В прошлом номере «Новая» опубликовала первую часть статьи Лилии Шевцовой (Московский центр Карнеги) «Россия: логика упадка».

В ней, в частности, шла речь о том, что великие цивилизации,
неспособные вовремя реагировать на мировые и внутренние вызовы и упорно
воспроизводившие себя в прежнем виде, неизбежно умирали. О том, что в
России элита на протяжении веков, подходя к очередному кризису,
предлагала лишь новые формы воплощения старых принципов. Что все попытки
российского реформаторства, включая и самые последние, оказывались
способом сохранения триады: «персоналистская власть, слияние власти и
собственности, удержание сферы геополитического влияния». Что попытки
нынешней власти продлить существование нынешней системы, сохранить
статус-кво лишь ускоряют смерть этой системы.

Автор завершает первую часть вопросом: как Россия сумеет перенести эту смерть и какова будет ее цена для рядовых граждан?

На пути к неизбежности

Есть, впрочем, и конкретные факторы, которые ускоряют конец системы. В
первую очередь это несменяемость правящей команды. Коль скоро нет
политической конкуренции, не может быть и развития. Насколько важно, кто
персонифицирует власть? Судите сами: Путин, являясь отражением
определенности (мы знаем, чего от него ожидать), может ускорить процессы
разложения. В свою очередь, Дмитрий Медведев с его размытостью позиции и
склонностью к мимикрии может их замедлить. Но что лучше для России:
быстрое либо медленное загнивание? Впрочем, медведевский сценарий
будущего является уже исключительно игрой воображения.

Оформленный Путиным режим, который опирается на силовые структуры и
их контроль за собственностью, является генетически репрессивным,
неспособным к модернизации. Такого рода режимы не только обречены сами,
но и тянут за собой в пропасть государство, которое они олицетворяют.

Еще одним фактором упадка является зацикленность аппарата власти, и в
первую очередь силовиков, на собственное обогащение. Все цивилизации
погибали, когда их элиты начинали думать о своем кошельке. Более того,
падение ускоряли именно силовики, если они отвлекались на осуществление
своих экономических интересов и уже не могли защищать систему. И Спарта,
и Оттоманская империя были непобедимы, пока спартанцы и янычары не
занялись торговлей.

Отражением упадка становится обвал советской технологической
инфраструктуры. Очередная ирония: до сих пор мы выживаем благодаря СССР!
Но теперь самолеты, поезда, корабли, шахты, дороги, предприятия — всё
это советское наследие становится не просто обузой, но и угрозой жизни
населению.

«Кущевский синдром», многажды повторенный по всей России, то есть
переплетение криминала, бизнеса, власти и репрессивных органов, является
еще одним подтверждением деградации системы — она не может
функционировать даже по своим правилам.

Почему власть не может расчистить свои конюшни и остановить
беспредел? Почему верхи спасают «шестерок», которые засветились в деле
Магнитского, даже ценой огромных репутационных потерь для режима? Дело
не в том, что верхи замешаны в каждом преступлении, и потому власть
опасается начать распутывать клубок. Дело в другом: любая чистка
подрывает «вертикаль». Нарушается принцип: лояльность аппарата
гарантируется его безнаказанностью. Сегодня этот принцип дополнен
криминальной круговой порукой власти и обслуживающих ее структур, что
означает вступление системы в завершающую стадию деградации.

«Дело Ходорковского — Лебедева» говорит о существовании другого
закона системы: «Демонстрируй кулак!» И поэтому Путин, сделав
Ходорковского с Лебедевым системным критерием своего всевластия, не
может их освободить: их освобождение будет воспринято как конец
путинской эпохи.

Законы «русской матрицы», наложенные на фобии и ущербность
правителей, делают саму систему и античеловечной, и антиобщественной, и
антинациональной.

Сегодня Россия не знает, что делать с милитаризмом, который является
составляющей генетического кода системы. Элита, интегрировавшая себя в
Запад в личном качестве, не хочет столкновений со своим старым
оппонентом. Но, не имея другого механизма консолидации общества, ей
приходится продолжать милитаристско-державническую мантру и поиск врага.
Покупка французских авианосцев «Мистраль» (для отпора кому?),
антинатовская риторика (превращение ОДКБ в противовес НАТО), бряцание
ядерным щитом, милитаризация бюджета (рост расходов на оборону и
репрессивный аппарат в 2012-м составит 57,7%) — всё это из старого
арсенала выживания. Воссоздание «фронтового» духа внутри страны перед
выборами — еще одно проявление милитаристского мышления власти (которое
пытаются воспроизводить и другие общественные силы). Между тем обращение
к милитаристскому духу всегда было толчком к самоубийству наций.

О тупиковом векторе говорит и страсть власти к мегапроектам — от
Олимпиады в Сочи до саммита АТЭС и мирового футбольного чемпионата. Ни
одна страна с ответственной властью не пошла бы на это, не решив
жизненных проблем своего населения. Процитирую Тойнби: «Когда общество,
переживающее упадок, стремится отодвинуть день и час своей кончины,
направляя свою жизненную энергию на проекты гигантского размаха, это
есть не что иное, как стремление обмануть неизбежную судьбу…»

Наконец, исчерпал себя и такой элемент воспроизводства единовластия,
как заимствование западных технологий. Внедрение технологических
новшеств нового поколения требует свободного общества и свободного
индивида. Примером успешных технологических заимствований является Южная
Корея — но там техническая модернизация стала работать только после
того, как страна перевела себя на правовые нормы. Жалкая попытка создать
закрытую «зону модернизации» в виде Сколкова подтверждает, что прежняя
модель поддержания жизни единовластия не работает.

Да, Россия стоит перед вызовами, согласится неисправимый оптимист. Но
ведь и Запад тоже оказался перед вызовами, на которые он не знает, как
ответить! Верно. Причем западная цивилизация переживает стагнацию не
первый раз. Освальд Шпенглер еще в прошлом веке задумывался о «Закате
Европы». Но способность либеральной цивилизации находить импульсы в
свободе личности вселяет надежду, что и на этот раз она выйдет из
прострации.

Тем временем российская элита пытается сохранить в стране равновесие
за счет создания фантомных вызовов и имитации ответа на них. Вместо того
чтобы формировать условия для подъема благополучия общества, российская
элита борется с НАТО, готовится к отражению ядерного нападения и даже к
ядерным войнам (смотри Военную доктрину), стремится держать под
контролем окружающие государства, вычищает собственную сцену от
оппонентов и при этом тратит огромные средства на то, чтобы создать
имидж цивилизованной страны.

Российский правящий класс не только лишает общество жизнеспособности.
Он строит западню для себя. Ведь самым успешным механизмом
самосохранения (в том числе и элиты), который выработало человечество,
является свободная конкуренция. Как только восточноевропейские элиты
договорились, что они не будут держаться за власть, они гарантировали и
развитие своему обществу, и собственную безопасность. Тот факт, что
российская правящая команда пытается обеспечить для себя нескончаемую
(пожизненную?) монополию, свидетельствует о ее неуверенности и
неспособности управлять свободным обществом. Монополия означает
необходимость ее постоянно защищать и невозможность спокойно покинуть
власть, не опасаясь за свою жизнь. Это замкнутый круг, и вырваться из
него без страха за личную безопасность удалось пока только Михаилу
Горбачеву. Судьба арабских правителей, потерявших власть либо
вынужденных ее отчаянно защищать, не может не вызывать у российских
правителей тревожных мыслей. Если они надеются, что им удастся избежать
участи других «единодержцев», то придется их расстроить: за последние 20
лет не было примера удачного конца единовластия. Кремлевские хозяева,
пожалуй, уже упустили шанс кончить так, как, скажем, филиппинский
президент Маркос и тунисский президент Бен Али, которые нашли убежище за
пределами своих стран. Можно было использовать медведевскую паузу для
поиска механизма, который бы гарантировал правящей команде личную
безопасность и возможность покинуть Россию. Это бы создало условия для
мирного выхода из стремительно деградирующей системы. Правящая команда
решила играть до конца, тем самым обрекая страну на драматический
сценарий.

Далеко ли до конца?

Всё начинает рассыпаться. Теряет влияние всесильный некогда институт
лидерства. Среди политического класса зреет понимание, что опора на
Путина как гаранта безопасности вскоре может создать угрозу выживанию
этого класса. Государство и его силовые структуры воспринимаются
населением как враждебная народу сила. Когда 73% респондентов считают,
что за последние десять лет увеличился разрыв между богатыми и бедными;
52% полагают, что в руководстве страны больше воров и коррупции, чем в
90-е годы; и, наконец, больше половины опрошенных уверены, что
приближающиеся выборы будут нечест¬ные — это признак отчуждения
населения от власти.

Правда, признаем, что остаются компенсаторные механизмы, которые
поддер¬живают систему на плаву. Сырьевые ресурсы подменяют работающую
экономику. Ядерное оружие для российской элиты остается средством
поддержания державных претензий. Атомизация общества затрудняет
формирование общественных альтернатив и организованного протеста. Более
того, люди, лишенные социальных табу и механизмов сплочения, могут
начать дарвиновскую борьбу за выживание. Многочисленный аппарат
обслуживания загнивающего монстра и просто те, кто опасается перемен,
пытаются поддержать в нем угасающую жизнь. При этом даже системные люди
признают: катастрофа приближается! Спорят лишь о дате конца и о том, как
он будет выглядеть. Между тем ставшее массовым навязчивое предсказание
грядущего апокалипсиса не может не обрести политического значения:
обычно его следствием бывает либо диктатура, либо агония. Пока же рефрен
о катастрофе стал политическим приемом, который используется группами
влияния для формирования своего видения все того же лидерского режима и
собственного места в нем.

Какой же выход предлагают системные «алармисты»? Они предлагают
«Реставрацию-2», призывая Лидера (Путина, Медведева или кого-либо
третьего) начать экономические реформы. Наиболее продвинутые предлагают
Лидеру заняться еще и строительством демократии, и даже «вхождением в
Европу» (!). Многочисленные «стратегии», которые в авральном темпе пекут
ведущие эксперты России, тоже обращены к Лидеру, но не к обществу.
Возникает ощущение дежавю, как будто двадцать лет спустя Россия
вернулась в 1991 год, так и не поняв, что персоналистская власть не
может совершить харакири, то есть отказаться от своей монополии. Без
этого все реформаторские «стратегии», как бы ни были здравы их
конкретные предложения, обречены превратиться в пыль.

Тем временем 22% (!) взрослого населения хотят уехать из страны и 28%
молодежи готовы уехать из России «навсегда». Следовательно, наиболее
динамическая часть общества не намерена бороться за возрождение страны.
Это самый тревожный симптом, который может означать, что Россия
приблизилась к точке невозврата.

Мне могут возразить, что внешне в России нет очевидных признаков
упадка, которые проявились в конце 80-х — начале 90-х годов: невыплаты
зарплаты, обвальное падение производства, коллапс власти, «криминальная
революция». Дело, однако, в том, что впечатление стабильности обманчиво.
Система уже разваливается или, если хотите, разлагается. Вот ключевые
слова, которые подтверждают, как далеко зашел процесс: «Кущевка»,
«Сагра», «Рамзан Кадыров», «Булгария», «Геленджикский дворец», «дело
Магнитского», «прокурорское казино». Этот ряд можно продолжать до
бесконечности. Важно и то, что система не может гарантировать
безопасность правящего класса. Именно поэтому его многочисленные
представители поспешили обеспечить себя запасными парашютами на Западе.

Дальнейшее загнивание станет для общества драматическим испытанием.
Коль скоро мы не можем реформировать эту систему изнутри и у нас нет сил
демонтировать ее снаружи, необходимо, по крайней мере, осознать
неизбежность ее конца и готовиться к нему. Мы не можем допустить повтора
1991 года, когда падение государства привело к реставрации
единовластия. Нужно размышлять и о механизмах мирного демонтажа «русской
матрицы», и о формировании новых правил игры. О многом придется
задуматься — о новой конституции, новых рыночных институтах, механизме
честных выборов, реальной многопартийности и социальных гарантиях
населения.

Главное — не оказаться в ситуации, когда обвал произойдет раньше, чем
мы к нему будем готовы. Пока, увы, агония приближается быстрее, чем
наше осознание ее неотвратимости.

Двадцать лет назад с мировой карты исчез Советский Союз.
Но до сих пор мир не может справиться с последствиями этого события.
Международная система с ее «Политбюро» — Советом Безопасности —
продолжает держаться на балансе держав, одна из которых более не
существует, консервируя реальность середины прошлого века. Запад,
потеряв своего оппонента, погрузился в дрему, забыв о миссии и
ценностях, предпочитая им ситуативный прагматизм. Наконец, распад СССР и
антикоммунизм легитимировали воспроизводство «русской матрицы», но уже в
новой упаковке.

Когда у вызова нет ответа

Британский историк Арнольд Тойнби, проанализировав зарождение, взлеты
и смерть мировых цивилизаций через формулу «Вызовы и ответы», вывел
аксиому, которая продолжает быть актуальной и сегодня. Тойнби доказал,
что при развитии мировых цивилизаций решающую роль играли внешние и
внутренние вызовы, которые заставляли человеческие общности искать все
более совершенные способы упорядочивания. Засуха и болезни, миграция
народов и угроза извне, географическое положение и клановые войны,
народные восстания и религиозная вражда, наконец, природные катаклизмы и
новые технологии побуждали человеческие сообщества находить более
высокие формы своей организации. Те общества, которые упорно
воспроизводили себя в прежнем виде, умирали. Так уходили из жизни
великие цивилизации, среди них древнеегипетская, шумерская,
греко-римская, византийская, османская.

Единственной успешной цивилизацией оказалась европейская, которая
вовремя нашла способ реагирования на мировые и внутренние вызовы — через
упорядочивание себя на основе закона, частной собственности и признания
прав личности. Неевропейские общества (Индия, Япония, Турция, Южная
Корея) смогли найти новое дыхание через вестернизацию общественного и
государственного устройства. Индия и Япония приняли западные стандарты
под давлением извне (в первом случае роль «трансформатора» сыграла
британская колонизация; во втором — американская оккупационная
администрация и генерал Маккартур). И Индия, и Япония сумели найти
баланс между западными нормами и культурной особостью. Напротив, Турция и
Южная Корея сами отказались воспроизводить модель, которая вела их к
деградации, и стали заимствовать европейские принципы организации
власти, гарантируя для себя место среди влиятельных мировых игроков.

Оставшиеся великие цивилизации (исламская, китайская, российская)
пока не убеждают, что они нашли свой способ существования в качестве
полноценных и успешных мировых субъектов. Нынешний экономический взлет
Китая может оказаться лишь всплеском на пути заката китайского
централизованного государства, с трудом сдерживающего пробуждающееся
общество.

История мировых взлетов и падений позволяет выявить закономерности,
которые на всех исторических этапах вели к загниванию и уходу из жизни
прошлых обществ. Вот те признаки, которые говорят о том, что цивилизация
теряет жизненный потенциал:

— неспособность продвинутого меньшинства стать движущей силой обновления;

— централизация власти как ответ на новые вызовы;

— опора на лидера — и отказ от смены лидерства;

— консолидация общества через поиск внешнего и внутреннего врага;

— милитаризация режима и политической ментальности;

— создание гигантских проектов, которые должны отвлечь внимание от накапливающихся проблем;

— попытка косметического обновления системы без изменения ее «корневых» стандартов.

Не правда ли, что эти закономерности выглядят знакомыми?

Реставрация вместо перемен

Если взглянуть на эволюцию российской цивилизации через формулу
«Вызовы и ответы», то мы увидим, что российская элита, каждый раз
подходя к очередному кризису, пыталась предложить не новые принципы
упорядочивания общества, а новые формы воплощения старых принципов. Речь
идет о постоянном возрождении триады — персоналистская власть, слияние
власти и собственности и стремление удержать сферы геополитического
влияния. Все попытки российского реформаторства оказывались способом
сохранения этой триады.

Причем Россия является уникальной цивилизацией, которая сумела
устоять и войти в современность за счет максимальной эксплуатации
факторов, которые приводили к упадку иные цивилизации. Я имею в виду:
централизм, милитаризацию и истощение собственного человеческого
ресурса. Российская система и ее персонификаторы встречали вызовы
чудовищной концентрацией властного и силового инструментов, а также
готовностью жертвовать собственным населением. Игорь Клямкин напоминает и
о еще одном факторе выживания российского единовластия — его
способности к заимствованию западных технологий, которые позволяли
стимулировать военно-техническое развитие без изменения принципов
организации государства. Такова была суть петровской модернизации,
повторенной Сталиным. Атомная бомба, которая позволила СССР на долгие
годы обеспечить державную мощь в соперничестве с Западом, была прежде
всего следствием успехов советской внешней разведки, т.е. «политики
заимствования».

Сталинский период оказался, однако, последним державным «вздохом»
единовластия. Со смертью Сталина началось его медленное выдыхание.
Михаил Горбачев был первым советским лидером, который ощутил российский
вектор и попытался реформировать единовластие, лишь подтвердив, что оно
реформированию не подлежит. «Перестройка» стала толчком к демонтажу
советского государства. Но как оказалось вскоре, «русская матрица»
смогла выжить, сбросив старую «государственную кожу».

Что мы получили в итоге падения СССР? Обновление персоналистской
власти в виде президентства, стоящего над обществом и ему не
подконтрольного; слияние власти и на этот раз частной собственности и,
наконец, сохранение стремления политического класса к наличию «сфер
интересов», т.е. элементов имперскости (пусть даже имитационной). Даже
немало российских либералов продолжают верить, что Россия может
существовать только как центр собственной галактики. Словом, в начале
90-х годов Россия оказалась в тупике: не сумев отказаться от «триады»,
она зависла в историческом пространстве.

В этом контексте Борис Ельцин предстает не как лидер-революционер, а
как «лидер реставрации», который возглавил возврат России к
персоналистской власти, на сей раз в виде «назначенной монархии»,
легитимирующей себя управляемыми выборами. Правда, было бы ошибкой всю
ответственность за неспособность выйти из прошлого возлагать
исключительно на Ельцина. Российская элита, и в первую очередь те, кто
позиционировал себя как демократы и либералы, сама отказалась от
трансформации, сделав ставку на вождя как движущую силу российского
развития.

Сегодня приходится признавать неприятную правду о российском
«продвинутом меньшинстве» и его роли в восстановлении единовластия.
Дмитрий Фурман был одним из первых, а возможно, и первым на
демократическом фланге, кто сделал вывод: «Дело не в «темном народе»,
мешавшем интеллигентным демократам вести его к светлому будущему. Дело
именно в демократах… — ведь именно они пришли к власти в 1991 году и
затем тщательно и последовательно затаптывали все ростки демократии».
Причем ответственность за возврат России в прошлое несут не только
системные либералы. Ее разделяем все мы — т.е. те, кто вознес Ельцина
наверх как Спасителя, отдав ему судьбу России, не имея мужества и
смелости взять эту судьбу в свои руки.

1993 год — принятие новой Конституции, обосновывающей
сверхпрезидентство; 1996-й — манипуляции с выборами Ельцина и
формирование модели «управляемых выборов» и, наконец, 1999-й —
назначение Владимира Путина в качестве преемника и гаранта статус-кво —
это вехи возрождения российского единовластия. Если считать, что истоки
обуславливают последующий процесс, то ответственность ельцинской элиты, в
90-е годы начавшей обновление персоналистской власти, за нынешнюю
Россию гораздо выше, чем ответственность путинской команды, которая
консолидировала эту систему в нулевые годы.

В рамках этой логики придется переосмыслить не только роль Ельцина и
демократической части российской спектра, но и суть событий в конце 80-х
— начале 90-х годов. Тогда в России произошла смена государства, а
затем и формы собственности. Но революционный характер этих изменений
был не только способом продления жизни старой модели властвования, но и
средством высвобождения правящего класса от сковывавших его
идеологических и политических ограничителей советского времени.

На протяжении двадцати лет и трех президентств в России произошла
адаптация единовластия к новым условиям — через имитацию западных
институтов и личную интеграцию элиты в Запад. Завораживающий парадокс в
том, что отжившая свое система продлевает свою жизнь при помощи самого
передового — западного общества!

Несколько обстоятельств облегчили сохранение русской цивилизации,
которая по своим принципам принадлежит прошлому, — импотенция
«творческого меньшинства», которое во все времена и во всех обществах
играет роль «дрожжей», побуждая прорывы; общая неспособность российской
элиты подняться над своими эгоистическими интересами (в отличие от элит
Восточной Европы); и попустительство Запада. Западное сообщество вначале
не поняло ельцинской траектории, а когда осознало, что Россия вернулась
«к себе самой», решило, что единовластие — это ее судьба.

Статус-кво как способ медленной смерти

Россия демонстрирует пример того, как тактические победы ведут к
стратегическим поражениям. Под «тактическими победами» я имею в виду
механизмы выживания, которые использует российская элита. С одной
стороны, они облегчают осуществление ее текущих интересов, но с другой
—  усиливают тенденцию к упадку страны.

Имитация демократических институтов в России, в частности выборов,
позволяет правящей команде сохранять свой режим и даже претендовать на
более цивилизованный имидж. Вовлечение оппозиции в бесконечные споры о
том, как реагировать на выборы (которые, по ее мнению, будут
сфальсифицированы), и готовность части оппозиционеров в них участвовать —
лучший подарок власти. Но в то же время откровенная манипуляция
демократическими институтами делегитимирует власть, которая не имеет
других механизмов (в частности, наследственного и идеологического)
своего обоснования. Правда, одновременно происходит и дискредитация
оппозиции, вовлеченной в функционирование гниющей системы.

Сырьевая экономика продлевает жизнь архаичной системы, при этом
усиливая деградацию власти и общества. Ручные институты обеспечивают
внешнее спокойствие. Но отсутствие каналов, которые могли бы
представлять разнообразные интересы населения, выталкивает людей на
улицу, раскачивая статус-кво.

Нужно отдать должное кремлевскому режиму: он сумел сформулировать
тактику «кнута и пряника», чередуя репрессивные методы и устрашение с
кооптацией и подачками. Эта тактика работает, вовлекая в орбиту власти
самые разные слои общества и нейтрализуя тех, кто не принимает этой
реальности. Но сам процесс искусственного введения общества в кому
лишает его энергетики и драйва.

Самым сильным ударом по будущему России стал конец российской
интеллигенции. Еще в 1993 году Лев Гудков и Борис Дубин доказывали, что
интеллигенция в России завершила свое существование. И действительно,
функция интеллигенции в России — как морального эталона и оппонента
самодержавия — оказалась исчерпанной, когда в 1991 году обвалилось
коммунистическое государство. С формированием нового единовластия
российские интеллектуалы потеряли себя. Большинство из них так и не
рискнуло стать антиподом новой персоналистской власти, маскирующей себя
под демократию. А иные, напротив, стали ее пропагандистами, технологами и
экспертами. И те и другие вместе стали могильщиками российского
интеллектуального слоя как носителя моральных и репутационных критериев.
Но, признаюсь, что и мы — те, кто продолжал оппонировать власти, так и
не вышли за пределы чисто критической функции, которая без проектного
мышления оказывается всего лишь способом выхода пара.

Российская реальность породила явления, немыслимые для общества, в
котором существуют традиция уважения к личности и гражданские свободы.
Членство интеллектуалов в советах при авторитарном режиме; их
бесчисленные обращения к обществу с призывами поддержать лидера либо
письма к лидеру с просьбами проявить «волю» и «поработать на общее
благо»; их готовность к созданию карманных партий и другие формы
кооптации в орбиту власти — всё это было бы концом репутации для
интеллектуалов не только в «старом», но и в новом, восточноевропейском
обществах. Для России же прислуживание власти для думающего меньшинства
является обыденным ритуалом. В итоге интеллектуальное обрамление
позволяет власти выглядеть прилично. Но в результате страна оказывается
лишенной важнейшего фактора обновления, каким должно быть думающее
меньшинство.

Одной из гарантий успешных трансформаций является наличие в старой
системе прагматиков, которые, с одной стороны, понимают механизмы ее
функционирования (знают, какие кнопки нужно нажимать), а с другой — 
осознают бесперспективность самой системы. Когда же начинается
социальный протест, переход прагматиков на сторону антисистемных сил и
пакт между этими двумя группировками являются важнейшим условием успеха
трансформации. Увы, непосредственное вовлечение российских «прагматиков»
в осуществление деградирующей власти делает невозможным их участие в
реальных переменах. Деморализация власти не может не коснуться и
репутации «прагматиков», и потому их участие в демонтаже старой системы и
строительстве новой может поставить под сомнение сам процесс. В свою
очередь, отсутствие прагматиков в трансформационном процессе делает его
более сложным и мучительным.

Оказались напрасны надежды многих наблюдателей, что либеральная
риторика и даже некоторые послабления (весьма условные) медведевского
президентства могут расширить пространство свободы. Мы видим другое:
либеральная риторика при нелиберальной реальности и даже усилении ее
репрессивного синдрома только усиливает в обществе цинизм и «двойные
стандарты».

Есть и еще один фактор, который работает на российский закат, — страх
среди широких слоев общества, что нарушение статус-кво вызовет
очередной развал государства. К этому не готовы даже противники системы.
Однако в нынешнем «полуимперском» состоянии Россия, откладывая решение
проблемы своей идентичности и легитимности власти, сама подрывает свою
государственность. Нарочитая агрессивность власти и ее опора на силу
прикрывают обветшалость системного каркаса, на котором она держится.

Демонстрацией хрупкости российской государственности стала цена,
которую Кремль платит за «усмирение» Чечни и Северного Кавказа в целом.
Согласие Кремля на формирование там неконституционных режимов становится
отражением атрофии государственности. Собственно, существующий в Чечне
режим является антиконституционным переворотом с ведома и санкции самого
Кремля. Невозможно себе представить длительное сохранение конструкции,
которая противоречит здравому смыслу: Россия, «платящая дань Чечне» и
одновременно позиционирующая себя как региональная и даже мировая
держава! Такая конструкция содержит в себе источник взрыва изнутри либо
разложения.

Причем угроза распада слепленных из несовместимых кусков
государственной конструкции возникнет в любом случае — и в случае
либерализации режима, и при усилении единовластия. Сегодня ясно одно:
пока проблема Северного Кавказа не решена, не может быть и трансформации
России. По крайней мере, с таким Северным Кавказом Россия не сможет
себя упорядочить как современное государство.

Тактические маневры власти, продлевая существование нынешней системы,
осложняют поиск ее преобразования. Вот очередной парадокс: российское
статус-кво — только ускоряет смерть системы и окормляющей ее
государственности. Но вот вопрос: как Россия, как человеческая общность,
сумеет перенести эту смерть и какова будет ее цена для рядовых граждан?

(Окончание следует)