«Больше демократии» и «больше Европы». Новая волна против статус-кво?
Ирина Чечель:
Нику, скажите, пожалуйста, как бы Вы оценили все-таки взаимодействие каких-то новых трендов глобализации 4.0 и, может быть, кризиса демократической ответственности, как я бы его назвала, с которым сталкивается мир? Как быть с критикой элит и с представлениями о том, что демократические силы стоят на пороге ошеломляюще трудного, популистского этапа? Действительно ли возникают новые тренды глобализации, которые в каком-то смысле обрекают демократию на обновление?
Нику Попеску:
Я не уверен. По-моему, всегда все, что ближе к нам во временном смысле, кажется более драматичным, чем постфактум, потому что с дистанцией 20 или 40 лет обычно детали стираются, драматизм спадает, и мы уже знаем, как все закончилось. В этом смысле я не уверен, что нынешний кризис прямо такой исторически уникальный. Это первый элемент ответа. Второй элемент ответа в том, что, по-моему, такая консенсусная подстройка и базис демократии всегда стоит на двух основных столпах. Один – это процедурные аспекты, то есть это выборы, свобода прессы, права человека, то есть часть людей поддерживает демократию вот из-за этих процедурных вопросов. А другой очень важный элемент, который предопределяет легитимность демократических систем имеет экономическую составляющую. То есть в английском языке есть два таких термина inputlegitimacy и outputlegitimacy. Inputlegitimacy – это про то, как демократические правительства создаются, и это создание правительств должно соответствовать процедурам. А outputlegitimacy – это легитимность результата, насколько эти правительства справляются с тем, что от них ожидает население. И тут всегда экономические проблемы всегда бросают тень на уровень, градус поддержки демократии как системы, будь то либеральной демократии, будь то либерализации. Потому что народ как people, масса, население обычно исходит из этих двух. То есть тебе недостаточно иметь просто открытые процедуры голосования и прессу, тебе еще важно показывать результаты как элитами, как правительства показывать экономические результаты, или там социальные, или результаты правления в области безопасности. Эти две составляющие создают такую более солидную, консенсусную и ширококонсенсусную поддержку демократиям. То, что происходит сейчас в последние 10 лет, с экономическим кризисом, частично, но не только — с глобализацией, это то, что с точки зрения процедур демократии они более или менее остались теми же на Западе: и в Западной Европе, и в США. А вот с точки зрения результатов правления они ухудшились, что естественно! Был экономический кризис, не так что-то получилось с дистрибуцией, произошла такая большая волна редистрибуции, скажем, с Запада через глобализацию в другие части мира. «Остальной мир» растет не только экономически — он получил производственные ниши, которые раньше были на Западе. Сейчас выходит так, что одна сторона или, скажу так, один столп демократии остается тем же, а второй столп демократии, который должен быть основан на легитимности результатов правления, — все более подвергается коррозии.
Ирина Чечель:
Но есть современные концепции, которые считают что растущее тяготение к плебисцитарным решениям т.н. судьбоносных вопросов (Брексит – характерный пример) свидетельствует о кризисе институтов, что коррупционные скандалы — симптом кризиса как раз институциональной демократии. Вы же утверждаете, что кризис институтов – нечто проходное?
Нику Попеску:
Безусловно, популярность институтов намного ниже. Популярность правительств, парламентов и т.д. Но пока чистые выборы, пресса — все же плюралистические. То есть, говоря об inputlegitimacy, институты – это нечто второстепенное . Но когда я говорю про процедуры – тут уже более высокий уровень абстрактности. Это, скажем, легальная база, конституционные гарантии, судебная система, права человека. Институты менее легитимны, а вот демократия осталась такой же легитимной, как и раньше.. Критика институтов – это критика того, что они недостаточно демократичны и недостаточно адекватны общественным запросам, а не критика демократии как таковой. Никто не ставит под сомнение то, что западные демократии должны быть управляемы представителями большинства населения. Никто и представить не может, что пресса на Западе не должна быть свободной. То есть в этом смысле атака идет не на то, что являет собой демократия. Перед нами — атака на то, какие формы она принимает, каковы политические партии, но никак не на саму демократию. Нам нужно больше демократии!
Ирина Чечель:
Каким же образом приблизиться к таковой? То, что происходит в совершенно хаотизированном Лондоне – соответствие лозунгу «Больше демократии!» или что-то другое?
Нику Попеску:
Как сказать! Был же экономический кризис 1930-х гг. Он тоже создал такую эрозию демократии в очень большой части Европы – во Франции и даже в США и в Великобритании были фашиствующие партии. Было очень много тех, кто поддерживал коммунизм, Сталина на Западе в 1930-х гг. Та же кембриджская пятерка начала из-за коммунистических идей шпионить. Если кто-то забыл, существовал идейный кризис демократии в 1930-х гг., который частично совпал с экономическим кризисом и который сильнее ударил по демократиям, чем по Советскому Союзу или по нацистской Германии. Естественно, что и сейчас есть растущий экономический кризис, с лагом в несколько лет этот экономический кризис начинает бить по политическим системам — и они тоже входят в кризисное пике. Но и раньше, и сейчас демократии находили методы рестабилизации проблем. В Великобритании в 1970-х гг. было грустновато, был экономический кризис, потом в начале 1980-х гг. мы имели евросклероз, а затем Маргарет Тэтчер все это сломала, перезапустив экономику Великобритании. То есть мы должны видеть зигзагообразные тенденции, в которых политические и экономические кризисы идут по одной и той же траектории — стабилизации. Следующий вопрос был …
Ирина Чечель:
Про требование «Больше демократии!». Кстати, здесь же нужно упомянуть и требование «Больше Европы!». Каким образом видеть «приращение Европы», если образы будущего или коллективные ориентации, так сказать, с дальним прицелом повсеместно исчезают?
Нику Попеску:
Скажем, в последние 150 лет демократия становилась все более массовой,затрагивала все большее количество домов. Сначала мы имели элитистский тип демократии 1920-1939-х гг., не говоря уже о 19 веке. Вы помните, как все переживали, что радио в каждом доме дестабилизирует элитистскую модель демократии с высокими цензами, которые были до того? Потом вполне себе глубоко переживали, что произойдет, если в игру войдут женщины, которым дадут право голоса — это происходило в 1940-1950-х гг., а в Швейцарии, по-моему, даже и в 1972-1973 гг. То есть опять же это очень сильно расширило число людей, которые интересуются политикой, имеют права участвовать в политике через выборы. Потом, естественно, появился телевизор. А как насчет кувейтской войны 1991 года? Это была первая война на CNN, которая показывалась нон-стоп по телевизору. Это был новый эффект. То есть это уже была демократизация в смысле права на информацию не только о политике, но и о войне. Теперь уже с 1990-х можно уже и войны смотреть нон-стоп, а не читать о них в газетах на три дня позже. В чем разница? В газетах все менее драматично, потому что, естественно, одна или даже пять фотографий в газете не способны воздействовать на психику, на восприятие войны так же, как видео. Сейчас надвигается новая волна расширения набора инструментов, через которые в демократических, да и в авторитарных обществах, разные страты общества коммуницируют: это социальные сети – Facebook, Twitter, Instagram, Snapсhat. Это какой-то новый этап! Посмотрим, будет ли демократия будет к нему адаптироваться? Скорее всего, это приведет к каким-то мутациям смысла демократических процедур. Но сейчас эта волна только-только надвигается на нас. И, по-моему, мы живем только в преддверии волны адаптации политических систем к социальным сетям. Но политические системы до этого адаптировались к разным волнам – к радио, к телевидению, к нон-стоп новостным каналам. Сейчас мы обсуждаем, что одна из проблем нынешней демократии в том, что в социальных сетях создаются echochambers – группы людей, которые общаются между собой, у них примерно те же мысли, и они друг друга накручивают и радикализируются вместо того, чтобы участвовать в сколько-нибудь широкой общесоциальной дискуссии. Произошла и волна атомизации каналов. Раньше все смотрели один канал, ну или несколько больших general, общих каналов. Потом пошел разброд – все разошлись по своим квартирам. Кто-то смотрит MTV, кто-то смотрит мульфильмы, кто-то — HistoryChannel. Кто-то смотрит новостные каналы – BBCNews, CNN или RT. Но на самом деле это тренд идет уже с 1990-х. Тренд атомизации аудитории вовсе не с Facebookс Одноклассниками начался! Он идет давно — и был уже очень сильно заметен в 1990-х гг. Просто сейчас все воплощается в формах Интернета.
Ирина Чечель:
То есть элементом глобализации для вас является развитие СМИ?
Нику Попеску:
Нет.
Ирина Чечель:
Но, судя по этому разговору, в первую очередь коммуникационные системы являются для Вас вызовом демократии? На протяжении нескольких исторических периодов подряд?
Нику Попеску:
Ну да, новые методы коммуникации всегда являются вызовом для демократии. Да, это также в этот раз, но это не первый раз, когда демократия к ним адаптируется. Поэтому можно, с одной стороны, просто расслабиться и смотреть, как демократия начнет адаптироваться к новым киберпространствам и социальным сетям. С другой стороны, надо постоянно требовать, чтобы демократии интегрировались и адаптировались, и в том числе внедряли эффекты интернета в каких-то рамках, не дестабилизирующих демократию. Разумеется, этим надо заниматься, но, по-моему, идея, что сейчас грянет что-то абсолютно новое и поставит под вопрос всю траекторию политического развития нации — алармизм, в том числе потому что и раньше демократии эти вопросы решали, и теперь, скорее всего, решат. Демократические общества не впервые проходят через волны гигантских истерик: демократии не работают, демократии в кризисе, бунт масс… Но потом это все абсолютно проходит.
Ирина Чечель:
Каким образом, по вашему мнению, все должно распогодиться? Это первый вопрос. И второй вопрос: насколько для вас глобальные СМИ демократичны? Насколько то, с чем мы сталкивается в тех же социальных сетях, — это проявление и усиление демократических практик, а не определенные способы манипулирования реакцией или элементы зрелищной демократии?
Нику Попеску:
Для меня политика как шоу всегда существовала. По-моему, мы просто больше знаем об этом, чем знали наши предшественники 40 или 50 лет назад. Представьте себе, например, депутата, который избран из Марселя или из Белфаста, и он работает в парламенте в Париже или в Лондоне. Что знали местные избиратели о нем в 1970-е годы? Наверное, почти ничего. Он раз в месяц возвращался к себе в округ, местная газета, наверное, писала какие-то статьи о том, что он делает в Париже или в Лондоне, как бывает в столице иногда. В принципе все. А теперь это все видно через Facebook. Он даже в ресторан в Париже не может сходить без риска, что кто-то из Марселя его снимет на камеру на айфоне, если он что-то там сделает. И все же политический импульс политиков на местном уровне – один и тот же. Во все времена. А то, что в последнее время менялось, так это то, что мы намного больше знаем о том, как наши представители в парламенте и правительстве себя ведут в том числе и в личном плане или как они голосуют. Опять же агрегаторы… Вы знаете, как в США все голоса депутатов фиксируются прессой и оппонентами? Потом через лет 30-ть в президентской компании кто-то напоминает, что 30 лет назад вы так-то и так-то проголосовали за то-то и то-то. То есть все эти вещи сейчас легко доступны населению, мы знаем больше о репрезентативных органах и о тех, кто нас представляет. И чаще всего населению это не слишком нравится. Но от того что мы знаем больше и нам это не очень нравится, ничего не зависит. Какие-то депутаты, образно говоря, в 1960-х, себя лучше и приличнее не вели. Или вы думаете, что у них финансирование партий было намного более прозрачным? Или personalintegrity? У кого-то было меньше любовниц, или кто-то меньше опаздывал на заседания парламента? В каком-то смысле население тогда знало меньше о своих представителях, и им казалось, что вот они-то — фигуры на пьедестале. Небожители сходят к смертным, я оцениваю их дискурс, мне нравится/ не нравится, я голосую. А теперь через медиа, в том числе папаратизацию политики и дискурса, а равно и благодаря социальным сетям нам намного больше известно о других людях. И мы понимаем, что они, на самом деле, не демиурги политики: мы их уважаем, но у них тоже есть масса недостатков. Да, это частично обесценивает, снижает уровень доверия к институтам и к людям. Но когда ты проходишь через демократический цикл много раз, то в определенный момент общий уровень и ожидание того, что царь-избранник или президент-спаситель придет и сразу все решит, вообще убывает в обществе. И это тоже, если хотите, определенный элемент демократии, потому что ты не веришь в то, что будет какой-нибудь спаситель, который выручит страну. Ты просто борешься за свой собственный уголок функциональности государства: он тебе интересен.
Ирина Чечель:
Да, но если смотреть на характер политических призывов современных лидеров, то даже по чисто формальному критерию оказывается, что большее, а не меньшее, количество лидеров говорит о спасении европейского ли проекта, как это делает Макрон или Туск, Британии ли, как это делает госпожа Мэй или Фараж, будущего ли Европы, как это делает большинство, например, леволиберальных политологов. Благодаря чему вообще возрождается в мире идея спасения, причем коллективного, если мы, кроме прочего, говорим еще и о том, о том, что значительно дискредитирован элитарный класс? Кто спасает, если некому спасать?
Нику Попеску:
Безусловно, большая часть Европы сейчас чувствует на себе эффект экономического кризиса. Кое-где мы видим, кстати, и мини-кризисы. И, безусловно, политические системы трещат по швам. В этом смысле есть необходимость адаптации. Но политики любят слишком все драматизировать. Поэтому я бы не говорил, что нужно спасение, нужно адаптировать систему. Я называю это «адаптацией» как аналитик. Да, скорее всего, политики все гиперболизируют и будут называть то, что я называю адаптацией, — спасением. Особенно в случае Терезы Мэй, ей нужно спасть и свою партию, и свое премьерство. Да, для нее лично это спасение. Да, Брексит – это очень драматично, но я предпочитаю в любых случаях термин «адаптация». Безусловно, Европа проходит через момент адаптации. Но у нас же всегда нужно было к чему-то адаптироваться. В 1970-х или в 1980-х гг. по Европе прокатилась дискуссия о необходимости спасения от ядерной войны, например. Или во время берлинского кризиса в 1960-х гг. – спасения от русских. А теперь нам твердят, давайте срочно спасаться от популистских сил. Что ж, момент кризисный, немного драматичный, но, на мой взгляд, несколько менее драматичный в смысле спасения или не спасения, чем это было в 1980-х гг. А о 1940-х гг. я уже и не говорю. Европа сейчас проходит через момент необходимости ускорения адаптации – не более того. И нужно адаптироваться к глобализации, нужно адаптироваться к более проблематичным отношениям с Китаем и Россией, частично с США (кое-где, в каких-то экономических вопросах или даже в философско-идеалистических).
Ирина Чечель:
Что бы вы считали такой адаптацией – снижение степени эмоциональности дискурса или все-таки перенастройку институтов? Или возникновение других сценариев будущего? Хорошо бы понять, к чему призывать, как выстраивать ориентиры для населения.
Нику Попеску:
Есть несколько необходимых этапов тактической адаптации, но они очень сильно отличаются от одной европейской страны к другой. То есть для кого-то Брексит – это адаптация к выходу из Евросоюза. Великобритания должна будет адаптироваться к долгому послевкусию референдума. Скажем, сейчас в Италии популистское ультраправое — ультралевое правительство, то есть они уже вошли в систему управления популистскими силами, — посмотрим, к чему это приведет? Это всегда так происходит. В обозримом будущем естественное развитие приведет к снижению доверия к популистам. Но пока еще не все ясно с экономикой Италии — как она сможет устоять перед тем, что от нее хочет правительство Италии. Здесь — адаптация более сложного плана. Во Франции -наоборот. Скажем, правительства Италии, Венгрии уже в постлиберальном консенсусе – и существуют, и управляются постлиберальными правительствами. И в Венгрии это экономически неплохо получается. Огромная часть поддержки Орбана – это прилично функционирующая экономика Венгрии. В Польше, кстати, то же самое. Очень много говорят о Качиньском, о тех проблемах, которые есть в Польше, но тем не менее экономика там — на более или менее хорошей траектории. А вот в Италии все на порядок хуже. Или вот Франция. Франция не управляется популистическими ультраправыми или ультралевыми силами. Ее руководство относится к мейнстримным силам, но это создает свои проблемы. Они сейчас известны. Резюмирую: в тактическом плане в каждой стране идут вполне разнопорядковые адаптации, и следующие шаги по адаптации в следующие пять лет — далеко не однотипны. Кстати, необязательно, что они везде сработают и необязательно, что они везде сработают с первого раза. А на каком-то более абстрактном и более высоком уровне то, что объединяет всю Европу и США, — это ожидание более успешного экономического перформанса, новой экономической функциональности государств. Сюда входит отчасти необходимость редистрибуции и большей справедливости. И эта справедливость не просто в том, что будут вводить налоги на богатых, она — в усилениии борьбы с коррупцией, в борьбе с тем, что многие компании просто не платят налоги или платят их крайне умеренно, выводя большую часть доходов в оффшоры. Возникает уверенность, что нужно воссоздать положительную экономическую динамику. Это и создание рабочих мест в Испании, Франции и Италии, и борьба с коррупцией, как это банально ни звучит. Определенное очищение методов как политики, так и ведения бизнеса. Борьба с коррупционностью, борьба с уклонением от налогов. И над этим в принципе многие правительства работают. Опять же нет гарантии, что у всех все получится, но это, по-моему, то, что большинство стран и правительств устраивает. И популистов, и не популистов, потому что все поняли, что нужно теперь как-то воссоздавать консенсус.
Ирина Чечель:
Нику, я сейчас попытаюсь очень аккуратно формулировать, с большой осторожностью. Мне кажется, что мы структурно пока не можем выстроить наш разговор, найти ребра его жесткости, вот в каком аспекте. То, что Вы называете «алармизмом», воспроизводит сетку аргументации вовсе не популистов или эмоциональных представителей СМИ, а признанных теоретиков демократии, вроде Дэвида Рансимена, встревоженного, положим, исключительным весом в мировой политике финансовых и прочих корпораций. Он-то считает, что современный мир с головой погружен в новые практики – мы не раз наблюдали жесткие ультиматумы корпораций целым правительствам относительно того, что они могут делать, а что нет. Вы говорите в каких-то куда более абстрактных терминах, пожалуй, что, наверное, не время слишком беспокоиться — все должно прийти в равновесие: так было — значит быть должно. Хорошо. Но дальше мы с Вами просто входим в клинч. Вы мне говорите, например, что в 1930-е же годы произошла адаптация, потому что сыграли свою роль те-то и те-то партийные механизмы. А я сразу думаю, что сейчас эти партийные механизмы под вопросом — мы видим глубокий кризис партий. Вы говорите, что адаптация – дело времени, потому что ставится задача борьбы с коррупцией, а я сразу думаю, не обернется ли это резким усилением репрессивных механизмов внутри демократии? Пока у нас возникает резкий дисбаланс между анализом конкретных механизмов борьбы с кризисом и анализом демократии как ресурса восходящего прогрессивного развития, что ли. И если мы с двух сторон констатируем, что во всем мире наблюдается взрыв политических эмоций, если не говорить страстей, то можно ли рассчитывать, что их появление не подтолкнет к закручиванию гаек? Тогда новый расцвет демократии может совпасть с возникновением новых полицейских правил, чрезвычайными суверенными решениями и т. п.
Нику Попеску:
Во-первых, я не теоретик демократии и функционирования политических систем. Я человек, у которого Phd в политических науках, который занимается другими вопросами, но, естественно, следит за тем, как демократия эволюционирует без того, чтобы вступать в какие-то академические дискуссии по демократии, за которыми я не слежу. По терминам. Есть же разные термины. Можно говорить, что все хорошо и что статус-кво вас более-менее устраивает, можно быть алармистом, а можно быть в истерике. Мне кажется, что я скорее алармист – я немного переживаю, но я не в истерике. Но вот то, что я вижу в газетах и в социальных сетях о том, как все плохо, демократия в кризисе, по-моему, это не алармизм — это уже истерика. Я не говорю, что все хорошо, но мне кажется, что проблемы, с которыми сталкиваются демократические общества, не такого масштаба, чтобы входить в истерику. Надо за это переживать, надо быть алармистом, надо смотреть спокойно смотреть на то, как, где и что можно решать, но при этом не впадать в истерику. То есть моя позиция такова – я алармист, но то, что я вижу вокруг – это истерика. Естественно, я более спокоен, и мне претит уровень публичных дебатов. По мне, он слишком эмоциональный. Это один элемент. Второй элемент – это вот что: да, кризис «крупный», но по сравнению с чем? С тем, что кто-то надеялся, что есть демократия с какими-то идеальными ожиданиями? Или с тем, что было раньше? И вот чем больше историй я читаю, тем больше мне кажется, что наша истерика связана с gap, с разрывом между тем, что есть, и тем, о чем мы грезили, а не с тем, что мы имели исторически. Поэтому я пытаюсь артикулировать следующее: нынешняя волна истерики по поводу дисфункциональности демократии и глобализации связана не с тем, что раньше было лучше, а теперь хуже, а с тем, что не так давно надеялись, что к 2019 году все окажется блистательным – и эффекты глобализации будут другими, и политика будет лучше, и Facebook будет больше помогать демократии, чем мешать. Вся наша истерика скорее всего, по-моему, связана с разочарованностью — с тем, что надежды не оправдались. Но это не значит, что в 1970-х или в 1980-х ситуация была намного лучше. Когда еще текстильные фабрики были в Евросоюзе, если вы работали в текстиле, может быть, для вас раньше было лучше, но на уровне всего общества было все не ахти. Я помню одну из самых интересных исторических статей, которую я читал. Она 1981 или 1982 года. Она была о том, как Советский Союз побеждает в борьбе за индийские умы и какая хорошая softpower, мягкая сила у Советского Союза в Индии по сравнению с Соединенными Штатами Америки: Советский Союз тратит столько-то миллионов на книги и на фильмы, и на культурную экспансию в Индию. Советский Союз за неделю тратил столько, сколько США выдавало на культурную пропаганду в Индии на целый год. Они говорили, что СССР в 50 раз больше тратит – следовательно, у СССР истинная softpower- мягкая сила. Такая сила, что индийские народные массы теперь вырастают на советских книгах и учебниках, они смотрят советские фильмы – вот-вот начнется катастрофа американской softpower. Это была невероятно истерическая статья. И таких сегодня просто уйма, но они и раньше тоже были, просто надо взять сейчас все архивы и NewYorkTimes! Там очень много статей из 1970-1980-х. В принципе уровень накала дискуссии, уровень истеризации и алармизма даже не по ядерным вопросам, сравним с тем, что я читаю сейчас. В этом смысле я не говорю, что все хорошо, что все устаканится и ничего не надо делать, но, по-моему, уже анализ алармизма перешел в стадию такого овердрайва, который мешает такому спокойному аналитическому восприятию того, что происходит.
Ирина Чечель:
Но какие политические рычаги в нынешней ситуации понадобятся умеренному политику, на дух не выносящему истерик?
Нику Попеску:
Есть масса технических решений – fixes — этих проблем. Я говорил об уклонении от налогов. Сейчас пошла волна того, что с точки зрения большинства европейцев это нечестно, что какой-нибудь супермаркет платит налоги в стране, а Амазон платит все налоги в Ирландии, да и то платит очень мало. Или там Apple, который держит очень большую часть своих доходов вне американской юрисдикции, и соответственно они не платят налоги и ждут момента, когда им будет дана какая-то амнистия, чтобы эти налоги импортировали в США по более низкой ставке налогообложения. Сейчас проблема была идентифицирована, и европейские правительства начнут этим заниматься, потому что это нелояльная конкуренция по отношению к тем супермаркетам или маленьким магазинам, которые на самом деле платят налоги в странах ЕС. Вот тут наметились пусть и ранние, но все же необходимые этапы работы по массе направлений. Идем в Facebook, что там происходит? Была идентифицирована проблема, что через Facebook можно манипулировать и пытаться влиять на избирателей избирательной компании, в том числе и из-за границы. То есть это 2016 год в Америке, но не только. Что сейчас происходит? Недавно Канада потребовала каких-то новых уровней транспарентности финансирования политической рекламы на Facebook и на Google. Google тогда вообще решил не делать политическую рекламу перед выборами, потому что было не до конца ясно, как их внедрять. Facebook теперь пытается создать систему, где, с одной стороны, вся политическая реклама сохраняется на какие-то сервера, чтобы потом можно было находить кто, что, как и почему финансировал, с другой стороны, сейчас все пытаются дать читателям Facebook больше информации о том, кто платит за политические посты. Притом все, что я сейчас описываю, это ранние стадии. Естественно, то, что отказ Googleот рекламы перед какой-то избирательной компанией, это же не долгосрочное и не структурное решение проблем! Это просто пауза, ко время которой Google и правительство Канады будут находить какую-то модель функционирования рекламы во время компаний, который будет удовлетворять необходимости канадской демократии. Потом другие государства будут смотреть, что происходит в Канаде, и эти ” bestpractices” потихоньку будут внедряться в других странах. Проблема идентифицирована, первые шаги в сторону их решения, минимизации негативных эффектов действия сетей на демократию происходят. Это будет длиться, не все будет получаться, некоторые шаги будут абсурдными, некоторые будут не абсурдными, но трудно внедряемыми. Но это сейчас теперь происходит. Как бы то ни было, этот клубок противоречий сейчас начинают разматывать. Но долгий процесс — и не с первого раза все получится. То есть в этом смысле я алармист, но я вижу, что то, что идентифицировано как большие тренды, которые ставят под сомнение функционирования западных демократий, разрабатывается на будущее уже сейчас.
В этом моя надежда.