Популистский национализм и кризис либеральной демократии: кто первый начал?
Кто выигрывает от кризиса либеральной демократии? В последние годы самый очевидный и, пожалуй, наиболее распространенный ответ на этот вопрос – национал-популизм. При этом подразумевается, что именно национализм в этой связке составляет основное содержание и обеспечивает популярность. Однако исторический опыт показывает, что националистические лозунги, вопреки мифу об иррациональной притягательности национализма, далеко не всегда обеспечивают массовую поддержку. Кроме того, опять-таки согласно историческим фактам, национализм может сочетаться с любой идеологией, в том числе и с либеральной демократией. В таком случае, чем обусловлена современная связка популизма и национализма и что в ней первично?
Для многих социальных ученых национализм в последние годы в очередной раз не оправдал ожиданий. Еще недавно вытеснение националистических идеологий на периферию политической жизни и ослабление национальных идентичностей признавали равно сторонники и противники этого процесса. Первые постепенно начинали интересоваться не столько национальными идентичностями, сколько их предполагаемыми альтернативами – гибридными, мультикультурными, космополитическими, многоуровневыми, – а вторые занимали оборонительные позиции, предупреждая о грядущих угрозах постнационального порядка и оплакивая былое величие. За несколько лет положение дел изменилось радикально: теперь уже националисты стремятся не к восстановлению мира наций как такового, а к более привычным целям – завоеванию для своей нации возможно более привилегированной позиции среди других наций и внутренней консолидации вокруг этих целей. Относительная успешность в достижении по крайней мере второй цели, о чем свидетельствует электоральная эффективность националистических лозунгов, свидетельствует о возрождении национализма.
Маркеры этого возрождения очевидны: обычно называют референдум о выходе Соединенного Королевства из ЕС и победа Доналда Трампа на президентских выборах в США, а также рост популярности национал-популистских политических сил в разных странах, прежде всего, европейских, то есть, как раз тех, которые еще недавно считались наиболее космополитическими. Причины же – и, соответственно, перспективы – возрождения национализма, напротив, неясны даже в ретроспективе, из-за чего шансы предвидеть дальнейшее развитие событий и, тем более, как-либо на него влиять выглядят сомнительными. Поэтому к вопросу, почему национализм вместо постепенного исчезновения в постсовременности снова стал одной из решающих сил, добавляется другой вопрос: что именно в социальных науках после десятилетий исследований наций и национализма, несмотря на растущую популярность этого направления, многообразие теоретических подходов и приращение эмпирических исследований, по-прежнему не позволяет предвидеть фундаментальные изменения хотя бы на несколько лет вперед? Возможно, чего-то недостает – новых методов (если да, то каких?), более широкого географического охвата (но возрождение национализма началось как раз в наиболее изученных европейских странах и особенно Соединенном Королевстве, где находится крупнейший центр исследований наций и национализма) или большего внимания к деталям (но в случае возрождения национализма речь идет как раз о наиболее общей закономерности)? Или же нечто понимается и изучается иначе, чем следовало бы – и если да, то что?
На наш взгляд, справедливо скорее второе. Дискуссия о причинах возрождения национализма закономерно вытеснила на периферию обсуждения, казалось бы, наиболее академически отвлеченный вопрос – о том, что под национализмом следует понимать. Еще раньше спор об определениях национализма во многом утратил свой интерес в связи с эмпирическим поворотом и, как следствие, выбором между сложностью теоретических построений вокруг понятия национализма и необходимой простотой его операционализации. Между тем, именно результаты эмпирических исследований последних лет указывают на необходимость пересмотра общего понимания внешних границ и внутренних вариаций национализма. Поэтому прежде чем задаваться вопросом о причинах возрождения национализма, имеет смысл выяснить, какой именно из многочисленных вариантов национализма возрождается, насколько он похож на прежний, угасавший национализм постсовременности и на прототипический национализм первого модерна. Не исключено, что речь идет вообще не о возрождении, а о перерождении или даже о зарождении чего-то качественно нового, возможно, еще более проблематичного , чем прежний национализм. В этом тексте я постараюсь дать ответ на этот вопрос с опорой на эмпирические исследования национализма, прежде всего, сравнительные кросс-культурные количественные исследования на опросных данных.
Национализм плохой и хороший?
Академические исследования наций и национализма, в отличие от многих других областей, своим возникновением обязаны не эмпирическим исследованиям – те появились намного позже, — а появлению принципиально безоценочных определений национализма. Так, в знаменитом определении Эрнеста Геллнера национализм понимается как идеология необходимости совпадения политических и культурных границ. Позднее Майкл Биллиг предложил понятие «банального» национализма – принятия и воспроизводства проявлений мира наций как само собой разумеющегося и единственно возможного мироустройства, – благодаря которому национализм стал пониматься расширительно как вера в объективное существование наций. Эта расширительность хорошо соответствовала духу времени, когда казалось, что нации вот-вот уйдут в прошлое и принятие их как вневременной данности уже представлялось достаточно нетривиальной позицией.
При всех достоинствах такой трактовки национализма – как нейтрального исторического явления – его следствием стала необходимость жертвовать ради академической отстраненности не только возможностью делать практические выводы и давать рекомендации, но и трудность в изучении следствий национализма, зачастую очевидно ценностно маркированных. Отчасти этот недостаток ценностно-нейтральных и поэтому расширительных определений национализма компенсировался посредством бинарных классификаций с остаточно явными ценностными коннотациями. Так, «плохой» этнический национализм, основанный на идеях крови и почвы и устремленный в прошлое, противопоставляется «хорошему» гражданскому национализму, основанному на социальной солидарности и общих идеалах. «Хороший» (или, по крайней мере, относительно неопасный) банальный национализм по Биллигу, основанный на некритическом принятии существующего социального порядка, определяется как противоположность «горячего» национализма, подрывающего социальный порядок по иррациональным мотивам и поэтому навряд ли способный заменить его чем-то лучшим. До относительно недавнего времени эти и другие близкие им классификации подвергались критике в основном за чрезмерное упрощение картины и представление в качестве двух отдельных типов того, что правильнее было бы понимать как два полюса достаточно густонаселенного на всей своей протяженности континуума. При всей справедливости этой критики меня интересует другой вопрос: насколько хорошо эти классификации национализма позволяют понять, какой именно национализм возрождается сейчас?
При ближайшем рассмотрении оказывается, что программа современных националистов не воспроизводит ни одной из этих типологий. Свойства гражданского и этнического национализма в них не противопоставляются друг другу как предмет выбора, а, напротив, смешиваются: предположительно универсальные идеалы, особенно, хотя и не только в случае нациестроительства США, быстро утрачивают новизну и становятся таким же историческим наследием, как и нерефлексивные традиционные элементы культурного наследия прошлого. Элементы «банального»/ «холодного» и «горячего» национализма также смешиваются: одна и та же атрибутика наподобие кепок с надписью MAGA (“MakeAmericaGreatAgain – Сделаем Америку снова великой) одинаково пригодна и для политического митинга, и для повседневной манифестации своих взглядов, причем уже сама возможность представить лозунг в виде узнаваемой и понятной аббревиатуры одновременно указывает на рутинизацию и банализацию, однако при сохранении не характерного для банального национализма политического позиционирования. Таким образом, существующие классификации никак не продвигают нас в понимании того, какой именно вариант национализма возрождается в последние годы.
В таком случае, возможно, современные сторонники национализма неявно исходят из расширительной трактовки и стремятся к восстановлению национализма в общем виде? Геллнеровское определение национализма как стремления совместить политические и культурные границы хорошо подходит для описания европейских реалий девятнадцатого века – внутренней национально-культурной унификации западноевропейских государств и восточноевропейской борьбы за национальный суверенитет. Современных националистов, напротив, меньше всего беспокоит приведение своих стран в соответствие с идеальным типом национального государства. Вместо этого на первый план выступают задачи национальной консолидации – не просто минимально необходимого согласия продолжать существование в едином сообществе (того, что Э. Ренан назвал «ежедневным плебисцитом») и даже не принятия каждым обязательств соответствовать предзаданному набору черт «подлинного» представителя своей нации, – а именно политической мобилизации и готовности противостоять не просто этнокультурным «другим», но политическим противникам, в том числе – и, пожалуй, даже прежде всего –внутринациональным. Национализм в наиболее широком понимании, как вера в объективное существование наций, также не подходит для описания происходящего: вместо некритичного восприятия мира наций современные националисты, напротив, проблематизируют его не как данность, но как некий идеал, который совсем не обязательно объективно задан и за который как раз по этой причине следует бороться. На самом деле национализм в представлении его современных сторонников намного ближе не к теоретическим наработкам современных исследований наций и национализма, а, с одной стороны, к словарным определениям национализма, с другой – к способам его операционализации в кросс-культурных эмпирических исследованиях последнего десятилетия.
Словарные определения национализма, представленные, например, в Толковом словаре Ожегова, в словаре Мерриам-Уэбстер и в посвященной национализму книге из престижной серии оксфордских кратких введений, объединяют два момента. Во-первых, на передний план выводится не представление о мире наций как о чем-то объективном, а придание миру наций и собственной национальной принадлежности особого значения. Это значение заключается, прежде всего, в принятии на себя особых обязательств по отношению к своей нации/ национальному государству, – то есть, национальной лояльности. Во-вторых, национализм определяется как один из двух вариантов проявления этой лояльности через противопоставление другому виду – патриотизму (в академических исследованиях наций и национализма категории патриотизма, как правило, избегают как раз из-за ее высокой нормативно-ценностной нагруженности). Национализм отличается от патриотизма верой в превосходство своей нации и необходимость утверждения этого превосходства. Иными словами, патриотизм отличается от национализма тем, что национальные лояльности патриотов различных национальных государств могут существовать, не противостоя друг другу, а лояльности националистов – не могут. В этом смысле словарные определения ближе не второй половине девятнадцатого века – «прототипическому «золотому веку» национализма, — а его началу и даже концу восемнадцатого века с верой в либеральный национализм как мирное сосуществование множества наций, каждая из которых выполняет свое уникальное и равноценное остальным по значимости предназначение.
В этом смысле современный национализм – по крайней мере, та его часть, подъем которой сейчас наблюдается и обсуждается в публичном политическом дискурсе – больше напоминает не, как опасаются многие, возврат к мрачной геополитике силового противостояния последней трети девятнадцатого века, но скорее представляет собой простую противоположность радостным идеалам «весны народов» времен зарождения модерного национализма. Поэтому в какой-то мере можно сказать, что происходящее можно с тем же успехом назвать и возрождением национализма, и потрясением самих его основ – не эволюционным изменением, как это происходило на протяжении девятнадцатого века, а возвратом к исходной позиции и зеркальным от нее отказом. Однако это пояснение позиции современной политической риторики национализма относительно других ее версий еще не достаточно, чтобы выяснить, почему именно сейчас эта риторика находит во многих странах такой отклик в массовом сознании. Поэтому обратимся к результатам эмпирических исследований националистических социальных представлений и посмотрим, как соотносятся разные версии национализма на микроуровне.
О чем мы спрашиваем, когда спрашиваем о национализме?
Материалы о национализме в крупнейших межстрановых опросах общественного мнения – таких, как Всемирное исследование ценностей, европейское исследование ценностей и Европейское социальное исследование – представлены вопросами о гордости за свою принадлежность к стране, а также готовности сражаться за свою страну в случае необходимости и общим согласием с самим фактом принадлежности к нации/национальному государству. Исключение составляет тематическая серия опросов в рамках международной программы социальных опросов, посвященная национальной идентичности, с большим многообразием вопросов. Как правило, в большинстве стран высокую или умеренную степень согласия (по сравнению с симметрично высокой или умеренной степенью несогласия) в ответ на вопрос о принадлежности – видении себя частью нации или ощущении близости к стране – выбирают подавляющее большинство респондентов. Очевидно, здесь идет речь о коннотации реалий, которые представляются объективными и не вызывают эмоционального отторжения – в точном соответствии с пониманием «банального национализма» у Биллига. Отвечая на более эмоционально заряженный и оценочный вопрос о гордости страной, большинство респондентов, хотя и не столь ярко выраженное, также выбирают варианты ответа, соответствующие высокой или существенной гордости чаще, чем их противоположности, – суждения о невысокой гордости или ее отсутствии. Из этого можно было бы сделать вывод о довольно высоком уровне националистических настроений, по крайней мере, в широком, геллнеровском и постгеллнеровском определении национализма как признания объективной необходимости и субъективной значимости наций и национальных идентичностей. Однако данные тех же опросов указывают на относительно критическое отношение к более экстремальным появлениям национализма: так, доля согласных и не согласных с нормой безусловной поддержки страны практически одинакова. Более того, общемировой рост национализма по индикаторам гордости и принадлежности за последние десятилетия почти не фиксируется, а доля готовых сражаться за страну – основной нормативной отличительной особенности национализма согласно автору теории наций как «воображаемых сообществ» Бенедикту Андерсону, – по данным Всемирного исследования ценностей, за последнее время даже сократилась. Межстрановые различия также не дают однозначной картины, пожалуй, за исключением Индии, где популярность действующего консервативно-националистического правительства согласуется с высоким уровнем гордости за страну и других показателей национализма на микроуровне. С другой стороны, как показало наше с Владимиром Магуном исследование, в постсоциалистических странах, включая часто обсуждаемые в последнее время примеры Польши и Венгрии, уровень гордости страной существенно ниже, чем в других странах с сопоставимым уровнем социально-экономического развития, что, на наш взгляд, свидетельствует о долгосрочных последствиях культурной травмы краха веры в доминировавшую идеологию. При этом вместо массового роста националистических настроений по компенсаторному механизму, как можно было бы ожидать, особенно на фоне «бархатных революций», содержание массового сознания скорее отражает и выражает эту травму, чем пытается ее компенсировать. В США за период между 2003 и 2013 годами, то есть, непосредственно предшествовавший победе Трампа на президентских выборах, националистические настроения не только не выросли, но, напротив, по показателям гордости за достижения страны в различных сферах, несколько снизились. На этом фоне призыв «сделать Америку снова великой» актуализируется скорее на основании не националистического подъема, а, напротив, низкого старта. В целом результаты наших исследований показывают, что иррациональность национализма, давно ставшая общим местом в значительной части литературы по национализму, весьма ограничена и зависит от контекста либо его отсутствия. Так, гордость за страну в целом обычно сильнее в странах с более низким ВВП на душу населения, в то время как с гордостью за конкретные достижения ситуация обратная: в целом ее уровень довольно точно отражает объективное положение вещей в стране по сравнению с другими странами, причем это относится не только к относительно близким к повседневной жизни сферам – экономике или системе социальной защиты, но и, например, к науке и технологиям. В таком случае, если национализм не столь иррационален и если объективного роста националистических настроений на микроуровне за последние годы не зафиксировано, то возникает вопрос, каким образом происходит рост популярности националистических партий и лозунгов в пространстве публичной политики.
Один из возможных путей к ответу с опорой на эмпирические данные заключается в переходе от изучения ответов на отдельные вопросы к построению более сложных индикаторов. В социологии и социальной психологии такие попытки предпринимаются уже без малого двадцать лет и в основном строятся по принципу воспроизведения в сочетаниях различных переменных все того же теоретически предполагаемого разделения «плохого» национализма и «хорошего» патриотизма. Обычно это делается посредством разграничения достижений страны, которыми можно и даже похвально гордиться (например, достижениями в сфере развития демократии и социальной защиты), и теми сферами, гордость которыми свидетельствует об иррациональности (например, принадлежностью самой по себе безотносительно актуального положения вещей в стране, или, особенно в работах немецких исследований, историей страны). «Плохой» национализм, называемый в этих исследованиях «слепым» отличается от «хорошего», «конструктивного» патриотизма тем, что входящие в него показатели сильно связаны с верой в превосходство своей страны над другими странами, что закономерно закладывает враждебность по отношению к другим странам. Однако даже эти индексы, включающие в себя относительно небольшое число переменных (две-три) воспроизводятся далеко не во всех странах. Результаты нашего исследования показали, что сила связи гордости достижениями в той или иной сфере с верой в превосходство своей страны – не атрибут этого вида гордости, но, напротив, величина весьма переменная и не только существенно различается между странами, но и способна резко меняться даже в относительно не большие промежутки времени. Вместо того чтобы маркировать отдельные виды гордости за страну в зависимости от оснований как «конструктивные» или «слепые» на основании предположительно постоянной низкой или высокой связи с верой в превосходство страны, имеет смысл изучать силу этой связи как переменную и как самостоятельный индикатор содержания национальной идентичности в обществе.
Так, в России за последние два десятилетия мы зафиксировали не только рост гордости за страну, но и рост связи разных видов гордости с верой в превосходство своей страны над другими странами. Особенно интересно, что наибольший рост выявлен для составляющей «конструктивного» патриотизма – гордости тем, как в стране обстоят дела с демократией: если в 1998 году эта связь была почти нулевой, то в 2015 составила треть от максимального возможного значения, причем рост этой корреляции был постепенным, более чем наполовину произошел еще в «докрымский» период и сопровождался ростом гордости за положение дел с демократией в стране как отдельного показателя. Иными словами, все большее число людей не только позитивно оценивает состояние демократии в России, но и рассматривает именно достижения российской демократии как ту область, где Россия может проявить свое превосходство над другими странами! Эти несколько неожиданные результаты отчасти объясняются выводами из исследования Кристиана Вельцеля и Алехандро Морено, согласно которым – и вопреки попыткам построения эмпирических индексов «хорошего» патриотизма, – на уровне массового сознания в разных странах фигурируют весьма различные, довольно расплывчатые и далеко уходящие от политической теории представлений о том, что такое демократия, зачастую сводящиеся к идее абстрактного добра и правильности по принципу «за все хорошее и против всего плохого». В этом смысле гордость тем, как в стране обстоят дела с демократией, во многом отражает общее одобрение общего положения вещей. Кроме того, в публичном политическом дискурсе многих современных стран демократия либо предположительно находится под угрозой, либо недостаточно развита по сравнению с другими странами. В позитивном ключе аналогичные оценки могли бы преподноситься по аналогии с экономической политически корректной терминологией как страны с «развитой» или «развивающейся» демократией. Пессимистическая же формулировка воспринимается как критика извне – либо, в первом случае, со стороны той части элит, чьи опасения, по их же собственному мнению, основная часть населения не разделяет (в этом, собственно говоря, и заключается источник опасений), либо, во втором случае, критика своей страны представителями других стран.
При этом, как проницательно заметил один из авторитетнейших современных исследователей национализма Роджерс Брубейкер, конструируемый современными популистами образ элит задействует националистическую логику, стремясь представить собственные элиты как «другого», инородную часть национального тела – или конспирологически, через теории заговора элит с ксенофобски изображаемыми иностранцами, или как космополитическую — более близкую по духу к элитам других стран, чем к основной части собственного населения. Интересно, хотя Брубейкер этого и не упоминает, что в раннемодерный период, предшествовавший формированию модерных национализмов и, тем более, переходу национализма из разряда революционных идеологий в консервативные (по Хобсбауму, это происходит в Европе примерно во второй половине девятнадцатого века), легитимация элит зачастую строилась на поддержании мифа об их ином от основной части населения происхождении – достаточно вспомнить польский сарматизм или, в более нюансированном виде, подробно описанную в знаменитой книге Ричарда Уортмана «Сценарии власти» игру представителей династии Романовых (вплоть до Александра III) в иностранцев – и при этом своих. Современному национализму, напротив, свойственно представление не только о необходимой принадлежности элит к единой нации, но и об их репрезентативности. Популистское конструирование образа элит как чужих строится именно на этом нормативном представлении. При этом образ элит как ненациональных выводится расширительно из представления их как ненационалистических. Со вторым многие из числа этих элит сами согласились бы (а первое показалось бы им абсурдной объективацией в самой постановке вопроса), в основном, исходя из общей идеи «плохого» национализма. Интересно, что, опять-таки согласно результатам нашего исследования, люди, которые оценивают свой социальный статус более высоко, не только не менее националистичны, когда речь заходит не о идеологии в целом, а конкретно об их стране, но демонстрируют более высокие уровни гордости за достижения страны во всевозможных сферах и за принадлежность к стране как таковую. Этот эффект весьма сильный и наблюдается практически во всех странах. Чисто прагматически такие различия вполне объяснимы тем, что относительно более высокий субъективно оцениваемый социальный статус отражает большую удовлетворенность респондента своим положением в стране, из чего логично сделать вывод о том, что и в стране в целом дела обстоят скорее хорошо: ведь если такого замечательного человека оценили по достоинству, то и общее положение дел должно быть правильным. (Гипотетически можно предположить, что не все стремятся к высокому статусу, а некоторые готовы довольствоваться весьма скромным положением, но в современной культурной ситуации, в отличие, например, от викторианской Англии, ценность успеха и его отражение в высоком социальном статусе стали настолько общим местом, что альтернативной возможностью имеет смысл пренебречь.) С другой стороны, относительная неудовлетворенность своим социальным статусом закономерно порождает относительно меньшую удовлетворенность положением дел в стране. Кроме того, те, кто оценивает свой социальный статус как достаточно высокий, могут ощущать большую ответственность за положение дел в стране и соответственно иметь больше стимулов для положительной оценки, чем те, кто, критикуя страну, критикует, согласно их представлениям, не себя, а кого-то другого. Таким образом, хотя, согласно Брубейкеру, современный популизм закономерно является националистическим в своей риторике современный национализм вовсе не обязательно изначально является популистским и антиэлитистским. Современный рост националистического популизма в публичном политическом дискурсе, как показывают данные эмпирических исследований, не сопровождается ни ростом националистических настроений у основной части населения, ни относительно более низкой выраженностью национальной идентичности и гордости за страну у элит. Ответ на вопрос «кто первый начал?», вынесенный в заголовок, на наш взгляд, достаточно очевиден: первичен именно популизм. Национализм в настоящее время в очередной раз доказывает свою сочетаемость с различными политическими идеологиями и широкий диапазон возможностей его использования как почти универсального средства легитимации именно в силу социально разделяемой нормативной составляющей и эмоциональной окрашенностью.
Из этого ответа следует ряд практических выводов. Прежде всего, поскольку национализм не первичен, продолжающаяся атака противников популизма именно на национализм представляется нам малопродуктивной, поскольку не направлена на источник проблемы и при этом лишь подтверждает тезис самих популистов о том, что их политические противники враждебны идее национализма и, следовательно, враждебны нации. Кроме того, важно учитывать, что современный национализм возникает не на фоне повышенной веры в превосходство своей страны, а скорее отражает запрос на это повышение и на его объективные основания. При этом, как убедительно показал в рамках этой дискуссии Ростислав Капелюшников, претензии к элитам связаны вовсе не с той проблемой, которую признают сами элиты, – предположительным ростом социального неравенства. Скорее речь может идти о запросе не на более справедливое распределение имеющихся ресурсов, а на приращение самих этих ресурсов – на очевидные достижения, которые позволили бы гордиться страной. В этом смысле поиск и взращивание «хорошего» национализма в противовес «плохому» также представляется относительно малопродуктивным: результаты эмпирических исследований указывают на то, что граница между ними еще более высокая, чем это утверждали теоретические критики данного противопоставления. В этом плане мы позволим себе осторожно не согласиться с предложенной Эмилем Паиным программой построения гражданской нации как предпосылкой демократизации: необходимое единство вплоть до коллективного субъекта по определению гражданского национализма само по себе должно возникнуть на основании социально-разделяемых политических представлений, согласие с которыми определяет границы нации. Если эти идеи будут не демократическими, то построение демократии может оказаться избыточным или даже противоречащим, в противном же случае образуется порочный круг. Массовое недовольство положением вещей, создавшее предпосылки для современного популизма, отражает запрос не на новые смыслы, проекты социального переустройства и ценности, а на новые объективные основания уже существующих ценностей, которые позволили бы не только относить себя к стране, но и гордиться этим. В понимании современного национализма парадоксально смыкаются две противоположные по своим основаниям социальные теории – радикально конструктивистское понимание национальной идентичности как языка, в данном случае языка популистской риторики, способа выражения, а не его содержания, и позитивистская теория социального обмена, в свете которой, эмоционально вкладываясь в принадлежность к стране, люди хотят получить нечто взамен, а именно – достаточные объективные основания для позитивной национальной идентичности. В отсутствие достижений в абсолютном смысле вера в относительное превосходство своей страны над другими странами выступает своеобразным суррогатом, провоцируя перевод национальных идентичностей в формат игры с нулевой суммой, последствия которого для международных отношений вполне предсказуемы. Именно рост связи различных составляющих национальной идентичности с верой в превосходство страны, а не рост националистических настроений как таковых, представляет собой наибольшую опасность.