Выборы с «пороком воли»

У нас есть много претензий к законно избранному президенту Путину, но и него есть претензия к нам, заключающаяся в том, что «президентские выборы 4 марта были заранее объявлены оппозициейнелегитимными». Мне кажется, что ни один вменяемый житель России, впитавший ее страшный исторический опыт ХХ века, не станет настаивать на возможности насильственного свержения законно избранной власти. Что, однако, не исключает сомнений в ее легитимности.

Прежде всего, нужно уточнить значение слова «легитимность», которое может применяться двояко. В формально-юридическом значении, к которому апеллируют защитники состоявшихся выборов, оно тождественно «законности» в том смысле, в каком силу закона приобретает всякое решение суда, утвержденное в кассационной инстанции или просто не обжалованное в срок. Увы, граждане сегодняшней России понимают, что законное по формальным признакам судебное решение может часто (и в угоду кому-то) противоречить истине и праву.

По данным социологических опросов около трети россиян считает, что суд по делу Ходорковского и Лебедева не был справедливым и честным. Каждый третий гражданин, таким образом, отрицаетлегитимность данного приговора, прекрасно понимая при этом, что он «имеет силу закона». Здесь «легитимность» приобретает скорее значение слова «честность». Мы возвращаемся к делу Ходорковского снова и снова, но тому есть причины. Здесь историческая веха: это дело стало прелюдией к общенациональному процессу передела собственности удачливых или близких к прежней власти предпринимателей в пользу силовиков. Свой «ходорковский» (чаще не один) осужден в каждом регионе, и точно так же на том уровне далеко не все признают эти приговоры легитимными. В массовом сознании суд лишился легитимности. СМИ, быть может, и преувеличивают это явление, но в основе картины лежит все-таки зависимость суда, от силовых структур, в первую очередь, от ФСБ. Между тем «делом Ходорковского» открылась эпоха Путина, которая и уперлась теперь в проблему легитимности власти.

Возможно, если бы кто-то провел аналогичный опрос в тридцатые годы (и если бы ответ не был равносилен еще одному смертному приговору), та же самая треть жителей тогдашнего СССР отказала бы в легитимности, например, приговору по делу Зиновьева и Каменева. То есть такая оценка в истории (не только российской), конечно, не уникальна, но это не значит, что положение нормально. Возникают как бы две параллельных картины мира: первая «вступила в законную силу», зато про вторую всем (включая судей с поправкой на психологическую защиту, мешающую им смотреть правде в лицо) известно, что она подлинная. Этого не понять жителям иных государств, где давно утвердил себя независимый суд. Это шизофрения, и ее нельзя не лечить, иначе страдающий ею социум кончит очень плохо.

Использование суда в качестве орудия передела собственности в ту пору, когда легитимность режима Путина еще не вызывала сомнений, положило только начало делигитимации власти. Тогда у Кремля не было нужды использовать суд в прямом смысле слова в политических целях, хотя практика снятия по суду в угоду «партии власти» кандидатов на выборах в местные органы власти была известна широко, и она раз за разом также ослабляла легитимность суда в глазах избирателей.

 «Легитимность» в политическом значении слова — это вера уже не в посулы кандидатов на выборах, это вера в самое существование правосудия.

В Гражданском кодексе существует механизм признания недействительной сделки, заключенной при дефекте воли одной из ее сторон: под влиянием обмана, насилия или угрозы. В законодательстве о выборах ничего подобного нет, и суд вряд ли смог бы ответить на вопрос, насколько голосование было свободным. Но аналогия возможна: для уяснения легитимности избранной таким образом власти не с формально-юридической, а с содержательно-социологической стороны.

О прямом насилии при голосовании сведений нет, обман мы тоже исключим, хотя многие обещания победившего кандидата через год наверняка именно так и будут квалифицированы избирателями. А к признаку угрозы стоит присмотреться внимательнее. Не будем даже вспоминать о войсковых частях или интернатах для престарелых, где избиратели во всем зависимы от власти. Но, зная атмосферу этих выборов в провинции, мы понимаем, что любой бюджетник голосовал под страхом потерять работу. Эта угроза могла быть преувеличена, как и страхи относительно обеспечения тайны голосования, но, чтобы проголосовать не так, как нужно главе местной администрации, требовалось «стать немного оранжевым». Эти люди, по сути, выразили не свою, а навязанную им чужую волю при голосовании.

 Доля таких голосов, отданных «с пороком воли», не может быть исчислена с точностью, однако, исследуя легитимность выборов с социологической точки зрения, мы придем к выводу, что они не являлись ни свободными, ни, пожалуй, даже прямыми. Голосовали не избиратели, а местные (и такие же зависимые) чиновники – пакетами голосов «бюджетников» и других зависимых от них лиц.

На таком общем фоне «карусели», «мертвые души», заставляющие вспомнить Чичикова, а то и просто тупое проставление нолей в тех графах, где не может не быть голосов «живых» (см. мой материал про выборы в Коркино в «Новой» за 27 февраля) уже не выглядят как эксцессы отдельных исполнителей. Это не картина представительной демократии, это сословно-феодальная конструкция.

Конституционный суд в том виде, в котором он когда-то мог бы подступиться к так поставленной проблеме легитимности, упразднен Ельциным после конфликта в 1993 году, а Путиным и вовсе выдворен в почетную ссылку в Санкт-Петербург.

Власть и гражданское общество всегда в той или иной степени друг другом недовольны и находятся в конфликте. Для разрешения таких конфликтов всегда по конкретным поводам в истории не было изобретено никакого механизма, кроме суда. Это единственная инстанция, которая «легитимирует» то или иное решение и завершает конфликт миром. Но если решение суда отвечает только формально-юридическому значению «легитимности», мир не будет долог. Подняться же над убогой юриспруденцией до уровня настоящего права может только независимый суд, обладающий (выражаясь языком Путина позапрошлого образца) признаком «равноудаленности» как от общества, так и от власти.

Впрочем, до прошлого декабря независимый суд не был востребован ни одним субъектом, обладающим достаточной политической силой, чтобы заставить власть с ним считаться. Придавленные ЖКХ бабушки или наркоманы, отправленные за решетку без достаточных доказательств, не в счет. Независимый суд не был нужен ни государству и особенно чиновникам, ни крупному бизнесу, предпочитавшему не правила, а исключение из правил, ни среднему или мелкому бизнесу, которые решали свои проблемы на более низком уровне точно таким же способом.

Откуда на проспект Сахарова высыпался какой-то новый социальный класс, вдруг оскорбленный враньем на выборах, —  это историческая загадка (история преподносит их регулярно). Но это уже не те ребята, требования которых можно проигнорировать: именно они обслуживают жизненно важные интересы и власти, и бизнеса. Отвращение к суду в его нынешнем виде привело к тому, что в своих лозунгах Болотная площадь даже не артикулировала слово «суд». Тем не менее, требование честных правил – это и есть требование независимого суда.

Итак, явился субъект, требующий правосудия по вполне конкретному поводу: 4 декабря на выборах в Думу наблюдатели выявили не одну сотню нарушений. В суды были поданы десятки исков (а попыток подать их было сделано еще больше). Какова же оказалась их судьба? Чаще судьи ссылались на отсутствие подлинников протоколов, которых на руках у наблюдателей и не могло быть. При этом в целом картина была ясна и из правил элементарной арифметики.

Общество (пусть его часть) требовало от суда одного: назвать черное черным, а белое белым. Судьи же спрятали суть дела за формальные процедуры, за ту якобы «законность», которая заслоняет право. В самых вопиющих случаях решения судов были отложены на «после 4-го марта». Никому не нужно решение по декабрьским выборам, даже справедливое, если оно ожидается в апреле. Ищущий суда новый класс столкнулся, таким образом, с его полным отсутствием в стране.

Это главная причина, по которой и выборы 4 марта не могут быть признаны легитимными даже с самых узких, формально-юридических позиций: в стране просто нет инстанции, которая могла бы подтвердить их легитимность таким образом, чтобы с этим согласились все или почти все. Нет осталось суда, так как учреждение, которому треть населения не верит, эту роль играть уже не может.

Итак, избрание Путина не обладает признаками легитимности в политическом, а не формально-юридическом смысле слова. Из этого следует, что ее надо именно в этом смысле чем-то подпирать, не доводя дело до «революции».

Процесс, завязавшийся сейчас вокруг понятия «легитимности» (назовем его, допустим, дискуссией) в чем-то, действительно, напоминает средневековье: новое сословие, никак не представленное во власти, требует представительства, как этого требовали горожане эпохи феодализма. Но этот процесс открывает и возможности мирного выхода из тупика отсутствия легитимности власти.

Вряд ли разумно спорить теперь по поводу выборов президента: Путин набрал бы большинство голосов если не в первом, то во втором туре. Другое дело выборы в Государственную думу: ее состав в случае выражения избирателями подлинной воли был бы иной. Возможно, Путин смог бы легитимировать свою власть хоть в какой-то мере, дав судам указание (пусть негласное, а кто сомневается, что такие указания даются и выполняются?) рассмотреть споры о выборах в парламентпо правде. Может быть, это стало бы шагом и к подлинному, а не только бумажному разделению властей.