберальном лагере сейчас лишь маргиналами даже по меркам этого лагеря, и в известном смысле то, чего мы боимся, есть в итоге некоторый результат более широкого освоения либеральной демократической модели все более широкими группами населения (которые, разумеется, существовали и ранее и были многочисленны, но ограничивались, как и большинство других альтернатив, общественной иерархией и нормами умолчания).
Собственно, текущий «кризис либеральной демократии» пока не демонстрирует признаков уничтожения принципов либеральной демократии как таковых. За нее вынуждены держаться сейчас даже откровенные диктаторы по личным убеждениям, провозглашение тирании как способа общественного управления с ликвидацией формального народовластия для них – это способ самоубийства, причем, учитывая градус общественных настроений, не только политического, но и физического. «Недовольство демократией» в мире не так часто, как «недовольство устройством власти» в целом: мир стал немного более свободен, немного более анархичен и немного более либерален. У всего этого есть цена, мы ее платим и будем платить, поскольку именно этого мы вроде бы и хотели. Новыми свободами в первую очередь будут злоупотреблять, в том числе политические оппоненты, и лишь затем – использовать их по назначению: вряд ли это когда-либо было иначе.
Остается лишь наблюдать, как общество пугающе быстро меняется. Но, учитывая предполагаемый масштаб перемен – кризис либеральной демократии не будет главным, что предстоит обсуждать в ближайшие годы политикам и социологам: учитывая, что одним из довольно очевидных следствий «информационного взрыва» было явление миру ИГИЛ с его изысканным садизмом, тем для дискуссий будет немало.