Глобальная Россия: «естественность» и мы (Часть первая)

Эпитафия Владимира Путина «современной так называемой либеральной идее» в интервью The Financial Times может трактоваться и как спонтанная импровизация, и как закономерный тренд [1], но значение столь резонансного продолжения Мюнхенской речи 2007 года трудно переоценить.

Президент пытается говорить с мировой общественностью на языке «новых» альтернатив.

Но каких?

Этот вопрос не так-то прост, как может показаться на первый взгляд.

В частности, констатации того, что Президент проходит мимо институциональной природы либерализма, его нацеленности на верховенство закона и разделение властей [2] — вряд ли достаточно. Мы имеем дело с ценностной заявкой с далеко идущими последствиями.

С началом эпохи лобового противостояния условно «российских» ценностей с условно «западными».

Сколь бы грубым ни было это разделение на «ценности» одних и других, в политической игре оно утверждается с небывалой скоростью — у нас на глазах.

Сразу отмечу, что в данном случае рассуждаю исключительно в жанре реплики, я не планирую уходить в обстоятельный анализ происходящего в рамках дискуссии, идущей на сайте Фонда «Либеральная миссия».

Намечу только первый контур анализа крайне интересных и никем пока не замеченных телодвижений Кремля.

На первом плане такого анализа (таков период!) встает то, что Алексей Чадаев в последней своей книге описывает через взыскательно-роялистскую формулу «Путин: наши ценности». То есть привязка всего функционирования российских институтов и государственной системы к фигуре первого лица. Что здесь нового, спросит любой внимательный наблюдатель? Пожалуй, то, что, в отличие от горбачевских или ельцинских лет, исчезает рассмотрение Президента в качестве «гаранта реформ» или, иначе, гаранта т.н. «необратимости преобразований» — преодоления прошлого, оздоровления системы административных и социальных отношений, демократического плюрализма, прав и свобод граждан [3].

Фигура Президента-реформатора не котируется сейчас в России ни в одной валюте… Однако вот уже больше полутора десятков лет президент мыслится как гарант существования и выживания страны.

Уже самому факту выживания России придано абсолютно эсхатологическое значение, что то и дело проглядывает не только в заявлениях самого Путина и первых лиц его Администрации, но и в рельефно-строгих, как некое неумолимо скорбное шествие, кремлевских рефренах — указаниях на близость грядущих катастроф и состоявшееся избавление от катастроф минувших («лихие 1990-е», «крупнейшая геополитическая катастрофа ХХ века», «региональный сепаратизм и экстремизм» и проч.). В противовес им целым рядом пропагандистов умело выстраивается путинская «оптимистическая кода» — инструментально точное противопоставление неонацизма и зрелого путинизма. Неонацизм, будь то на Украине или в мире целом, угрожает самому существованию цивилизации, тогда как путинская политика эту цивилизацию защищает, пролонгирует, утверждает. Кремль выстраивает бастионы не против Украины и не против Запада. Кремль борется — и постоянно защищает этот тезис! — с угрозой «самой жизни», а равно с риском децивилизации «всех и вся».

Отсюда, в частности, растут корни того, что крымская эпопея с первых же месяцев украинской кампании начинает представляться Кремлем не только как миротворческая победа, но и защита «заслуженного» права на жизнь.

18 декабря 2014 года в Центре Международной Торговли проходит Ежегодная большая пресс-конференция Президента России.

Здесь мы наблюдаем один из пиков аттестации Крыма-2014 как гамлетовского вопроса «быть или не быть».

«Дело в том, что мы защищаем свою самостоятельность, свой суверенитет и право на существование. Вот это мы все должны понять [Выделено мной. — И.Ч.]», — убеждает присутствующих Президент.

«Это не расплата за Крым. Это расплата, это плата, вернее, за наше естественное [Выделено мной. — И.Ч.] желание самосохраниться как нация, как цивилизация, как государство», — настойчиво уверяет он, отвечая на вопрос журналиста А. Верницкого, не является ли происходящее с нашей экономикой «расплатой за Крым». «Дело не в Крыме [Выделено мной. — И.Ч.]. Мы защищаем свой суверенитет».

Перед нами новая идеологическая ставка Кремля.

В. Путин особенно педалирует слово «естественное» — (С) «наше естественное желание самосохраниться как нация, как цивилизация, как государство».

Итак, санкции — кара за «естественность», но что может быть более естественным, чем тяга к самосохранению — не только России, а любой страны?

Однако в какой системе координат Президент в 2014–2019 гг. предлагает мыслить «естественное»?

Привлеку внимание к фильму «Миропорядок-2018» В. Соловьева, поскольку тот является, по существу, чисто авторской, президентской «апологией истории».

В ходе диалогов с Соловьевым Путин энергично проводит ту мысль, что он решал в Крыму «морально-политические проблемы».

В предыдущие годы мы вряд ли найдем у В. Путина подобную постановку вопроса. Забегая вперед, скажу, что Крым для него — частное выражение более общих (в действительности — «всемирно-исторических») процессов.

Зарождения мирового запроса на новый тип «естественности», не менее того.

Эта констатация важна для воссоздания векторов зарождающегося нового консенсуса российских элит.

Но пока остановимся на идеологической презумпции Кремля: «естественное» должно быть, по крайней мере, учтено, если не соблюдено.

Однако что именно «естественно» для российского политического класса после 2014-го года?

Представление об этом дает, например, амбициозная речь на Всемирном конгрессе соотечественников 2015 года В. Матвиенко.

«Свидетелями и невольными участниками скольких драматических событий стали миллионы мирных граждан, в том числе и говорящих на одном с нами — русском языке. Совет Федерации не мог оставаться в стороне от этих человеческих трагедий. Поэтому наша палата дважды — весной 2014 и осенью 2015 года использовала свое конституционное право на решение вопроса об использовании Вооруженных Сил за пределами нашей страны», — возвращается она к «хроникам» крымского марафона.

Однако дальше, обращаясь к «многомиллионному» русскому миру, Матвиенко проговаривает нечто идейно-взрывное, или, на путинском языке, «естественное»:

Итак, «на генетическом, эмоциональном уровне есть … желание» — чем не сама «естественность»?И что же, как не «естественное», — не отказать русскому миру в его самоопределении? Иного не дано.

Президент Путин перед той же аудиторией вдруг активно заговаривает о чувствах: «Мы чувствовали вашу солидарность и в период воссоединения Крыма и Севастополя с Россией. Это историческое событие [Выделено мной. — И.Ч.]. И решительная поддержка наших соотечественников, которые твердо выразили свою волю быть с Россией, помогала сплотить все российское общество».

В унисон с Матвиенко, Путин говорит словно о чем-то «само собой разумеющемся», «естественном» — о всеобщей поддержке, которая не могла не состояться. Еще и еще раз — об «иного не дано»…

Оба политика выводят в центр «историчность» (стремительное возвращение Истории с большой буквы) и «естественность» происходящего, оба настаивают на эмоциональном отношении к трагедиям русскоязычной Украины, оба настаивают на возникновении неотложного исторического императива — политического спасения, выбора (обще)русского пути.

Аудитория двух верховных обращений умело вводится в область политического аффекта. Иначе откровенно лишними были бы описания загнанности России в угол — вынужденной борьбы за статус-кво.

В борьбе (чуть не) за возвращение статус-кво и для Президента, и для руководителя Совета Федерации:

При этом насаждение представлений о «безальтернативности» и, бери выше, неотвратимости политического выбора идет рука об руку с беспрецедентным накалом эмоций.

После 2014 года мы имеем дело с эрой гиперэмоциональности в российской политике.

Ослепительные исповеди до тех пор скупо-сдержанного Путина в мартовских юбилейных фильмах «Крым: путь на Родину» (2015) и «Миропорядок-2018» (2018) становятся реперной ее точкой.

Начат мониторинг «уместности» эмоций по поводу Крыма.

С 2014 г. весь строй эмоций покрывается густым слоем официальщины. Публично ревизуется «подлинность» и «ложь» «чувств». Но это еще не все. Списочный состав «околокрымских» эмоций доводится до семантических пиков — искусственной тотальности. Патриот якобы принимает в своей стране все, лжец лжет во всем, гражданин Крыма — патриот по определению и т.д. От героев нового «театра чувств» требуется идти до конца — и сами они являются воплощением невесть кем заведенного односложного порядка чувств. Кремлю срочно потребовались герои «без грима» — супергерои и суперзлодеи — и максимализм их чувств.

Между тем, в хронологически отстоящих друг от друга на три года фильмах Кондрашова и Соловьева Президент сохраняет один и тот же эмоциональный тон. Крым для него — особая сфера чувств. РФ вынуждена была действовать безальтернативно — поскольку «безальтернативно» чувствовала. Никем еще не сняты эмоции утраты «своего». Россию бесцеремонно толкали к самозащите — угрозой ее статус-кво.

Стенка на стенку — его сценарий произошедшего. Однако он не в пример меньше говорит о противниках, чем о сокрушительном новом противоборстве: цивилизации с варварством, исторического мышления с историческим ревизионизмом, заботы о людях с пренебрежением их «законными» интересами, суверенизации с десуверенизацией, наконец, жизни со смертью (а именно в этом для Путина — весь Крым).

Путин, как магистр одновременной игры, переводит один политический конфликт сразу в несколько, и каждый из них — ценностный, каждый — глобальный, каждый — последний бой.

Роль высшей точки противостояния в этой уэллсовской войне миров отводится ни чему другому, как «естественному» для России и Украины и «неестественному» для них, навеянному, предложенному или грубо навязываемому Западом. Впрочем, путинское «естественное» лучше рассматривать на фоне, положим, лавровского, поскольку дискурс «естественного» имеет в элитах ряд вариаций.

Как правило, путинское «естественное» символизирует две вещи.

I.

Эмоции/настроения/чувства «простых людей», как правило, по поводу ряда чрезвычайных обстоятельств, не позволяющих оставлять все «как есть».

Это не просто эмоции, а эмоции как приводной ремень определения т.н. «законных интересов».

«Законные интересы», по Путину, — основа для артикуляции предложений по обновлению существующих систем прав и обязанностей. За ними стоят, как правило, экстра-ординарные политические усилия по защите не-ординарных чувств — чувства семьи, чувства Родины, чувства локтя, чувства истории, чувства достоинства местного населения — «простых людей».

Как только те или иные «правые» эмоциивходят в игру, разговор о политике короток: «Иного не дано!». В своем зародыше путинские «эмоции простых людей» [4] — подрыв одной «революции достоинства» другой «революцией достоинства»: консервативной, исторически-ориентированной, религиозной.

Но в чисто формальном отношении «верные» эмоции суть «естественные» реакции на нечто обжигающе «неверное»: политический негатив.

В целом то, что пытается задействовать с помощью «эмоциональной» проблематики Кремль, — род сакраментального «праведного гнева». Отныне многое из того, что уместно и неуместно описывается на языке «оскорбленных чувств» (с).

Но в целом за «эмоциями простых людей» Владимира Путина стоит то понимание, что подвергшиеся ударам благодаря трагедиям века (исторический масштаб им немедленно укрупняется) «здоровые» чувства «простых людей» говорят сами за себя — и впредь не терпят пренебрежения: либо так (читай — трагедии) — либо так (читай — спасение от них).

При этом «законные интересы» в выстроенной Кремлем сверхдраматичной логике превращаются в бескомпромиссные требования.

Но, в понимании партии власти, это никак не требования, порочащие Путина или, к примеру, русских ополченцев. Это требования учесть «природу» их заявителя — и не отваживаться идти против нее.

Концепт «естественного» призван высвечивать никак не эмоции, — по-видимому, их меньше всего! — а своеобразный «крупный план» политики — природу явлений и природу задействованных в глобальной «судьбе истории» политических сил.

Природа РФ рисуется в этой логике то «тысячелетней» (С), то «вечной» (С), то «генетически заданной» (С), то …. «живой» (С), но в любом случае — системо- и нормотворческой для всех граждан: безальтернативной, непременной, всеобщей и даже священной — незыблемо святой.

Природа современной политики — решением вопроса о дальнейшем существовании цивилизации.

«Судьба истории» — конкуренцией за право «естественного развития» с теми, кто желал бы его пресечь.

Наконец, «естественное»:

Как бы то ни было, «естественное» в этой схеме обязано обеспечить уход России от предложенных ей идейно-политических фреймов.

Но с чем мы имеем дело, если говорить об идеологических схемах?

Делая ставку на переопределение «природы» страны, система РФ ищет утопически буквального соответствия не «слов» и «дел» (как это было в СССР), а «природы» и «доли», т.е. того, на что способна претендовать нация и чего она достойна.

В политическом плане возвращение к «природе» страны должно гарантировать иной характер ее требований, — требований, на которые якобы невозможно не отвечать Западу, не говоря уже о прочих.

Но отвечать исключительно в том смысле, который предложен и зафиксирован за собой РФ: с «природой и Богом» (эта связка утверждается все больше) не поспоришь, иноприродной России ждать не приходится, — трудно идти против рожна.

В инструментальном плане эта установка оборачивается наивной, откровенно непродуманной формулой: все худшее в истории РФ «генетически» купировано (изжито, пройдено, выстрадано или снято «подвигом» отцов), все лучшее — вопрос ее героического соответствия себе самой.

Как бы то ни было, «генетический» крен Кремля в описаниях «природы» России — циклопический пример идеализма, поскольку кремлевская «генетика» центрирована исключительно на «лучшем» в генах. Или, если уж говорить на языке генетики, — является клоном, заведомой конструкцией, а в своей претензии на «естественность» — политическим опровержением себя самой.

И все же благодаря описанным выше кремлевским нововведениям в политику резко вторгается концепция абсолютного предопределения, которую путинские элиты осознали раньше всех, вероятно, раньше блаженного Августина.

Во всяком случае — задолго до западных партнеров, как дает понять в феврале 2019 года Владислав Сурков:

Сурковская концепция «всеобщего предопределения», прямо ориентированная на завзятую «несознательность» Запада, — отнюдь не экзотический выверт очередного мистификатора Системы.

Суть растущего провиденциализма российских элит — как говорилось выше, создать схему буквального, утопического соответствия «природы» и «доли».

Или, еще резче, создать для РФ эрзац «лучшей доли», мифологизируя «природу» страны так, чтобы все, от нее исходящее автоматически числилось «естественным», но само это «естественное» превращало политику из «схоластических» [5] «мертвых схем» [6] в «живую» жизнь.

(О чем мы еще подробно поговорим ниже).

Что же до путинских «правых эмоций»,то чисто инструментально они обращены на мертвую привязку будущего к столкновению «цивилизаций», прошлого — к «гуманитарным катастрофам», настоящего — к отсутствию у России в «мире без правил» (с) удовлетворительных «гарантий» (с) сохранения «своего».

Называя вещи своими именами, «естественность» по-путински — это оправдание прав страны на безудержно расширяющуюся сферу «своего», подкрепленную идеей ограниченности в политике ничего другого как свободы воли.

Еще раз: в центре всего Кремлем ставится версия не только целиком и полностью вынужденного характера действий в Крыму, но и невозможности идти против «воли народа» там, где на кону — судьбы мира, судьбы цивилизации, судьбы истории, судьбы страны.

В итоге у представителей элит выходит, например, что, если РФ провоцирует Холодную войну-2, то «невольно», и, если входит в Крым, то только оттого, что «…то, что конфронтация неизбежна, было очевидно уже и в 2012 г., и особенно в 2013-м, когда практически любые российские действия порождали все более злую и почти тотально негативную риторику. У России практически не оставалось побудительных мотивов вести себя конструктивно. Последние сомнения рассеялись к Олимпиаде, которой на Западе почти единодушно желали провала”.

Крымское “иного не дано” плавно перетекает в “иного не дано” посткрымское: “Исторически русские почти никогда не пробуждались пока «петух не клюнул». Санкции нацелены на ее слабости. Но они же, как перст Божий, указывают на необходимость ударных усилий по компенсации и преодолению этих слабостей. Если Россия не прислушается к этому «гласу Божьему», не покажет ударной экономической модернизации, удача, которая последние 14 лет сопутствовала стране, отвернется от нее”.

И лишний раз, как и В. Путина, оказывается, что страна действует в рамках выбора между “неизбежным” и “гибельным”, свобода воли правящих — рок выбора “необходимого” вместо “возможного”, тогда как императив “необходимого” отражает то ли перст Божий, то ли безотлагательность предотвращения людских трагедий, то ли силу судьбы.

В этом полуязыческом и полухристианском мире Мойр и абсолютного предопределения, партия власти являет примеры «тысячеокой» бдительности перед лицом будущих катастроф, не позволяющей и дальше не учитывать предгрозовые политические изменения в мире — «делать вид, будто ничего не произошло» (с).

Однако «вынужденное» вытеснение из политики свободы воли не исключает, а предполагает, с позиций Кремля, свободу рук в чрезвычайных ситуациях. В силе — компенсаторный механизм защиты от трагедий/поражений/гибели любыми способами, возвращения статус-кво любыми средствами, работы на «естественность», какой бы та ни была.

II.

Для Путина образца 2014–2019 гг. «естественное» символизирует переход в область преданий, заветов предков, признания общности святынь, непререкаемости долга перед усопшими, «жизненно важных» обязанностей отдельных граждан перед «моральным большинством».

Совершенно интуитивно, но неуклонно, «естественному» придается все более культовый характер — и вот уже присоединение Крыма выглядит не зигзагом экстренных решений, а идентификационным кодом, победоносным возвращением России к себе — к ее истории в целом, а не только к искомому статус-кво.

Отдельно подчеркну, что речь идет не столько о «своем» для России и В.В. Путина, а некоем н о в о ма б с о л ю т е«с в о е г о».

Иначе, о заложенном, как троянский конь, в посткрымскую политическую повестку требовании лояльности «во что бы то ни стало» — сверхлояльности «святой путинской Руси», как бы ее ни трактовали, — субституту «святой Руси» Церкви, грозящему превратить повестку в опаснейший тест-код на «веру» в себя.

Пока что этот тест-код строится на трех вавилонских столпах — тестировании веры в неподвластность России поражениям («духе победительности», по Мединскому), вере в «живое тело» России, рождающее ровно то, в чем страна нуждается — не больше, но и не меньше, т.е. чего «требует сама жизнь» (перспективная идеологема оправдания политического нигилизма), вере в суверенитет РФ как основу ее уникальности, но с расширением понятия суверенитета до «духоносных» коннотаций сурковского извода: «третий путь — третий Рим».

Если с верой в непобедимость РФ все более-менее ясно (мы имеем дело с сверхидеалистическим сознанием, самозабвенно подчеркивающим свой «реализм»), то остальные два пункта мне придется пояснять, как и говорилось выше, на примере использования понятия «естественного» элитой в целом — для воссоздания «тягла» дискурсивных практик, а не частного мнения таких-то лиц.

Начну с министра иностранных дел Сергея Лаврова.

(Продолжение следует)

Примечания

Поделиться ссылкой: