Не завершая…
С огорчением констатирую, что предметной дискуссии у нас не получилось. История концептов вас, похоже, не интересует вовсе, а поставленные мной проблемы настолько неприемлемы методологически, что вы предпочли обсуждать методологию, а не те конкретные вопросы глобализма, которые я предложил (кризис государство-стато как регулирующего принципа, кризис наций-государств как следствие, кризис самого представления об универсальности, выработанного модерном, колониальное строение русского мира и т.п.) Поэтому мне остается обсуждать методологию и попытаться хотя бы обозначить связь вашей методологии с проблемами, о которых я изначально написал.
Интересно констатировать разницу поколений. Я учился в университете на 10 лет раньше вас, и та риторика, которую вы с энтузиазмом озвучиваете, преподавалась нам как официальная точка зрения на занятиях по истории партии, историческому материализму и научному коммунизму – не вызывая ни малейшего энтузиазма. Разумеется, мир социализма, в котором мы жили, не обсуждался. Теперь он исчез и гармония между теми речами и нынешним состоянием дел восстановлена вполне — можно вполне безопасно проповедовать другой, лучший мир. А о имевшемся просто не вспоминать. Мне же трудно об этом не помнить, и потому весь этот терминологический набор сразу настораживает, уж больно он похож на ту советскую идеологическую демагогию, которой нас принудительно кормили через все отверстия. Я с интересом констатирую, как советская риторика «критики капитализма» вернулась в обиход моих младших современников. Они, конечно, не одиноки во вселенной, в мире полно адептов марксисткой критики капитализма и эксплуатации. И ни один, увы не хочет отвечать ни за опыт советского прошлого, ни за сегодняшний Китай. Враг все тот же, что и у советской пропаганды. Я вообще-то именую это порноангелизмом. И для меня основной вопрос – каким образом это так устойчиво воспроизводится даже там, где под знаменами этой риторики убили десятки миллионов человек. Может быть, я попытаюсь ниже наметить мой ответ и на этот вопрос.
Итак, первая цитата: «Я … предпочитаю исходить из принципа историзма, который, помимо прочего, подразумевает, что понятия, необходимые для изучения реальности, следует выводить из самой этой реальности». Я не понимаю этой фразы, она вызывает у меня шок. Дело даже не в том, что в ней я опознаю классическое определение соцреализма как «отражения жизни в формах самой жизни» (что ни разу не помогло советской методологии подобрать себе вменяемый «историзм»). Я не очень понимаю другого: последние 50 лет прошли в гуманитарных науках под знаком создания триады реальное-символическое-воображаемое, и мне казалось общепринятым, что никакого «реального» в принципе невозможно достигнуть непосредственно, между реальностью универсального означающего и взглядом наблюдателя – сложная толща воображаемых институтов и символических практик, множественных, со своей собственной временной генеалогией, скоростью протекания, аппаратами сопротивления и пр. Например, Игорь Клямкин много рассуждал о природе украинского народного сопротивления власти, радикально отличного по масштабам, силе и устойчивости воспроизведения от российских практик современного сопротивления. И его главная объясняющая гипотеза – статут магдебургского права, которым обладали многие города Украины долгие столетия до их отмены (не сразу!) после поглощения Украины российской империей.
Или другой пример – большое коллективное исследование под руководством философа из Бохума Николая Плотникова о персоне, субъекте и личности в разного рода дискурсивных практиках России. Вывод из этого исследования[1]— такие понятие не регулируют российские дискурсивные практики ни в какой из областей – от права до медицины. Почему? Глобального ответа они не дают, это не их задача. Да и едва ли он возможен. Но мне, как ценителю археологии субъекта, гигантского проекта, предпринимаемого ныне медиевистом Аленом де Либера[2], известно из написанных уже томов его археологии, что решающий прорыв в модерн и рождение субъекта в современном понимании случились в Европе в 14 веке, во время знаменитого спора об индивидуальной и коллективной душе вокруг теорий Ибн-Рушда, и именно тогда Фома Аквинский сформировал фундаментальные схемы, определяющие новоевропейское представление о бытии и субъекте. И ясно (я об этом специально писал), что этого вот разрыва с Ибн Рушдом не случилось в России, которая, разумеется, слыхать не слыхивала ни о каком Ибн Рушде. Но некоторой важнейшей интуиции, которая была создана в Европе в 14 веке, в России не случилось по сей день, – и последствия этого глобальны. Из какой реальности вы собрались выводить это отсутствие интуиции самодействующего субъекта в современной России? Из недостаточного отчуждения? Из периферийности? Изинтересов господствующего класса?
Поразительно также, что, если мы откроем «Тюремные Тетради» столь важного для вашей теории гегемонии и «класса субальтернов» Грамши, мы там обнаружим непрерывные размышления о средневековой Италии и концептах средневекового политического порядка. Само понятия субальтернов выводится им из этих самых средневековых порядков городских коммун северной Италии и из текстов Макиавелли, которые – самый важный источник всей его теории гегемонии, важнее Маркса и Ленина, вместе взятых. Достаточно перелистать 25-ю тетрадь, целиком посвященную истории субальтернов, чтобы убедиться, что средневековье и есть концептуальная фабрика Грамши. Следовало ли ему посоветовать не заморачиваться глупостями и заняться настоящим историзмом непосредственной реальности? Однако даже такой адепт реальности и политического прагматизма как Сталин строил свое политическое воображаемое на фигурах прошлого: Наполеоне, Петре, Иване Грозном. С развитием своей консервативной революции он движется вспять, и в разговоре с Эйзенштейном прямо оперирует реалиями опричнины как реалиями своего истребления старых большевиков. А сегодняшняя тяга к сакрализации Грозного? Какой в ней смысл, если оперировать в прагматике некоего «реального»?
В своем неприятии средневековья как продуктивной концептуальной базы вы исходите из общераспространенного тезиса, который считает самоочевидным представление о модерне как радикальном разрыве с традиционным обществом предшествующих времен. Это – тезис радикального Просвещения, подвергнутый фундаментальной критике после Аушвица. Его деструктивность для «историзма» продемонстирована, например, в известной книге медиевиста Герро[3], показывающего на пальцах, как в 18-19 веке победившее Просвещение просто фальсифицирует предшествующую себе историю, сочиняя кучу небылиц, которые и становятся аксиомами модерна. Сам этот разрыв – симптом серьезной болезни, проблема, последствием которой явился кровавый двадцатый век. Гордиться этим разрывом и этой трансформацией не стоит, сам миф о глобальном капитализме – часть этого мифа о разрыве. Самое главное: этот тезис о разрыве и есть ядро всей механики «отчуждения», столь вам важной и дорогой. Более того: сама концепция отчуждения и его преодоления построена на апелляции к доразрывному порядку жизни, и у Вебера, Маркса и Тенниса эта апелляция к Gemeinschaft средневековья очевидна текстуально. Отсюда интерес последних 10 лет жизни Маркса к русской общине и новой науке антропологии с ее реконструкцией первоначального человеческого сообщества. (От которого нам досталась в марксистский дискурс вульгализаторская работа Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», вызвавшая сильное недовольство самого Маркса упрощениями). Термин «капитализм», кстати, не является у Маркса доминирующим в исторических описаниях. В Grundrisse предложена совсем другая, куда более интересная схема: первичная вторичная и третичная формации. Капиталистическое производство – одна из возможных форм этой вторичной формации, социализм, судя по всему, также часть вторичной формации. Сюда я на опыте 20 века добавил бы фашизм. Но есть и целый ряд других форм. Вебер термином капитализм, как мы помним, пользовался достаточно осторожно и много писал об «античном капитализме». (А цеховой самоуправляемый город Средневековья для него – основа закрепления рационального производства и накопления капитала как фундамента трудовой эффективности – хотя без протестантской религии и это не создало бы трудовой этики спасения). Связывать некий универсальный капитализм с неким универсальным отчуждением – это уже левая эсхатологическая идеология, а не конкретный анализ форм сообщества и их воспроизводства. Не менее абстрактным мне представляется и рикардианский термин «эксплуатация» — я не понимаю его конкретного смысла, а описанное вами «отчуждение продукта труда в пользу господствующего класса» мало того что не соответствует известной мне современной структуре экономических и производственных отношений, но и вообще настолько абстрактно, что так можно описать любую форму производства от Ноя до наших дней. Я не понимаю, как такой риторикой можно пользоваться после Фуко. Не менее для меня странно и употребление термина «класс» (широко распространенное, конечно, в современном левом идеологическом дискурсе). Я специально задал вопрос про бесклассовое общество. Если эта бесклассовость является неким регулятивом, то значит классы понимаются вполне конкретно, вполне по-марксистски, по «месту в производстве». Но неудивительно, что никаких классов, кроме буржуазии, вы назвать не можете: классовый анализ давно сдан в архив известной мне социологией, и анализ социальных групп и их иерархий использует куда более тонкий инструментарий стигматизции. Разделение на класс-гегемон и класс-субальтерн, наверно, может быть выведено из Грамши, но является ужасным упрощением его тонких концептуальных конструкций, — построенных на основе средневековых городских коммун северной Италии, — в духе ленинизма и Краткого курса. Сам Грамши чаще пишет о господствующих и субальтерных группах, а не классах. И у него это вполне осмысленно. Но и более того: после того как к эксплуатации понятия субальтерн подключилась Спивак и феминизм, привлекшие сюда аппарат Фуко, Деррида и постструктурализма, понятие «класс субальтернов» вообще стало достаточно архаичным. Безусловно, это привело к расколу первоначальной группы индийских субальтернистов, но сегодня постфукианский субальтернизм явно ушел далеко вперед от такой грубой оппозиции как класс-гегемон vs класс-субальтерн.
Я надеялся как раз обсудить вашу схему глобализации понятия субальтерн применительно к России как имперскому целому. Мне такая глобализация кажется уничтожением эвристичности понятия. Вы сами пишете о необходимости регионального эмпирического анализа того, что вы именуете «классами». Но это означает, что «субальтерны» в России – совсем не монолитное понятие, а достаточно сложная динамическая система гегемонии и субальтернизации по разным основаниям – экономия конкретной субальтернизации на месте нерелевантного больше классового анализа. Схема глобальной периферии глобального капитализма, дорогая сердцу мир-системного анализа, не выдерживает никакой критики при обращении к фактам. Мне, как жителю Европы, неведома никакая монолитная Европа, которая размещалась бы в зоне «евроцентризма». В любой стране Европы этот евроцентризм является сегодня предметом критики и попыток дистанцироваться. Не случайно такая популярность у Путина среди и левых, и правых критиков Евросоюза – риторика у них общая. Что же, вся Европа – периферия некоего абстрактного «европоцентризма»? Такое употребление термина, да еще применительно к оппозиции России и ее воображаемых демонов, размещенных на некоем воображаемом Западе, мне кажется чрезмерным форсированием даже коллективного воображаемого современной России. Гипостатизирование же этого пространственного воображаемого в некое фактическое положение дел, при котором Россия – периферия некоей Европы, собранной в единство глобального отчуждения капитализмом (у вас в книгах я ощущаю эту двусмысленность) – это уже мало отличимо от самой российской рессентиментной карикатуры на свое положение в мире.
Не менее удивителен мне и ваш протест против терминов вроде пастиш, бриколаж и палимпсест. Вы сами в своей книге о субальтерне-России прекрасно пользуетесь термином «гибридизация». Это состояние гибридизации (в частности, позиции колонизатора и колонизируемого, традиционного строя и строя рационального исчисления) достаточно подробно описано и применительно к Африке, и применительно к Индии. Ни о каких чистых типах здесь речь не идет — не более, чем в вашем употреблении термина гибридизация. Но традиционное («архаическое») общество и общество вторичной формации (модерна или того, что вы именуете капитализмом) – это по-разному устроенные миры, и экономия дара и рационального обмена – разные типы экономического поведения, и когда они смешаны вместе, и обмен гимвали корреспондирует с банками – то как это именовать, кроме бриколажа, – кстати, общеупотребимого термина антропологии?
Но скажу главное: сама ваша идея «универсальной эмансипации человеческого рода, общества, в котором различия в финансовом и социальном капитале, гендерные и расовые признаки, сексуальная ориентация и любые другие партикулярные характеристики, врожденные или приобретенные, перестают служить препятствием для полноценной жизни человека» — мне представляется ядром современного колониализма. Идея эта, разумеется, не ваша, я ее слышал еще на занятиях по научному коммунизму в университете несколько десятилетий назад, это стандартная идея марксистской утопии.
Так вот: мне представляется, что эта идея не просто понаделала много бед в России, изготовив из нее в итоге радикальную просвещенческую империю позитивной деятельности под знаменами марксизма. Здесь вопрос не только плохой эмпирии, но и в опасной теории. Утопия, которой вы так свободно и беззаботно оперируете как неким временным горизонтом вашего необратимого модерна, — средоточие колониально-имперского порядка мира. Фуко по этому поводу создал оппозицию утопии и гетеротопии. Утопия – всего лишь максимальное развитие некоторого дискурсивного порядка. Ваш «горизонт» масштабирует существующий порядок в бесконечность. Разрыв с порядком дискурса осуществляет лишь гетеротопия как радикальное внешнее дискурсивного порядка — его разрыв и остановка. И этого разрыва я в вашем посыле как раз и не вижу.
Приведу конкретный пример: нынешняя бюрократическая система брюссельского аппарата управления Евросоюзом – масштабиривание или скалирование единого порядка вещей, рационального установливаемого ЕК. Например, размер огурцов. Или способ организации университета. Анна Цзин[4](вполне левая по своим установкам критики глобального капитализма) описывает такое масштабирование применительно к разведению сахарного тростника во всей южной Америке, убившему местное население и местную экосистему. Она противопоставляет этому масштабированию контаминированную сингулярность – в ее случае сообществ собирателей грибов мацатуке, вырастающих в локальной эко-системе. Это собирание мацатуке немасштабируемо, оно всегда остается сингулярным, и собираемым вокруг самовольно вырастающих диких грибов – не поддающихся плантационному возделыванию. Такой посыл легко переносится и на проблемы и России, и Евросоюза. ЕК подходит к управлению ЕС плантационным образом масштабирования, производя руины. Это, конечно, можно назвать отчуждением. Но контаминированная сингулярность местных сообществ, которые в своей логике не поддаются стандартизации – вырастает в Европе на основе руин того же самого «капитализма». Дело не в некоем «капитализме», а в бюрократической логике сверхстато. С завершением индустриализма и переходом к постиндустриализму собственно производственно-экономические основания такой бюрократической стандартизации европейской множествености жизни в разнобразных эко-средах уходят в прошлое. А удерживают эти оковы организация управления в виде сверхстато – и подпирающие его «государства-нации» как аксиоматические единства политической суверенности.
И вот здесь опыт европейского средневековья бесценен. Потому что это и было то самое состояние единой Европы, которая жила без разделения границами, национальными языками и нациями. Бесконечное разнообразие форм сообщества соединялось в единство сетью экклезий и орденов под знаком единства западного христианства как духовной основой этого мира. Мир был наполнен мигрантами и паломниками, космополитичен и разомкнут. Не имея никакого единого масштабирующего аппарата рационализации, он тем не менее ощущал единство, достаточное даже для радикальных коллективных предприятий вроде крестовых походов. А теперь даже крестовые походы во имя универсального добра выглядят столь же катастрофично, как и посадки сахарного тростника в Южной Америке. Но, конечно, не крестовыми походами ценен этот мир. А вот этим мицелием контаминированной сингулярности, немасштабируемыми множественностями, созидающими единство европейского мира в череде бесконечных споров-стазисов разной степени интенсивности. Это был мир без государств-стато, без государств-наций и с бесконечным разнообразием субальтернов, искавших свой собственный дикурсивный порядок. Классы — это регрессия, это масштабирование. Подчинение логики разнообразия субальтернов логике классового распределения при нормировании индустриального порядка модерна было серьезным упрощением мира. Но в ситуации постиндустриализма мы возвращаемся к проблематизированной множественности несубъектных субальтернов. Политика обретения голоса или дискурсивного порядка в рамках немасштабируемой контаминации сингулярного – теперь превращается в главное поле политического. Которое постепенно высвобождается из цепей архаического масштабирования при помощи рационального бюрократического государства. Не мечтаемое вами преодоление всех различий, а бесконечное разнообразие различений сингулярных эко-сред составит будущий мир альтер-глобализма. И Россия неизбежно станет частью этого огромного мира мицелия контаминирующей синглярности локальных эко-сред – как только падет масштабирующая машина маленькой расы московских господ с ее трубопроводной деспотией и плантационным тоталитаризмом.
Идея периферии – идея реакционная. Мыслить надо диаспорой. Субъект, центр — мертв как логический оператор. Это колониально-имперский посыл. У мира больше нет никакой «периферии». Человек, задающий вопрос – почему мы остаемся в провинции – взыскует фюрера. Сама идея дистанции воспроизводит в нем колониализм.
Путинский режим живет масштабирующим глобализмом (хотя его политика мирового терроризма работает чаще средствами контаминирующей сунгулярности). Этот глобализм уничтожает всякий вопрос о внутренней структурности российского не-места. Вы, как ни парадоксально, своей теорией классов, периферии, глобального капитализма и утопии бесклассового общества как полного преодоления построенной на этой дискурсивной базе системы отчуждения и эксплуатации – воспроизводите ту же самую модель схлопывания внутренней диссеминации сингулярного внутри зоны воображаемой суверенности российского колониального глобализма. Нивелирование специфики российской политической системы – не знающей ни государтва-стато[5], ни субъекта — как формы рационализации поведения и закона, – совершенно не вписывается в навязываемые вами стандарты описания «модернизации» и «общества модерна». Не только потому, что это общество иной генеалогии, чем средневековая Европа западной церкви и Римской империи, но и потому, что само понятие модерна с его пафосом разрыва – аппарат просвещенческого колониализма. Колониализм, как ни смешно, составляет, по моему ощущению от нашей беседы, ядро вашего по-видимости постколониального аппарата (впрочем, вы и сам термин постколониализм подвергаете критике). Что конечно, не удивительно: Фанона пока никто не отменял. Но вот то, что в результате вопрос о внутренней размерности отношений господства на пространствах московской суверенности у вас подменяется глобализмом угнетаемой неким Центром периферии – идеально совпадает с тем, как описывает себя сам этот режим. Безусловно, вы всегда можете сказать, что не имеете к этой картине мира никакого личного отношения, вы лишь описываете дискурсивное состояние дел. Но сама выборка дискурсов описания, где отсутствует то, что режим о себе не хочет говорить, очень далека от стандартов действительного сопротивления режиму господства в рамках тюрьмы народов, представляющей сегодня куда большую опасность будущему планеты, чем все «капиталисты», вместе взятые.
И это меня огорчает в нашем разговоре больше всего.
[1] Частичная публикация результатов см.: Персональность. Язык философии в русско-немецком диалоге [Научный сбор-ник]/Под редакцией Н. С. Плотникова и А. Хаардта при участии В. И. Молчанова. М.: МодестКолеров 2007.
[2]Краткийсинтезпосыласм., например,здесь: Alain de Libera L’invention du sujet moderne : cours du Collège de France 2013-2014, Paris, Vrin, 2015
[3]Alain Guerreau, L’avenir d’un passé incertain. Quelle histoire du Moyen Âge au XXIe siècle ? Paris, Le Seuil, 2001)
[4]Анна Цзин.Гриб на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма. Ад Маргинем, Москва, 2017
[5] О специфике российского государство, существующго вне логики стато, см., например, Понятие государства в четырех языках. ИздательствоЕвропейского университетав Санкт-Петербурге, СПБ, 2002