Наши счеты с Петром Великим
Так, сюжеты про Петра, увлекающего в Полтавском сражении в бой едва не дрогнувший строй Новгородского полка [2], Петра, лично спасающего тонущих рыбаков в ноябре 1724 года, и Петра, уморившего на строительстве Петербурга сотни тысяч рабочих [3], а также сократившего за годы своего правления население своей страны на 20% [4], объединяет одно — легендарность, вымышленность, несоответствие исторической действительности.
Но мы сейчас попробуем порассуждать не о частных фактах, а о материях более общих, то есть о степени мифологизированности представлений о деятельности Петра Великого в целом.
Итак, наверное, главная, консенсусная характеристика деятельности и, стало быть, самого Петра — это то, что он царь-преобразователь. То есть, целенаправленно вводил многочисленные и глубокие изменения, трансформирующие различные стороны жизни своего народа. С этим едва ли кто спорит. Различия возникают в оценке этих петровских перемен. Она, в свою очередь, простирается от признания их органичными и в полной мере успешными (то есть, ускорившими развитие страны — в том или ином понимании этого термина) до признания их абсолютно контрпродуктивными: сбившими общество с естественного, сиречь, благоприятного (обычно понимаемого как эволюционный), пути, разрушившими вековые добрые традиции, задушившими ростки перспективного развития и подорвавшими ресурсную базу народа. В промежутке между подобными оценками — все степени и краски: Петр имел правильные цели, но достигал их негодными, неэффективными методами, Петр добивался правильных целей слишком дорогой ценой, Петр ставил бредовые, бессмысленные цели и тратил на них ресурсы страны, так ничего и не добившись по существу, результаты правления Петра могли быть получены и без него и т. д.
Но в любом случае — факт петровской творческой активности не оспаривается. Этот человек сознательно преобразовывал реальность, поставив перед этим некие цели.
Второй консенсусный момент состоит в том, что Петр Первый почти всегда воспринимается и описывается как преобразователь, внешний по отношению к преобразуемой системе. Эдакий прогрессор, Дон Румата, марсианин. Человек, глядевший на русскую жизнь в полной мере со стороны, никак не зависящий от нее и связанный с ней примерно такой же связью, как изучающие его эпоху историки. При этом (в наиболее вульгарном, но весьма распространенном варианте) обладающий полным знанием о преобразуемой системе и безграничными полномочиями по ее видоизменению — Петр мог сделать со страной все, что угодно, достаточно было ему захотеть. Россия для Петра — объект, а не субъект. Называя вещи своими именами, описанное является признанием божественной или лучше — сверхестественной природы Петра Великого. Доброе он или злое божество — но божество, а не человек.
Отсюда следует еще один почти консенсусный подход, пронизывающий практически всю петровскую историографию — от Н.М. Карамзина до Е.В. Анисимова. Активно управлявший Россией в течении 30 лет своей жизни Петр в восприятии историков — неизменен. Да, он учится каким-то техническим вещам, получает новую информацию, периодически делает работу над текущими ошибками, но в целом он такой же управленец в 23 года от роду, как и в 52: никаких радикальных изменений целеполагания, никаких изменений в навыках управления, в работе с людьми, в нравственном облике не обнаруживается. Петр всегда равен себе, его целеполагание — ламинарно, он лишен внутренних противоречий, серьезных споров с самим собой. Повторюсь, оценки этого обстоятельства могут быть и бывают самыми разными, вплоть до диаметрально противоположных — но само оно всерьез не подвергается сомнению и не исследуется. По умолчанию считается, что петровское правление — единый непрерывный процесс и залогом этого единства является единство устремлений монарха. Соответственно, возникает соблазн сконструировать единую концепцию, охватывающую все правление Петра, приписав ему некую сверхзадачу, с которой он в конце концов справился (или, напротив, не справился). Например, борьбу с некой мощной оппонирующей партией в своем окружении. Или превращение России в Голландию.
Здесь все-таки стоит сделать оговорку в защиту историков. Причины указанного консенсуса, который, как уже понятно, по мнению автора, вполне достоин сомнений и пересмотра, лежат не только в психологической области, но и в самой логике развития исторической науки или, если угодно, в логике обретения знания как такового. Состоит она в том, что задачи обыкновенно решаются в последовательности «от простого к сложному». Источники изучаются в порядке «от легких в интерпретации [5] к трудным», например, от нарративных — к актовым. И «легкая» интерпретация становится фактически общепринятым пониманием исторического факта вплоть до появления «трудной», которая его отменяет. А затем — еще более «трудной», отменяющей прежнюю.
И здесь Петр Первый — едва ли не самый твердый орешек из возможных, ибо не только старательно прятал от чужого глаза свою мозговую лабораторию, но и щедро расставлял по этой части всевозможные обманки. Действительно, порожденные Петром тексты — от писем и персональных распоряжений до законодательных актов — щедро насыщены комментариями, где их автор объясняет адресатам мотивы проявления своей воли. Такого количества и объема преамбул не знало и не знает с тех пор русское законодательство [6], что же касается писем и индивидуальных распоряжений, то Петра, разумеется, заботило лишь правильное понимание адресатом его воли и степени ее настоятельности, тогда как самому адресату, безусловно, было лестно, что царь снисходит к нему с объяснениями своего приказа, как бы приглашает его к сотрудничеству, видит в нем человека, а не только безгласный объект управления. Это, вообще говоря, одно из ключевых обстоятельств петровской социальной инженерии: из чистой прагматики выросла форма поведения, вмещающая уважение старшего к младшему [7]. Все это имело далеко идущие последствия, однако нам сейчас важно другое: объяснения своих намерений, которые Петр давал другим людям, совсем не обязательно совпадали с объяснениями тех же намерений, которые он давал самому себе. И принимать их в этом отношении «за чистую монету», как нередко делают историки — некорректно. Рискну предположить, что задача выяснения истинной мотивации Петра если и решается, то требует для решения какого-то нового, не используемого сегодня учеными инструментария. Пока же мы можем лишь выдвигать гипотезы и поверять их на соответствие известным фактам.
Следующий, практически консенсусный момент в понимании деятельности Петра Великого — он считается технократом. То есть, человеком, убежденным, что состояние общества определяется уровнем адаптированного им технического прогресса. Опять же, разные авторы по-разному оценивают этот момент — считают его заблуждением царя, или проявлением присущего ему деспотизма, или напротив, правильным представлением, однако негодным образом воплощенным на практике — но сам факт этого технократизма не обсуждается. Петр, согласно консенсусному мнению, имел первостепенной заботой — обеспечение технического прогресса своей страны так, как он его понимал. Представлением этим мы, разумеется, обязаны живейшему интересу Петра к технической стороне бытия, а также многочисленным его инициативам в этой области. В самом деле, царь интересовался техникой (в широком смысле, включая и технику управления людьми) всю свою сознательную жизнь, потратил немало усилий на то, чтобы быть в этом отношении накоротке с передним краем мирового развития и, как результат подобных усилий, довольно хорошо (хотя и не без проколов [8]) ориентировался в технических вопросах. Очевидно также, что этот его интерес к технической стороне был не только «должностным», но и «личностным»: царь действительно получал удовольствие, удовлетворяя свою любознательность.
Общий же масштаб перемен технического характера в России за время правления Петра Первого столь значителен, что нас так и тянет считать это — целью Петра. Однако подобное — не вполне корректный логический переход: призовые кони всегда радуют глаз своей статью, но выведены они не ради этого, а ради беговых качеств. При этом, однако, селекционеры в своей работе ориентировались и на экстерьер тоже, небезосновательно полагая его как-то связанным с ходкостью и т. п.
Обратим внимание на два вида упреков Петру, также вытекающих из квалификации его как преимущественно технократа. Первый проходит через равенство технократ = инженер. Инженер же, в представлении многих, это человек, создающий некий механизм на основании предварительно разработанных им чертежей и сделанных им же или другим инженером расчетов. У хорошего инженера результат работы в точности соответствует исходному чертежу, у не очень хорошего — соответствует этому чертежу с некоторыми изменениями. Но ни один инженер не начнет создавать что-то в металле прежде, чем на чертеже будут изображены все имеющиеся в создаваемом изделии детали. Еще раз: могут быть ошибки, которые придется потом исправлять с теми или иными затратами, но не может быть белых пятен — фрагментов чертежа, где несомненно что-то должно быть, но что именно — на момент начала работ «в железе» не известно.
Применительно к Петру и его реформам подобная картина выдерживается, мягко говоря, не всегда, что порождает соответствующие инвективы [9]. Действительно, целый ряд реформ, в первую очередь, реформ государственных, проводились по совсем иной схеме. Опуская детали, ее можно представить так: издается достаточно лаконичное распоряжение, вводящее новую сущность или переформатирующее старую. Это распоряжение начинает исполняться — тратятся деньги, люди принимаются исполнять новые должности, в виду плохо прописанных или вообще не прописанных границ полномочий, вступают в достаточно жесткие конфликты. Общая эффективность государства в реформируемой области — падает. Тогда выходит новое распоряжение, обычно гораздо более детальное, проработанное — но не являющееся полным продолжением прежнего: что-то из первого распоряжения отменяется, что-то видоизменяется так, что значительная часть затраченных ресурсов оказывается израсходованной понапрасну [10]. Таким образом, мы видим деятельность в значительной степени без проекта или, точнее, деятельность начатую без всеобъемлющего проекта — проектирование здесь осуществляется на ходу. Это похоже не на работу инженера, а скорее на работу мастера-практика, путем проб и ошибок получающего по возможности результат.
Соответственно, и упрек царю высказывается в форме: «Петр — плохой инженер, не умеющий проектировать реформы». В какой мере он обоснован?
Прежде всего заметим, что коренная природа данного упрека — все то же обожествление Петра. Царь является абсолютным творцом, знающим все про материал своего творения — про его текущее состояние, про его поведение в ходе трансформации. Подобно инженеру, использующий для создания новой машины детали, все свойства которых ему уже известны и взаимодействие которых подчиняется хорошо известным ему законам, причем только этим законам и никаким другим. Увы, действительность всегда отличается от такой картины. Социальная ткань государства насыщена живыми людьми, которые совершенно не горят желанием поведать власти о реальных обстоятельствах своего бытия. Напротив, это знание, недоступное начальству — их капитал, именно оно позволяет, коммуницируя с начальством, шантажировать последнее, описывая угрозы, неотвратимые без запрашиваемого у начальства снисхождения или помощи. Именно это, сокрытое от начальства, знание, сокрытые от начальства ресурсы, позволяют уменьшать налоги и другие повинности, уклониться, где надо, от внимания власти — а порой и выжить. Люди не просто не хотят делиться с начальством знанием о себе, они готовы прикладывать нешуточные усилия и даже совершать преступления ради сохранения этой конфиденциальности [11]. Более того, в любой социальной системе есть ее бенефициары — люди, которые существующий порядок считают выгодным лично для них, дающим им преимущества перед прочими, которые они неизбежно потеряют при реформировании. Эти люди, естественно, окажут реформе такое сопротивление, на которое только способны, причем, чаще всего эти лица — как раз администраторы, т. е. те, кто скорее всего и должен проводить реформирование.
Теперь взглянем на это же глазами монаршего реформатора. Он понимает, что работа системы, в той мере, в которой он может это наблюдать, не соответствует его представлениям о должном. Он представляет, какой вид эта система должна бы принять. Осталось организовать переход из одного состояния в другое. Дается распоряжение, грубо деформирующее систему — и оно выполняет роль провокации: подлежащие реформированию люди «всплывают»: то, что раньше прятали от власти, теперь становится видно, подковерные конфликты теперь выходят на поверхность, их участники апеллируют к властям, обозначая свои проблемы и потребности, распадается круговая порука. После этого действительно появляется настоящее понимание того, как работает система и, следовательно, возможность составить достаточно адекватный «проект реформы».
Впрочем, есть еще по крайней мере одно объяснение той, петровской схемы трансформации. Это и в самом деле, проблема квалификации проектировщика. Просто под проектировщиком следует понимать не одного Петра, а в совокупности весь государственный аппарат, привлеченный к проектной деятельности — поскольку представление о том, что царь лично разрабатывал все реформы в деталях — это то же самое обожествление Петра [12]. И вот аппарат этот определенно обнаруживал дефицит профессиональной квалификации, образованности. Собственно, это и есть основное русское чудо восемнадцатого века — всего за несколько десятилетий восточная страна превратилась в европейскую державу [13], продолжая испытывать страшную нехватку подготовленных управленческих кадров. Образовательную систему страны Петр начал создавать практически с нуля и развивалась она крайне медленно и тяжело. Проще говоря, деперсонифицированный российский реформатор петровского времени — реформатор как функция — это в каком-то смысле, действительно не инженер, а умелец-самоучка, не слишком знающий, но волевой и грубый. Но не конкретному человеку — Петру Алексеевичу Романову — это в строку.
Второй же тип стандартного упрека Петру-технократу уже относится к самим результатам реформ — независимо от качества их проектирования. Обычно сравнивается некое исходное состояние, до начала активной реформаторской деятельности царя, и состояние вскоре после его смерти. Сравнение, понятно, нередко оказывается не в пользу Петра: люди обеднели, подати возросли и т. д. Подобный взгляд также может быть отнесен к результатам обожествления первого российского императора. Всемогущий, он обязан проводить свои преобразования мгновенно — ведь ему это ничего не стоит, махнул палочкой и тыква стала каретой. Возразить на это непросто в силу того, что возражать можно, так сказать, по разным координатам и трудно выбрать предпочтительную.
Во-первых, полезно понимать, что любая серьезная реформа несет в себе фазу временного упадка — просто, ре-форма это разрушение старой формы с последующим созданием новой. Почти всегда при этом возникает временной промежуток, когда старое уже сломано, а новое пока не создано или создано не в полной мере. Почему? Потому, что если б новое попытались бы в полной мере создать еще при неразрушенном старом — старое бы оказало этому эффективное противодействие. Так что, при реформах обычно сперва становится хуже [14]. Весь вопрос: насколько и сколь надолго, и не относится ли к этому провальному периоду точка на временной оси, которую критики Петра выбирают для своих сравнений.
Во-вторых, указанное сравнение по тем или иным параметрам предполагает, что именно эти параметры и определяли для Петра цели реформы — что возвращает нас к сомнениям в понимании его мотивации, которые, в свою очередь, могут поставить под вопрос всю «технократическую» версию — по крайней мере, в ее примитивном варианте, сводящем чаемый прогресс к переносу технологий. Что имеется в виду? Вот один, но едва ли не эмблематичный пример. При строительстве Петербурга довольно остро стояла проблема сообщения между разделенными Невой и ее рукавами частями нового города. Приоритет удобства жителей диктовал необходимость строительства мостов. Однако царь не только не форсировал эту деятельность, но и до известной степени ей препятствовал, желая таким образом ввести в привычку горожанам перемещаться, используя лодки, буеры и прочие маломерные суда — парусные и весельные. Более того, инициативой царя была учреждена партикулярная верфь (в районе нынешнего Летнего Сада) где подобные суда строились и, в определенных случаях, предоставлялись людям бесплатно. С высоты сегодняшнего дня мы можем сказать, что затея не удалась, но это не имеет прямого отношения к ее природе — а природа эта называется «социальной инженерией», т. е. намеренной, планируемой модификацией традиционного уклада жизни и социальных отношений людей. Размышляя об этом, впору спросить себя: а зачем Петру было это нужно — чтобы жители столицы были с водоплаваньем «на ты», подобно жителям Амстердама, где, однако, имелись сотни мостов? Только ли для того, чтобы, рекрутируя из их числа во флот, иметь более привычных к воде матросов? Но тогда стоило бы порушить все мосты в стране вообще — все-таки из Петербурга поступала не слишком большая доля флотских рекрутов — скорее, по замыслу царя, буерами предстояло пользоваться всевозможным гражданским и военным чиновникам и прочим людям, обслуживающим управление российской государственной машины. Значит, связь тут не столь прямая — какие-то иные связи видел царь между навыками передвижения по воде и теми взглядами, которые он считал целесообразным выработать в головах своих столичных подданных.
Аналогичным образом, мы можем иначе взглянуть на другую известную инициативу Петра: довольно настоятельные усилия по переводу промысловиков Поморья с использования традиционных типов судов на суда европейского типа. Формальное обоснование этой инициативы царя, прописанное в соответствующих указах, касалось в основном безопасности мореплавания. Утверждалось, что гукоры и другие построенные по европейским технологиям суда более безопасны, чем поморские «погибелки». Критики Петра, разумеется, проглатывают такую наживку и начинают исследовать реальную безопасность использования судов того и другого типа. Результаты, впрочем, получаются разного знака [15], но у критиков есть еще один аргумент: экономическая эффективность. «Европейские» суда дороже, а стало быть, затраты поморских рыбаков возрастают, а прибыльность падает. Рыбаков принуждают платить за безопасность, что не соответствует либеральному принципу — каждый вправе сам определять для своей деятельности приемлемый уровень риска и связанных с безопасностью издержек. Иначе говоря, заявленная Петром цель безопасности и не заявленная, но подразумеваемая по умолчанию, цель экономической эффективности по меньшей мере ставится под сомнение. А что если в мозгу царя строились совсем иные причинно-следственные цепочки? Скажем, мысль о том, что следует загрузить работой военные верфи в паузах между выполнением военных заказов (а военные кораблестроительные программы обычно демонстрируют сильную неравномерность в загрузке производства). Или мысль о том, что необходимо иметь сколько-нибудь плотный кадровый резерв для военных верфей — людей, владеющих современными технологиями и набравших опыт работы на гражданских верфях. Или же какие-то сложные построения, сродни тем, что побуждали приучать к водоплаванью первых петербуржцев. Какие-то интуитивные ощущения, что через знакомство с европейскими технологиями или же европейскими бытовыми практиками изменится благоприятным (на взгляд Петра) образом ментальность подданных царя-реформатора? И вот эта ментальность, похоже, и была главным объектом реформирования.
И еще один пример, на этот раз из области государственного строительства. Здесь, как известно, имело место создание целого ряда коллегиальных органов госуправления, причем процесс этот затронул едва ли не все царствование — от учреждения в начале 1699 года в ходе реформы местного управления коллегий ратманов и бурмистров до учреждения в 1721 году Святейшего Синода. То есть, идея коллегиального управления проводилась Петром довольно последовательно на самых разных уровнях государственного механизма: здесь и создание Сената, и, собственно, правительственные Коллегии. Имеется достаточно исследований, показывающих снижение эффективности управления этими коллегиальными органами в сравнении с предшествующими им структурами, действующими на базе единоличной ответственности [16]. Причем, это снижение имело признаки институционального, а не связанного с переходным периодом [17]. Таким образом, с позиции «царя-технократа» это, нередко — неэффективное реформаторское действие. Но, как и в прошлом примере — если считать, что целью Петра была именно управленческая эффективность.
А так ли это? Какие еще цели возможны? Ну, например, образовательная — при учреждении коллегиальных органов к практике непосредственного управления привлекается гораздо большее число людей, причем не в иерархическом ключе — когда можно позволить себе, как Акакий Акакиевич, ничего не знать о проблемах вышестоящего по отношению к тебе уровня, а, так сказать, в командном, когда чиновники разного опыта и разных должностей имеют, практически, одинаковую информацию о делах и могут легко наблюдать, как эти дела решаются. Наблюдать и даже участвовать в процессе, высказывать ошибочные суждения, получать критические отзывы коллег.
А еще — и это лично мне представляется первостепенным мотивом Петра Великого — существует логика безопасности. Коллегиальный орган, члены которого глядят друг на друга во все глаза, несравнимо меньше предрасположен к неповиновению, нежели должностное лицо, единолично осуществляющее полноту власти. Действительно, мы видим, что на местном уровне коллегии учреждаются в преддверии войны, когда царь с высокой вероятность будет вне столицы и вообще поглощен иными вопросами, помимо внутренней безопасности, Сенат учрежден перед отъездом Петра в Прутский поход, когда в столице остался нелюбимый наследник и несколько функционеров первой величины — таких как А. Д. Меншиков или братья Апраксины. Эта цель стоит того, чтобы заплатить за нее эффективность работы государственного аппарата!
Впрочем, вопросы безопасности плохо сочетаются с обожествлением Петра Великого — бог, как известно, в заботах о безопасности не нуждается.
И, наконец, упомянем отдельный род критических высказываний в адрес Петра Первого, отчасти вписывающийся в вышеприведенную типологию, отчасти нет, но характерный следующим: действия царя рассматриваются и оцениваются вне исторического контекста, так, словно бы они совершены современным политиком и управленцем. И в этом контексте подобные действия конечно же выглядят не особо привлекательно.
Скажем, дежурное, хотя и не консенсусное обвинение Петра в кровавой брутальности очень сильно корректируется, если рассматривать поведение царя в ряду предшественников и потомков [18]. Действительно, смертная казнь в царствование Петра практиковалась достаточно широко. Самый масштабный пример здесь — это, наверное, казнь участников Стрелецкого бунта 1698 года. В самом деле, в общей сложности было казнено около 1000 человек ( в несколько приемов, растянувшихся на несколько лет) [19]. Казалось бы — страшная человеческая гекатомба. Однако, стоит обратить внимание, что количество жертв здесь не особо отличается (и еще не ясно, в которую из сторон) от числа посланных отцом Петра Великого на казнь участников Медного бунта. При этом Алексей Михайлович «Тишайший» как-то не ассоциируется в нашем сознании с образом жестокого владыки. Тем не менее, мы знаем акты Петра, смягчающие доставшееся ему в наследство уголовное законодательство [20], знаем также про то, что случилось дальше, а именно последовательную гуманизацию карательной функции российской власти, менее чем через 20 лет после смерти Великого Реформатора, вовсе отменившей капитальную санкцию в стране [21] — и выдержавшей эту отмену до конца восемнадцатого века почти без изъятий. Вспомним, что в большинстве стран Европы подобного законодательного гуманизма не наблюдалось. При этом, так сказать, «народная жизнь» в России придерживалась, по всей видимости, куда более низких стандартов гуманизма — в этом смысле государственная власть действительно была если не единственным, то, всяк, главным европейцем в России.
Аналогичным образом обстоит дело в том, что касается общих обвинений Петра в активном использовании принуждения для решения своих задач. В самом деле, нам известно огромное число сюжетов, когда власти вторгались в частную жизнь гражданского населения, мобилизуя частное имущество, принуждая к переселению, вводя разнообразные повинности, регламентируя традиционные виды деятельности и т. д. Масштабы здесь безусловно превосходили все, что было прежде — но именно масштабы [22]: в правовом отношении новаций было немного, Петр пользовался уже известными инструментами принуждения и ограничения свобод. Предшественники первого российского императора точно также практиковали конфискации имущества, наложение трудовых и постойных повинностей, насильственные переселения, запреты на виды экономической деятельности. Повторю, разница лишь в масштабе и в, отчасти обусловленном резким масштабированием же, падением качества администрирования [23], которое, конечно же, не могло не сказываться на судьбах управляемых людей [24].
В целом, критики сравнивают методы Петра с современными представлениями о неприкосновенности частной жизни и делают вывод о том, что царь душил свободы — хотя, душить ему в этом плане было особо нечего. Частное пространство русского человека допетровского времени имело весьма зыбкие, почти ничем не регламентированные границы, в рамках которых связывалось не только государственным произволом, но и, например, узами родовых ограничений [25]. Что изменилось при Петре? Возникла по крайней мере одна сторона жизни, в которой личное пространство человека регламентировалось, то есть описывалось сколько-нибудь однозначно и нарушение этого пространства каралось, даже если нарушитель был сильнее нарушаемого [26]. Эта сторона — отношение к государству [27]. Именно права подданных, определяемые их государственным статусом назывались в одном из петровских указов «правами гражданскими». Повторюсь: это был шаг вперед в плане защиты гражданских прав в нашем нынешнем понимании — всего лишь шаг, но вперед [28].
Столь же некорректно обвинение Петра в закрепощении крестьян: упростив сословную структуру, царь, в частности, ликвидировал, в частности, ряд форм холопства, очень сильно похожих на классическое рабство, а введя рекрутскую повинность, создал для крепостного крестьянина по меньшей мере теоретическую возможность выслужиться в дворяне. И совсем не теоретическую — попасть в привилегированное сословие следующим поколением своих потомков. Это, конечно, не есть полная эмансипация зависимого сословия, но это шаг в сторону эмансипации, и не столь очевидно — можно ли было тогда сделать что-то еще помимо этого [29].
Столь же вырваны из контекста упреки Петру в огосударствлении церковной (духовной) жизни своих подданных. Царя рисуют эдаким притеснителем православия, поклонником протестантизма, едва не внедрившего его в качестве официальной религии страны [30]. При этом допетровское время изображается таким расцветом православия, что мягко говоря не очевидно. Совсем недавно это цветущее православие испытало сильнейший кризис — Раскол — создавший (как показала Хованщина) серьезного конкурента государственной Церкви. Но даже не это важно. Важно, во-первых, как все выглядело — а именно, священники, никогда нигде не учившиеся в своем большинстве, многие из которых Библию как книгу ни разу в руках не держали (приход унаследован от отца, а в храме этой книги нет). Минимум проповеди, минимум исповеди. Столь же малообразованный епископат. И идущее еще со времен Иосифа Волоцкого стремление слиться с государством. Петр здесь лишь довел все до логического конца, назвав вещи подобающими именами [31]. И при этом — начал создавать систему духовного образования [32], систему квалификационных и личностных требований для священнослужителей, ввел в епископат выпускников Могилянской Академии, бывших на голову образованнее доморощенных архиереев, увеличил тиражи печатаемой духовной литературы, попытался ввести обязательность исповеди и проповеди — в общем, приложил усилия для того, чтобы православие для русских стало чем-то большим, чем обрядоверие.
Вообще же, состояние страны и ее возможности не только формировали повестку реформ, но и накладывали серьезные ограничения на их осуществимость. Ярчайший, наверное, пример подобной зависимости — судебная реформа Петра Великого. Царь задумал создать самостоятельную судебную вертикаль, практически полностью отделенную от администрации, замыкающуюся с другими ветвями власти лишь на уровне самого монарха или, максимум, Сената. Сказать, что подобное разделение властей для того времени было беспрецедентным значит ничего не сказать. Была разработана соответствующая структура учреждений, написаны регламенты, однако начавшаяся реализация замысла не была доведена до конца. Более того, даже некоторые из созданных структур были позднее упразднены. В итоге, от всей судебной вертикали осталось одно или два звена среднего уровня — ни низшие, ни высшие суды отделить от администрации так и не смогли. Почему? Потому, что свобода стоит денег. Создание новой властной вертикали потребовало серьезных материальных затрат и, что гораздо важнее, дополнительных кадров, обладающих юридической квалификацией. А их не было, и взяться им было неоткуда тоже. Причем, простым действием, вроде учреждения юридического учебного заведения, эта проблема не решается [33]. В итоге, оставалось то, что оставалось: заменить правоведов администраторами, отсутствие специальных знаний у которых отчасти компенсируется жизненным и управленческим опытом.
Хотя нельзя не признать, что жизнь людей, причем, всех, невзирая на социальную страту, в годы петровских реформ была весьма тяжела и реформы эти дались великой ценой [34]. Впрочем, и тут следует избегать как недостоверной информации, вроде упомянутых некорректных демографических расчетов или легенды о «Петербурге, построенном на костях», так и неправильной интерпретации фактов вполне достоверных. Скажем, из того, что при строительстве Петербурга жителям предлагалось возводить дома по одному из нескольких стандартных проектов делается поспешный вывод об ограничении прав людей на архитектурную самобытность собственного жилья. При том, что понять происходившее тогда не очень сложно, ибо оно мало отличалось от нынешней практики. Петербург был первым в России городом с регулярной, а не хаотичной застройкой. В виду чего, как и сегодня, проекты зданий необходимо было согласовывать в административных органах (т. н. «Канцелярия от строений»). Процесс этот был тогда (как и сегодня) долгим, дорогим и чреватым сложностями — тогда как типовые проекты таких согласований не требовали. Таким образом, человеку просто предоставлялся выбор: тернистый путь согласования индивидуального проекта либо короткий путь типового строительства.
Или вот такое, довольно частое утверждение: «Петр умер, не сподобившись выбрать себе наследника». Не издал универсальный закон о престолонаследии, но и не объявил свою частную волю на этот счет. Это, породившее легенды и обыгранное даже в произведениях искусства, высказывание как бы предполагает, что царь непременно должен был объявить того, кто займет после него российский трон. А, собственно, почему? Если что и очевидно здесь, так это резкое снижение уровня его личной безопасности царя после такого декларирования. Сразу появляется партия тех, кто заинтересован в его скорейшей смерти (пока не переменил волю) и партия тех, кто заинтересован в серьезном переформатировании власти — причем, и те и другие имеют нешуточную мотивацию к активным действиям. Тогда как неопределенность в престолонаследовании как раз держит интересантов в подвешенном состоянии. Что же касается личных пристрастий Петра — то, лишившись сыновей, он едва ли всерьез имел в данном вопросе какие-то предпочтения. Религиозный человек, проживший очень трудную в духовном отношении жизнь, он наверняка имел более важные темы для размышлений в последние свои дни. Что же до государственных интересов — то это предсмертное умолчание царя стало своего рода его политическим триумфом: невзирая на достаточно случайных людей, оказавшихся потом на троне, привлеченные и воспитанные Петром кадры продолжали вести государство в прежнем направлении — пока по возрасту не сошли со сцены лет через пятнадцать. Да, потом этот период назовут «эпохой дворцовых переворотов», но именно — дворцовых, когда вопрос о власти, по сути, не выходил за пределы дворцовых покоев и не перерастал в масштабную, разрушительную для государства смуту с религиозно окрашенным противостоянием, наподобие того, что довелось пережить Петру в десятилетнем возрасте. И так продолжалось полвека — вплоть до Пугачевского восстания — что нельзя не признать хорошим политическим результатом.
Стоит теперь подвести итог. Что общего во всем перечисленном? В ошибочных и верных фактах, в ошибочных и неполных трактовках, в восторженных и нелицеприятных оценках?
Не покидает ощущение, что ровно то, о чем я несколько раз упомянул — стремление воспринимать Петра Первого как сверхъестественное существо, наделенное безграничными возможностями, безграничным же предвидением и почему-то имеющее перед нами серьезные обязательства. Существо, которое должно было за время своей жизни решить все проблемы потомков, сделать все, чтобы избавить их от трудного выбора, судьбоносных решений и вообще исторического творчества. Раз и навсегда направить их в колею правильного пути. Сделать счастливыми.
Что находится в корне подобных представлений? Конечно же, желание избавить себя от ответственности. За себя, за свою страну, за свой народ. Избавить, переложив ее на величавого Медного Всадника — которому, при очередном наводнении, мы сможем безнаказанно погрозить кулаком.
Примечания
1. Вплоть до мемориалов, типа «Домик, где останавливался Петр» в странах, границы которых Петр вообще не пересекал.
2. Автор легенды — новгородец П. Н. Крекшин (1684 — 1763), пытался таким образом прославить своих земляков.
3. Согласно исследованиям Е. А. Андреевой, общие потери среди строительных рабочих за первые 10 лет строительства Петербурга оцениваются в районе 15 тыс. человек. Это очень немного, особенно с учетом того, что люди были заняты на самых тяжелых видах работ, дело происходило в, фактически, прифронтовой полосе, доставка продовольствия была крайне затруднена, а сами работники были собраны по разнарядке с городов страны, где отбирались местными властями по принципу «кого не жалко» — то есть, были качеством ниже среднего во всех отношениях, в том числе и по части здоровья.
4. Этот, порожденный П. Н. Милюковым миф опровергнут С. Г. Струмилиным еще в 1911 г. Население не сократилось, а выросло примерно на те же 20%
5. Тут, понятно, следовало бы уточнить, что понимается под интерпретацией источника. Все-таки интерпретации «Повести Временных Лет» во времена Карамзина и сегодня — имеют крайне мало общего. Это, однако, предмет отдельного разговора, уводящего в сторону от темы статьи. Не претендуя на абсолютную точность, будем понимать под интерпретацией некое первичное встраивание информации из источника в общую концепцию исторического процесса.
6. Ярчайший пример: петровский Устав Морской 1720 года, снабженный не только преамбулой, объемом около 1000 знаков, но и «Предисловием к доброхотному читателю», в современном издании занимающим почти 8 книжных страниц. Это при том, что и в самом тексте устава наряду с предписаниями присутствуют также отдельные толкования этих предписаний.
7. Здесь достаточно упомянуть введенное Петром обращение на «вы» к нижестоящим и постепенный отход от традиционных раболепных подписей при обращениях к вышестоящим.
8. Причем, весьма масштабных и во всех смыслах дорогостоящих: от мертворожденной идеи организовать в России собственный китобойный промысел, до фантастического проекта организации в стране шелкотканной промышленности в рамках завоевания прикаспийских провинций Северного Ирана.
9. Реальный Петр как раз сделал очень много для развития (с весьма низкого стартового уровня) проектной деятельности в России. Примеров тут масса, достаточно сказать, что именно культура чертежа — т. е. изображения проектируемого на бумаге — всерьез привнесена его стараниями: еще в ходе Великого Посольства Петр сам брал уроки графики и вообще именно при нем гравюра европейского типа стала в стране привычным инструментом передачи знания. Еще ярче известная история с предпочтением британской кораблестроительной традиции перед голландской: первая опиралась на использование чертежей (в действительности, большей частью, объемных моделей), вторая предполагала лишь лаконичное техническое задание и интуицию кораблестроителя в духе средневековых цеховых мастеров. Впрочем, французская кораблестроительная традиция, в еще большей степени, чем британская, ориентированная на строительство корабля по бумажным чертежам, осталась Петром не замеченной.
10. Как пример: строительство Петербурга. Представление о том, как должен быть организован город, менялось в петровское время не менее трех раз. После каждой перемены владельцы деревянных домов должны были за свой счет переносить их на новые, подобающие, согласно новой концепции, места.
11. Известно, например, что посылка офицера во внутренние районы страны для оценки количества в лесах пригодной для кораблестроения древесины, являлась командировкой с реальной опасностью для жизни командированного.
12. Петр подписывал в среднем два высочайших указа в день. Уже этого достаточно, чтобы понять как степень его загрузки, так и и то, что даже в творческих задачах своей управленческой деятельности он сотрудничал со множеством помощников.
13. В 1700 году в Константинополе посол Е. Украинцев в ходе кулуарного разговора, отвечая на вопрос своего турецкого визави о том, на какую страну Россия наиболее похожа внутренним устройством, прямо ответил: «на Турцию».
14. Д. Гузевичу принадлежит наблюдение, что для петровского стиля, при реформировании, как раз характерно не упразднение старого разовым актом, а постепенная его маргинализация, вытеснение новым. Скажем, введение в оборот новой монеты не отменяло хождения старой, введение рекрутского набора не уничтожало стрелецкие полки (они даже создавались новые в дополнение к старым в годы Северной войны), введение гражданской азбуки не отменяло прежний кириллический полуустав, на котором продолжали печатать книги, новые звания и должности вводились без отмены допетровских (последние думские чины были пожалованы вообще при Елизавете Петровне). Видимо, таким образом царь пытался смягчить противоречия переходного периода — хотя бы на субъективном уровне.
15. Допустим, утверждается, что традиционные обводы корпусов поморских судов, напоминающие нынешние ледокольные, лучше для плавания во льдах. При этом как-то не задаются вопросом, когда и где поморским промысловикам приходилось сталкиваться со сколько-нибудь значительными плавучими льдами. В действительности промысловый сезон приходился на время чистой воды, сильно на север, скажем, севернее Шпицбергена, русские люди попадут лишь во второй половине 18 века — на вполне европейских кораблях и встретят там голландских китобоев, промышляющих на этом месте не первое столетие. А вот качество набора традиционных судов — частота шпангоутов, их крепость — определенно уступала таковой у судов, построенных по европейским нормам.
16. М. М. Богословский приводит яркие документы о порожденной реформой 1699 года управленческой неразберихе, возникшей, казалось бы, в самый неподходящий момент: в период форсированной подготовки к большой войне. Отход от единоначалия и вообще серьезная ломка привычного порядка в это время кажутся нам контринтуитивными с позиций эффективности управления, понимаемой механически: как скорость ответа управляемого объекта на управляющее воздействие управленца.
17. Знаменитый конфликт 1722 года между обер-прокурором сената Г. Г. Скорняковым-Писаревым и сенатором П. П. Шафировым парализовал работу Сената на некоторое время. Царь, вмешавшись, жестко наказал обоих, но никаких институциональных решений, призванных исключить подобное впредь, не принял.
18. Это вообще самый урожайный источник ошибочных суждений: когда динамический процесс рассматривают как статический, и характеристикой такого процесса считают моментальную фотографию значения некого параметра, а не его сравнение с предшествующими и последующими значениями.
19. Впрочем, и здесь стоит отделять мифологию от достоверного знания. Скажем, представление о масштабной резне, учиненной Меншиковым в захваченном мятежном Батурине, не подтверждается имеющимися данными. Вообще, основные источники сообщений о жертвах исключительной многочисленности — донесения иностранных дипломатов и прочая подобная беллетристика. Можно предположить, что гипербола и гротеск — важный для этого жанра традиционный прием, призванный расшевелить воображение читателя, и без того слегка утомленного зрелищем повседневно наблюдаемой жестокости. В то же время, можно и предположить у тогдашних читателей подобной беллетристики навык «делить на шестьдесят» — использовать для анализа информации некий общеизвестный коэффициент достоверности.
20. А также — про создание Петром ряда гуманитарных структур, таких, например, как первые в России приюты для брошенных младенцев или госпитали для инвалидов войны.
21. А с царствования Екатерины Великой — еще и официальное применение пыток в государственном дознании.
22. Хотя, если сравнивать с массовым насильственным переселением новгородцев при Иване Великом или псковичей при Василии Третьем, то и по части масштаба Петр может не выйти в чемпионы.
23. А кроме масштаба — еще и собственно перестройкой государственной машины как таковой — об этом мы уже говорили. Впрочем, и здесь нередко счет в пользу Петра. Достаточно сравнить его реформу наличного обращения, плавную и корректную во всех смыслах, и попытку таковой, предпринятую царем Алексеем, ознаменовавшуюся мощным ограблением населения через инфляционный механизм и приведшую к Медному бунту.
24. Скажем, проколы в военном строительстве могли привести к тому, что мобилизованные в армию люди надолго оставались без продовольственного обеспечения. Вроде бы такое «при старом порядке» было редкостью, хотя, поводом для Стрелецкого бунта 1698 года послужил именно сбой в обеспечении мятежных полков довольствием. А ведь в то время этими вопросами занималась государственная машина, еще не тронутая петровскими реформами.
25. Принцип местничества, всерьез отмененный при Петре, да и то не сразу, а вовсе не в царствование Федора Алексеевича, довольно сильно ограничивал возможности личной выслуги. Впрочем, определенные родовые ограничения сохранились и в петровском законодательстве — в первую очередь, в вопросах распоряжения землей.
26. В общем случае, писаный закон выгоден слабому, а не сильному. Сильному закон не нужен, ему достаточно права силы. То есть, Юрьев день в Судебнике Ивана Великого — это в первую очередь именно гарантия права перехода для крестьян, а не ограничение этого права.
27. О. Кошелева, разбирая судебные дела с жалобами на бесчестье, отметила, что под бесчестьем понималась не произвольная адресная брань, а именно намеренное умаление государственного (в широком смысле) статуса пострадавшего.
28. Разумеется, и здесь не следует думать, что мотивы вводившего подобную эмансипацию Петра совпадали с нашим представлением о праве на неприкосновенность личности.
29. Напомним, что серваж во времена Петра существовал и в других странах Восточной Европы, например в Пруссии. Вполне вероятно, что идеалам Петра крепостное право не соответствовало — поскольку до известной степени «прятало» людей от государства.
30. Считая, по умолчанию, что это — плохо.
31. Важнейший шаг — написанный Феофаном Прокоповичем Духовный регламент 1721 года.
32. Из которой потом во многом выросла русская система классического образования — гимназии.
33. Не углубляясь в обсуждение образовательных проблем, отметим лишь, что найти для нового университета профессоров на порядок легче, чем найти для него же студентов.
34. В частности — тяжела из-за стресса новизны и из-за стресса неопределенности будущего. Даже официально уволенный по увечью государственный служащий (офицер) не мог в петровскую эпоху поручиться, что завтра не окажется вызванным для исполнения того или иного поручения.