Внесистемный режим Бориса II. Некоторые особенности политического развития постсоветской России

Игорь Клямкин

Лилия Шевцова

 

Москва • 1999

 

ПРЕДИСЛОВИЕ 

В 1598 г. после смерти царя Федора Ивановича, оборвавшей прежнюю династическую ветвь, верховная власть в России впервые оказалась приобретенной не по наследству (наследников не было), а избранной специально созванным для этого Земским собором. Спустя почти четыре столетия, в 1991 г., правитель России получил власть — и тоже впервые — непосредственно из рук народа на всеобщих выборах. История распорядилась таким образом, чтобы эти два человека (Годунов и Ельцин) имели одно имя и чтобы других Борисов между ними не появлялось.

Совпадение, разумеется, случайное, и мы меньше всего хотели бы искать в нем какой-то символический смысл. Не склонны мы и к поиску аналогий между государственной смутой, последовавшей за смертью Годунова, и нынешней российской неупорядоченностью — такие аналогии кажутся нам поверхностными. И все же о двух Борисах мы вспомнили неспроста. Оба они столкнулись с одной и той же проблемой: как обеспечить преемственность власти, полученной и легитимированной нетрадиционным для России способом. Борису Первому сделать это не удалось: основателем новой царствующей семьи он не стал, его жена и сын оказались бессильными перед воплотившимся в самозванство призраком прежней династии. Трудности, с которыми сталкивается на исходе своего президентства Борис Второй, представляются не менее значительными, хотя тень убиенного царевича Дмитрия над ним и не витает.

До самого последнего времени преемственность власти обеспечивалась в России благодаря наличию монопольно властвующих корпораций, будь то самодержавно-монархическая династия или поставившая себя вне политической конкуренции правящая коммунистическая партия. Эта традиция к сегодняшнему дню не изжита: возникновение феномена, который называют «семьей», имея в виду Ельцина и его ближайшее окружение, как раз и говорит о стремлении власти и приближенных к ней групп обрести утраченную самовоспроизводящуюся корпоративность, на сей раз — не на династической или партийно-идеологической, а на ресурсно-финансовой и административной основе. Но такая реанимация отечественной традиции плохо стыкуется с утвердившимися именно при Ельцине нетрадиционными способами легитимации первого должностного лица — с его выборностью населением, периодической сменяемостью и правом любого гражданина претендовать на высший государственный пост. Ситуация совершенно новая, никто из предшественников Ельцина с ней дела не имел, и никаких гарантий, что стоящие перед ним задачи разрешимы, отечественная история российскому президенту не дает.

Укоренившееся в политическом обиходе слово «семья» свидетельствует о том, что общественное мнение воспринимает происходящее на вершине власти как желание изобрести некую обновленную версию монархического правления. Но в условиях демократических свобод узаконить таким способом политические притязания правящей группировки не так-то просто. Называя ее «семьей», политики и рядовые граждане выражают тем самым свое негативное к ней отношение и свое представление о неадекватности ее амбиций происходящим в стране процессам. К тому же речь идет о стране, в которой власть семь десятилетий декларировала неприятие «семейственности» в собственных рядах, что не могло не сказаться на состоянии массового сознания. Для семейноклановой модели государственного устройства, утвердившейся в свое время, скажем, в Индонезии или на Филиппинах и успевшей к нашему времени себя исчерпать, в современной России отсутствует как культурная, так и политическая почва. Легитимация этой модели потребует жесткой управляемости демократическими процедурами, для чего у правящей группировки вряд ли найдутся сегодня необходимые рычаги и механизмы, а у общества и большинства политического класса обнаружится готовность с таким поворотом примириться.

Попытки в том или ином виде осуществить его будут предприниматься и уже предпринимаются. Отставка кабинета Сергея Степашина и выдвижение на пост премьера кадрового чекиста Владимира Путина — лишь первая ласточка. У Бориса Второго появился назначенный им самим официальный преемник. Но наследник был и у Бориса Первого. Однако обеспечить преемственность власти ему было не суждено. Будет ли судьба наследника Ельцина более счастливой, сумеет он сохранить себя в этом качестве или его заменят кем-то другим, удержит кремлевская «семья» свои позиции после президентских выборов или вынуждена будет сдать их, состоятся сами выборы или под тем или иным предлогом будут отменены — все это мы скоро увидим; ждать осталось совсем не долго. Но, как бы то ни было, именно столкновение монопольно-корпоративного и демократического (конкурентно-корпоративного) принципов организации власти составляет, на наш взгляд, политическое содержание переживаемой страной эпохи; поэтому оно, это столкновение, и находится в центре внимания авторов.

Мы исходим из того, что противоборство двух принципов сегодня в значительной степени обусловлено институционально, т. е. тем распределением полномочий и ответственности между различными ветвями федеральной власти, которое узаконено действующей Конституцией. Пока существует нынешняя политическая система, монопольно-корпоративная тенденция неизбежно будет стремиться к тому, чтобы если и не поглотить полностью тенденцию демократическую, то максимально ее к себе приспособить. Если Ельцину это не удастся и новым президентом станет человек, к «семье» не принадлежащий, то на месте нынешней «семьи» возникнет другая. И — все начнется сначала. Таков наш исходный тезис, который мы пытаемся обосновать в этой книге.

Авторы противопоставляют свой угол зрения взглядам тех российских и западных аналитиков, которые все проблемы посткоммунистической России

сводят к столь же емкой, сколь и упрощенной формуле: «Ельцин (его персональные особенности и состояние его здоровья) плюс коррупция». Мы пытаемся доказать, что и своеобразие индивидуального политического почерка действующего президента, и тотальная коррумпированность российской власти в значительной степени обусловлены именно институциональным устройством этой власти, и до тех пор пока оно сохраняется, Россия будет иметь то, что имеет сейчас, кто бы ни был ее верховным властителем и как бы ни обстояло у него дело со здоровьем. В преддверии очередных выборов, призванных подвести черту под ельцинским правлением, основной вопрос — это вовсе не вопрос о персоне будущего президента, в чем настойчиво убеждают российскую общественность политические деятели самых разных направлений и политические журналисты, выражающие предпочтения и антипатии тех или иных финансовых групп. Главное, на наш взгляд, заключается в организации власти, а не в том, кто конкретно ее олицетворяет. Против глубоко укорененного в отечественной политической культуре персоналистского подхода мы выдвигаем слабо укорененный в ней подход институциональный.

У нас нет уверенности в том, что он быстро привьется. Остается уповать лишь на известную народную мудрость, согласно которой капля рано или поздно камень подточит. Тем более что наша капля не единственная — ряды отечественных институционалистов в последнее время расширились и продолжают расширяться. Становится также все более очевидным, что их оппоненты способны противопоставить им лишь российскую политическую старину. Речь идет не только об открытых призывах к сохранению или упрочению монопольно-корпоративной организации власти (раз так было всегда, то так должно быть и дальше). Речь идет и об отвлеченных рассуждениях о приоритете политической культуры над политическими институтами (какие государственные институты произрастали до сих пор на почве российской культуры, при этом не сообщается, как умалчивается и о том, какие ее особенности могли бы способствовать их обновлению). Речь идет, наконец, о неонароднических упованиях на новый «низовой» демократический подъем (народ, мол, отобрав власть у старой и новой номенклатуры, сам разберется, как ему ее обустроить).

Если первые два подхода кажутся нам прямо или завуалированно реставраторскими, то в третьем (неонародническом) есть демократический пафос, есть гражданская озабоченность прогрессирующим отчуждением власти от общества и слабостью его политической самоорганизации. Этот пафос нам близок, но мы помним и о том, что идея народовластия, лишенная институционального наполнения, превращается в «диктатуру пролетариата», «общенародное государство» или политическое домоводство нынешней кремлевской «семьи». Очень не хотелось бы, чтобы страна в очередной раз наступила на те же грабли.

Политологический анализ сложившейся в посткоммунистической России системы власти сочетается в книжке с поиском путей демократической трансформации этой системы и желанием авторов убедить не только профессиональную, но и более широкую читательскую аудиторию в ее (трансформации) необходимости, что не могло не сказаться на характере и стиле изложения. Работа написана в свободной публицистической манере, при которой теоретические рассуждения не абстрагируются от политической злобы дня, а вплетаются в ткань текущих событий. Такая манера, наряду с плюсами, имеет, правда, и свои минусы: публицистический пафос трудно совместить с академической строгостью в использовании понятийных конструкций. В частности, в первой части книги не проводится четкой границы между политической системой и формой правления, не показывается, что смещение властных полномочий в пользу одного из институтов внутри первой видоизменяет содержание второй, о которой, однако, в тексте не упоминается вообще. Когда речь идет о таких используемых нами терминах, как «выборная монархия», это надо обязательно иметь в виду.

Просим учесть и то, что разные части работы писались в различное время: первая — в июне 1998 г., а вторая — в июле 1999-го¹, за месяц до отставки кабинета Степашина. Мы не считаем нужным специально комментировать эту отставку, ибо не только вторую, но и первую часть книги можно рассматривать как упреждающий комментарий к ней. Отставка Степашина — не отклонение от общей логики развития событий 1998—1999 гг., а ее естественное продолжение. Равным образом, и сама эта логика не есть нечто чужеродное для сложившейся в России политической системы по той простой причине, что она есть логика именно этой системы.

Каждая из частей книги является самостоятельной, формально они никак не связаны. Однако содержательная связь в них присутствует: обе они посвящены одной и той же проблеме — институционализации российской власти и в этом смысле друг друга дополняют. Надеемся, что событийный политический фон, в каждой из частей разный, не помешает читателю уловить эту связь, равно как и общую направленность авторского поиска.

И еще одно предварительное замечание. За период, прошедший после написания первой части, мы продолжали размышлять над затронутыми в ней вопросами: что-то в наших взглядах уточнялось и конкретизировалось, а кое-что и изменялось. При этом во второй части, имеющей собственную логику, мы смогли отразить далеко не все появившиеся у нас новые соображения. Кроме того, кое-что хотелось бы, по прошествии времени, добавить и в нее. Сделать это мы решили посредством развернутых примечаний к основному тексту, которые подготовлены для данного издания. Специально для него сделаны и указания на работы российских и зарубежных исследователей, общая направленность мысли которых совпадает или, наоборот, не совпадает с нашей. В примечаниях даны также краткие пояснения относительно конкретных фактов и событий, которые упоминаются в тексте и которые читатель мог уже забыть.

ЭТА ВСЕСИЛЬНАЯ БЕССИЛЬНАЯ ВЛАСТЬ 

После потрясших Россию весенних событий² даже самым твердокаменным оптимистам трудно отрицать, что страна переживает глубочайший системный кризис, который затронул все сферы нашей жизни — экономику, политику, социальную сферу. Финансовый обвал, шахтерская война с властью и постоянное ожидание стихийной лавины протеста, коррупционные скандалы — это лишь некоторые проявления кризиса. Его симптомы можно было наблюдать и раньше, но люди, создавшие нынешнюю экономическую и политическую систему, не замечали или замечать не хотели, что накапливание этих симптомов переводит сам кризис в угрожающую фазу. Более того, их частные и групповые интересы настолько поглощали их внимание, что они позволяли себе безоглядно ее раскачивать и расшатывать, о чем свидетельствует хотя бы прошлогодняя публичная «банковская война» ³ и недавняя смена кабинета Черномырдина и все, что ей сопутствовало. Вместе с тем бесстрашие, проявленное в раскачивании системы, каким-то образом уживается с желанием сохранить нетронутыми системные основы и устои, которое и заставило российский политический класс чуть ли не сразу после президентских выборов заблаговременно заняться поиском следующего приемлемого для себя кандидата на пост первого должностного лица, втягивая в этот ажиотажный поиск все общество.

Раскручивание маховика президентской кампании (при всем том, что сначала стране предстоят выборы в Думу, которые, похоже, никого не волнуют) было едва ли не главным фактом российской политической жизни вплоть до отставки правительства Черйомырдина. Однако и сама отставка, и последовавшие за ней события (возня вокруг кандидатуры Кириенко, его утверждение в Думе, формирование нового кабинета) не только не ослабили, но и усилили накал этой беспрецедентной кампании. Ведь и сам отставной премьер чуть ли не в первом же публичном заявлении официально зачислил себя в ряды соискателей должности главы государства. А после шахтерской рельсовой войны, ведущейся под лозунгами отставки президента, и красноярской победы генерала Лебедя ⁴ мы уже, похоже, просто обречены на два года очередного ожидания очередного (или внеочередного) судьбоносного голосования. Остается только понять, какая судьба ждет наших сограждан, после того как они опустят в урны свои бюллетени.

Предположим, что в результате выборов главой государства станет человек, который будет заинтересован в обеспечении преемственности власти и не будет стремиться ни к изменению политического режима (способов осуществления власти), ни к перетряхиванию политической системы (устройства власти). Но тогда сразу после объявления имени победителя нам придется начать готовиться к новому не менее судьбоносному всенародному волеизъявлению. Потому что все, что происходит в стране и со страной, будет, как и прежде, зависеть от одного человека, который зависит от наших голосов. И фигура этого человека или его возможных преемников не может не поглощать все наше внимание.

Влиятельные финансово-промышленные круги и различные группы политического класса озабочены тем, чтобы в Кремле был приемлемый для них и предсказуемый в своих действиях президент. И почти никто не думает о том, что при воспроизводстве нынешней политической системы неизбежно будет воспроизводиться непредсказуемость дальнейшего развития страны. Желание приспособить эту систему к тем или иным частным и групповым интересам порождает специфическую разновидность стратегического мышления и поведения, когда для блокирования одного неприемлемого кандидата огромные финансовые ресурсы бросаются на поддержку другого, который в итоге может оказаться еще более неприемлемым, чем первый. И это при публичных заявлениях о том, что приемлемого лидера на российской политической сцене сегодня еще не видно⁵. Стратегия, приспособленная к политической системе, воспроизводящей непредсказуемость, оборачивается выведением на сцену и назначением на ведущие роли политических актеров, имеющих репутацию самых несистемных и непредсказуемых. Такова природа вещей, которую пока еще никому перехитрить не удавалось.

Вот почему в центре внимания сегодня, на наш взгляд, должны быть особенности нашей политической системы и таящиеся в ней угрозы, а не фигуры людей, претендующих на ее персональное олицетворение. Пока еще есть время, чтобы внести в нее необходимые изменения⁶. Но для этого надо ясно осознать ее бесперспективность, ее принципиальную несохраняемость в нынешнем виде и колоссальные опасности ее спонтанного самоизменения. Между тем именно на такую постепенную эволюцию уповают, похоже, многие отечественные и зарубежные эксперты. Они говорят о том, что Россия, учитывая ее самодержавно-тоталитарные традиции, за короткий срок на удивление далеко продвинулась по пути демократизации. Не надо, мол, торопить время и требовать невозможного; ведь ни на Западе, ни на Востоке демократия быстро не укоренялась и моментально устойчивой не становилась, а историческое нетерпение еще никогда и нигде ни к чему хорошему не приводило.

Все это столь же правильно, сколь и бессодержательно. Не в том вопрос, быстро нам развиваться или медленно. Вопрос в другом: может ли нынешняя российская политическая система стать устойчивой? И, что самое существенное, способна ли она обеспечивать дальнейшее развитие в направлении демократии или может лишь блокировать его, сохранила она свой демократический потенциал или исчерпала? Если сохранила, то в чем это проявляется? А если исчерпала, то что это означает для страны и ее будущего независимо от того, кого она изберет через два года главой государства?

Короче говоря, без широкой публичной дискуссии об особенностях нашей политической системы и ее перспективах было бы крайне безответственно продолжать раскручивать маховик предвыборной президентской кампании. Пока Россия представляет собой единственное исключение из правила, сформулированного на основании опыта мировых трансформаций и заключающегося в том, что двух циклов выборов достаточно для того, чтобы признать демократию необратимой. Россия, находясь уже на пороге третьего цикла, оснований для такого вывода все еще не дает. Более того, именно регулярно повторяющиеся выборы могут маскировать движение совсем в другую сторону. И до тех пор пока существует сложившаяся в стране политическая система, судьба демократии в России будет оставаться под большим вопросом, а вырождение демократии и ее перерождение в более привычные для нас византийские формы государственности будут становиться (и уже становятся) фактом, вопросов не вызывающим.

Попробуем обосновать свой мрачный прогноз и сформулировать некоторые представления о том, что можно сделать, чтобы он не сбылся.

БЛЕСК И НИЩЕТА ПРЕЗИДЕНТСКОЙ МОНОСУБЪЕКТНОСТИ

Не так уж случайно и нелепо, что президент у нас все чаще называется царем. И разговоры о преемнике Ельцина, которого должен назначить сам Ельцин, тоже вполне закономерны и объяснимы: царский титул передается по наследству. Тем не менее все это выглядит, мягко говоря, достаточно нелепо.

По объему полномочий и тщательно оберегаемой надпартийности, т.е. независимости от каких-либо политических сил, власть главы российского государства действительно напоминает монархическую. Но по способу формирования она — выборная. А выборная монархия — это политический нонсенс, свидетельствующий о том, что Россия оказалась сегодня втиснутой в усыпанное минами историческое пространство между неизжитой традицией единовластия, тяготеющего к пожизненности, и необходимостью использовать демократические процедуры для легитимации этого единовластия, ибо все другие способы (монархические, силовые и партийно-идеологические) уже исчерпаны’. Но демократия и гарантированно пожизненное исполнение роли первого должностного лица несовместимы по определению.

Политическая система, выстроенная под одного человека, избираемого всенародным голосованием, не в состоянии надежно обеспечивать ни преемственность власти, ни ее эффективное и стабильное функционирование. Строго говоря, это вообще еще никакая не система, если под последней понимать совокупность институтов, механизмов и процедур, воспроизводящихся автоматически и диктующих любому должностному лицу жесткие и общепризнанные правила игры.

Да, у нас есть Конституция, с которой все, в том числе и президент, должны считаться. Но, во-первых, в ней зафиксировано не согласие различных политических сил относительно принципов общественного устройства, а закреплена победа (причем одержанная не без насилия и кровопролития) одной из них при отсутствии такого согласия⁸. Отдавая себе в этом отчет и желая избежать дальнейших конфронтаций, победившая сторона вынуждена постоянно и безуспеш

но искать дополняющие Конституцию консолидирующие процедуры (договор об общественном согласии, попытки обеспечить «согласие и примирение» президентским указом, инициирование поиска общенациональной идеи, формирование «четверок» и «круглых столов»⁹ и т.п.), что лишь выявляет неустойчивость и зыбкость российского конституционного строя. Во-вторых, монархические полномочия, предоставленные главе государства Основным законом, в современной России не могут быть реализованы сколько-нибудь последовательно. Концентрация власти в центре, ее моносубъектность10 на федеральном уровне могла быть оплачена только уступками регионам и предоставлением им права самим выбирать местные органы власти, что характерно лишь для стран с развитыми и глубоко укорененными демократически-правовыми традициями. В России же это приводит к тому, что региональные власти сплошь и рядом выходят за пределы конституционного поля, а у наделенного монархическими полномочиями президента нет властных ресурсов, чтобы этому воспрепятствовать. Таким образом, президентская моносубъектность, призванная быть гарантом Конституции и обеспечивать ее соблюдение, оказывается не в состоянии это сделать, выявляя и наглядно демонстрируя тем самым суррогатность (и скорее всего временность) всей постсоветской российской государственности. Парадокс — один из многих — заключается в том, что поддержание на плаву моносубъектности в центре возможно лишь за счет дальнейшей раздачи власти регионам и тем самым еще большего ее ослабления.

Ссылки на неконсолидированность российской власти, ее фрагментацию и расколотость стали уже общим местом в нашей политологии и политической журналистике. Нет недостатка и в призывах к ее консолидации. Но можно ли сделать это при сохранении нынешней политической системы? Позволяет ли она в принципе избежать таких случаев, когда парламент, утверждая кандидатуру премьер-министра, не берет на себя никакой ответственности за его действия, а губернаторы, попадающие в трудное положение на выборах (как Валерий Зубов в Красноярске)¹¹ или после уличных эксцессов (как Эдуард Россель в Екатеринбурге), публично выступают с ультимативными требованиями к центру, объявляя его главным виновником своих неудач? Мы полагаем, что ответы на такого рода вопросы могут быть только отрицательными. И чем быстрее будет осознано, что нынешнюю систему консолидировать невозможно, тем лучше. К тому же и лидер — еще один парадокс — не заинтересован в этой консолидации, ибо только рыхлость и слабость системы и позволяют ему играть арбитражную роль. Так что хорошо бы избавиться от иллюзий по поводу очередной решающей победы президента над оппозицией, ибо такие победы лишь отвлекают внимание от прогрессирующей болезни политического организма, а не лечат ее, уменьшают, а не увеличивают его сопротивляемость ей.

Постсоветская выборная монархия — явление в своем роде уникальное, аналогов ей в мировой практике не существует. Внешне она напоминает то, что имело место в некоторых странах Латинской Америки и до сих пор существует в Аргентине и Перу, а именно: суперпрезидентские республики, в которых вся полнота власти тоже сосредоточена в руках всенародно избираемо

го главы государства¹². Но латиноамериканская моносубъектность — при всем том, что и она оказывается преходящей, ибо развитие повсеместно идет в направлении большего равновесия между ветвями власти — несопоставимо эффективнее российской, ибо она опирается, с одной стороны, на сильные армии с высокооплачиваемым и высокостатусным офицерским корпусом, а с другой — на популизм харизматических лидеров. В России же все держится лишь на неизжитой традиции единовластия. Армия находится в плачевном состоянии, что расширяет ряды охотников втянуть ее в политическую борьбу, да и ее лояльность по отношению к Верховному главнокомандующему вызывает большие сомнения. Популизм президентских обещаний наталкивается на неверие в их выполнимость. Харизма действующего лидера потускнела, а желание сохранить ее все больше походит на самопародирование. Словом, мы имеем дело со сверхконцентрацией полномочий при отсутствии ресурсов для их реализации.

Удерживать руль Ельцину помогает не конституционность его власти, а эффект, произведенный им разгромом Верховного Совета в 1993 г., результатом чего и стало принятие нынешней Конституции. Успешное применение силы против политических соперников в обществе с неукорененной демократией вполне может стать и нередко становится тем консолидирующим импульсом, который позволяет победителю сохранить власть и заставляет политический класс и государственный аппарат (пусть и без особого желания) его поддерживать. В такой ситуации политическая моносубъективность может воспроизводить свою легитимность и с помощью выборных процедур, что и происходило в течение трех с лишним десятилетий в той же Индонезии, которая сегодня у всех на слуху. Но на стороне Сухарто опять-таки была преданная ему высокостатусная армия. К тому же политическим долгожителем он смог стать не в последнюю очередь потому, что оппозицию он мог позволить себе упрятать в тюрьму, а также потому, что власть им была захвачена в относительно молодом возрасте. Все это заставило индонезийское общество примириться с тем, что Сухарто — это всерьез и надолго, а ему самому помогало поддерживать иллюзию о своей безальтернативности — в том числе и на многочисленных президентских выборах, на которых его кандидатура всегда была единственной¹³.

У российской выборной монархии таких ресурсов сегодня нет, а импульс устойчивости, который она получила в октябре 1993 г., явно затухает. Не в том вовсе дело, болен наш президент или здоров, а в том, что любая его болезнь выявляет нежизнеспособность системы, при которой рулевой не имеет права на постельный режим и которая превращает состояние его здоровья в политический фактор первостепенного значения.

Сложившаяся в России президентская моносубъектность себя исчерпала. Свою революционную роль (демонтаж советской системы) она уже сыграла, а новой роли ей историей не отведено. Более того, она не в состоянии даже безболезненно перевести страну из революционного цикла в созидательный, увести ее из водоворота в спокойное русло. Такая система может поддерживать свое существование только искусственным продлением революционного периода, перманентной чрезвычайщиной в виде кадровых перетрясок, отдаленно напоминающих сталинские и маоистские, но не имеющих при этом ничего похожего на те силовые и партийно-идеологические опоры, которые были в распоряжении коммунистических вождей.

Люди, имевшие возможность наблюдать Ельцина с близкого расстояния, отмечают его психологическую неприспособленность к обыденной, рутинной государственной работе и его повышенную склонность к жесткой политической борьбе, в которой он чувствует себя гораздо свободнее и увереннее. Эти его качества вполне соответствуют природе созданной им политической системы, которая в автоматическом режиме работать и развиваться не может, а может лишь разлагаться, которая требует поэтому постоянного ручного управления для осуществления резких поворотов и крутых виражей и, соответственно, периодической смены подручных. Но каждая такая смена, выводя на сцену новых, неопытных и потому до поры до времени послушных игроков, превращая их возраст, т.е. молодость, в самостоятельный политический фактор, не только не стабилизирует систему власти, но и делает ее в перспективе еще более уязвимой, выбивая из-под нее даже те слабые опоры, которые она имела. Сам президент вроде бы всесилен, он одерживает все новые и новые политические победы, но с каждой такой победой он, все выше возносясь над политическим классом и обществом, все больше утрачивает точки соприкосновения как с первым, так и со вторым.

Наивно было бы рассчитывать, что российская политическая система будет воспроизводиться в своем нынешнем виде. Даже если Ельцина изберут еще на один срок ”, ее трансформация неизбежна. Весь вопрос в том, в каком направлении она может изменяться, куда будет толкать ее собственная природа и насколько способна она на эти толчки реагировать, удерживая себя от обвала. Нам представляется, что ресурсы ее самоизменения весьма и весьма ограниченны. Недостающие ей точки опоры она может приобрести, усиливая или авторитарно-монархическую, или, наоборот, демократическую свою составляющую. Но то и другое (по крайней мере при действующем президенте) пока выглядит достаточно проблематичным.

Авторитаризм — это опора в политике на силовые структуры, компенсирующие слабость законодательных механизмов регулирования жизни и обеспечивающие консолидированность и эффективность власти в неконсолидированном обществе с неукорененной демократически-правовой культурой. Но, чтобы такая «подсистема страха» (воспользуемся давним выражением Гавриила Попова) успешно заработала, она должна обладать силой и авторитетом, для чего должна щедро финансироваться, что в России в ближайшем будущем не предвидится. После поражения в чеченской войне стало ясно, что российская армия не может обеспечить авторитарный поворот, придав устойчивость нашей моносубъектности. В свою очередь, неустойчивость и неопределенность перспектив системы блокируют превращение в государеву опричнину других силовых структур.

Конечно, недостатка в претендентах на роль Малюты Скуратова в современной России не наблюдается. Коржаков в союзе с Барсуковым пытался приспособить для этого службы безопасности, Куликов — органы МВД. Лебедь, в распоряжении которого никакой реальной силы не было, мечтал об особом корпусе легионеров и публично призывал к его формированию. Однако все они — кто навсегда, а кто, может быть, временно — оказались не у дел. Потому что при государе, судьба которого зависит от всенародных выборов, Малюта Скуратов не может не думать о самостоятельной политической роли — или о том, чтобы сила и независимость его опричной структуры позволяли сделать заложником как действующего, так и любого будущего государя, или о том, чтобы самому стать государем. Но людей с такими амбициями система единовластия отторгает, они в нее не вписываются. А это значит, что формирование прочных силовых опор, необходимых для авторитарной трансформации нашей президентской моносубъектности, сегодня вряд ли возможно.

И тем не менее никаких гарантий от такой трансформации при выходе из революционного цикла в России не существует. Президентская власть в исполнении нынешнего хозяина Кремля вряд ли может стать авторитарной, но инстинкт самосохранения заставляет ее консервировать созданную ею политическую систему, что как раз и расчищает дорогу в Кремль будущему авторитарному вождю. Важно понять, что сегодняшнее межумочное состояние закрепить надолго нельзя, а двигаться из него можно или в сторону авторитаризма, или в направлении демократии. И если движение по второму маршруту перекрыть, то это не значит, что мы будем стоять на месте. Это значит способствовать вырождению и загниванию демократии, приучать общество и политический класс к мысли о том, что без «железной руки» в России по-прежнему ничего консолидировать нельзя.

Да, Россия явно не справляется с демократией. Но с такой демократией, как сегодня у нас, не справилась бы ни одна страна. Нельзя добиться согласия политических сил (и стоящих за ними групп населения), блокируя для них все подступы к исполнительной власти. Это ведет к еще большей фрагментации политического пространства, делает бессмысленными коалиции идеологически близких группировок (какой в них смысл, если претендовать на власть они все равно не позволяют?), ослабляет наши и без того слабые партии и другие политические объединения. Самое же главное (и печальное) заключается в том, что это культивирует безответственность большинства политических игроков, оставляя им единственный способ для самоутверждения в глазах избирателей: демонстрацию своей непричастности к исполнительной власти и непримиримо критического к ней отношения, что можно каждодневно наблюдать в Государственной Думе, да и не только в ней.

Парламентаризм, культивирующий безответственность политических партий и лидеров, ведет к деградации парламентаризма и партийной системы в самом ее зародыше. Деградация партийной системы и надпартийность президентской моносубъектности консервируют раздробленность политических сил и открывают дорогу к власти внесистемным и даже криминальным деятелям на местах (о чем свидетельствует нижегородский прецедент) ‘⁵, а на федеральном уровне превращают в одну из главных системных опор партию Жириновского, представляющего самую маргинальную часть российских избирателей.

Можно, конечно, перенести механизм ручного управления на уровень отдельно взятого города и отменить результаты выборов мэра в Нижнем Новгороде, в очередной раз демонстрируя президентское всесилие, позволяющее держать под контролем даже саму демократическую процедуру и корректировать порождаемые ею нежелательные последствия. Но это тот самый случай, когда реакция на следствие позволяет закрывать глаза на причину. Это тот нередкий в мировой истории случай, когда ради самосохранения политической системы ее служители вынуждены действовать вопреки ее собственным принципам, т.е. тем принципам, которые и сообщают ей легитимность. Им может казаться, что они ее стабилизируют и укрепляют. На самом же деле они лишь ускоряют ее саморазрушение. Горбачеву тоже в свое время казалось, что он, подключая к советской системе механизм свободных выборов, сообщает ей импульс развития. Между тем он закладывал взрывчатку под ее несущую конструкцию, каковой была партийная монополия на власть. Административное вмешательство в выборную процедуру — из той же оперы.

Не ведают что творят и люди, которые помышляют об отмене выборов по партийным спискам¹⁶. Они тоже хотят убрать следствия, не прикасаясь к причинам. Логика тут простая: если Дума только критикует, а ответственности старается избежать, если призывы к «согласию и примирению», несмотря на созданные для нее «круглые столы» и «большие четверки», пропускает мимо ушей, то ее конфронтационный пыл надо умерить, а для этого нет лучшего способа, чем обессиливание политических сил, которые в Думе задают тон. Таким образом, упрочение неустойчивой президентской моносубъектности видится в еще большем ослаблении других субъектов. Но это и есть не что иное, как самовыталкивание самой моносубъектности в политический вакуум, где можно выжить лишь с помощью кислородных подушек, в которых может не хватить воздуха даже до очередных выборов небожителя.

Демократия, воспроизводящая политическую безответственность и отсутствие согласия относительно общеобязательных правил игры, будущего не имеет. Но ответственность и согласие, повторим еще раз, немыслимы, если политические субъекты не имеют доступа к реальной власти. Это значит, что Россия в очередной раз оказалась перед историческим выбором: или она пойдет по пути развития демократии, признав, что недоразвитую демократию нельзя законсервировать, а можно лишь свернуть, или примирится с тем, что такое свертывание неизбежно и ей остается лишь терпеливо ждать появления в Кремле человека, у которого хватит решимости, чтобы осуществить авторитарный поворот, и политической воли, чтобы создать для него силовые опоры.

Похоже, инерция мышления нашего политического класса не позволяет ему осознать эту дилемму во всей ее остроте. Многие все еще склонны уповать на то, что нынешнюю политическую межумочность можно сохранить.

Они исходят из того, что легитимным хозяином Кремля нельзя сегодня стать в обход избирательной процедуры, на которую, в свою очередь, можно влиять, а степень влияния зависит от наличия финансовых, информационных и прочих ресурсов.

Мы не собираемся спорить с тем, что власть в современной России делают деньги, — после опыта прошлой президентской кампании это было бы нелепо. Однако и крупнейшие деньговладельцы вынуждены считаться с тем, что есть кандидаты «избираемые» и «неизбираемые», признавая тем самым, что результаты голосования определяются не только их капиталами, но и состоянием общества. Поэтому деньги могут сделать не любую власть, выбор тут ограничен. Но главное даже не в этом. Главное в том, что сделанная власть, стремящаяся к воспроизводству и упрочению своей моносубъектности, будет функционировать по собственной, а не по навязанной финансистами логике. И чтобы понять ее, полезнее присмотреться не столько к опыту делания власти, сколько к ее деятельности после того, как она уже сделана.

ОЛИГАРХИЯ ИЛИ ФАВОРИТИЗМ?

Двойственная природа российской моносубъектности (формируется как выборная, а функционирует как монархическая) не может не проявляться в двух принципиально разных способах поведения любого претендента на высшую власть во время и после избирательной кампании. Перед выборами он вынужден вступать в тесные союзнические отношения с финансовыми и политическими группировками, а в случае победы должен из-под их опеки высвобождаться — моносубъектность исключает подчинение каким-либо частным или групповым интересам, монархические полномочия заставляют стремиться к независимости от них и самовозвышению над ними. Если эту двойственность российской власти не учитывать, то ее специфические особенности останутся тайной за семью печатями, а запускаемые в оборот термины, призванные охарактеризовать ее, будут лишь уводить от сути дела, что и показала столь же шумная, сколь и бесплодная дискуссия вокруг словечка «олигархия». Дискуссия эта уже отшумела, однако от самого слова многие отказываться не только не спешат, но и продолжают на нем настаивать, а потому не обойдем его вниманием и мы.

Как бы ни толковать политический смысл олигархии (со времен Аристотеля о ней писали много и по-разному), он так или иначе сводится к сращиванию власти и крупного капитала ради приумножения богатства узкой и относительно сплоченной группы лиц, обществу не подконтрольной и от него не зависимой ”. Симптомы этого в современной России налицо, их не надо искать, они лежат на поверхности. Но на поверхности есть и немало такого, что заставляет воздерживаться от категорических суждений, втискивающих нашу политическую реальность в смысловое поле тех или иных терминов из политологического словаря.

Коррумпированность чиновничества и криминализация бизнеса (даже в нынешних российских масштабах) — это еще никакая не олигархия, равно как и финансовые тузы, которых можно нанимать и увольнять с государственной службы и которые ведут публичные войны между собой и с приближенными к президенту вице-премьерами, — это не олигархи, а всего лишь богатые люди, претендующие на политическое влияние и доступ к рычагам управления страной. Самим нашим «олигархам» может казаться, что их притязания вполне оправданны. Ведь любой претендент на президентскую должность зависит от их денег. Ведь даже у действующего главы государства нет средств, чтобы контролировать СМИ и обеспечивать их лояльность. Ведь именно поэтому в их руках и оказались ведущие телекомпании и газеты. Однако при сложившейся в России политической моносубъектности власть нуждается в них только на стадии формирования, т.е. во время выборов. Стать их заложником она себе позволить не может, а легитимность, которую она получает с помощью их же денег, и монархические полномочия, которыми она наделена Конституцией, позволяют ей от них дистанцироваться, о чем и свидетельствует история политического взлета и падения «семибанкирщины»¹⁸.

История эта тем-то интересна и поучительна, что она показывает: в период своего формирования российская моносубъектность, будучи зависимой от избирательной процедуры и финансовых ресурсов, действительно приобретает отчетливо выраженную олигархическую окраску, что порождает соответствующие надежды и у кандидатов в олигархи. Но олигархичность эта может быть только ситуативной; никаких шансов на долгосрочное существование после выборов она не имеет¹⁹. Более того, попадая в зависимость от каких-то группировок и личностей, моносубъектная власть, получающая легитимность от общества и берущая на себя ответственность перед ним, может не только стряхивать с себя бремя такой зависимости, но и страховаться от подобных ловушек в будущем. Механизм страховки успел сложиться: он, правда, не позволяет прогнозировать нежелательные тенденции и блокировать их заранее, но он до сих пор безотказно работал, вырывая их с корнем после того, как они себя обнаруживали. Выходит из-под контроля парламент — он лишается почти всех своих полномочий; становится неуправляемым вице-президент — ликвидируется его должность; обнаруживаются претенденты на роль олигархов в правительстве и вне его с притязаниями на самостоятельную политическую роль — проводится антиолигархическая кадровая революция, ставящая правительство вне политики.

Отставка кабинета Черномырдина — это завершение целого цикла в формировании российской моносубъектности, обретшей свободу не только от политических и силовых, но и от финансовых игроков, от всех частных и групповых интересов. Новое правительство²⁰ сформировано и вопреки пожеланиям тех, кого преждевременно окрестили олигархами, и вопреки тем, кто мог претендовать на это звание с гораздо большим правом и чьи политические амбиции в конце прошлого — начале нынешнего года стали для всех очевидными. Однако амбиции эти оказались беспочвенными: вступая в конфликт с природой президентской моносубъектности, газпромовские и другие сырьевые «олигархи» — а речь идет именно о них — не могли ей ничего противопоставить, кроме отодвинутых в будущее (т.е. ко времени президентских выборов) притязаний на то, чтобы ее унаследовать.

Смещение Черномырдина свидетельствует о том, что олигархия сырьевиков в сегодняшней России так же невозможна, как и олигархия банкиров. У крупнейших отечественных естественных монополий была своя политическая миссия, но она никогда не была самостоятельной, а сводилась к поддержке и укреплению президентской моносубъектности в исполнении Ельцина. Миссия эта имела свой исторический срок, ограниченный периодом демонтажа прежней хозяйственной системы. В тот период корпоративный интерес сырьевиков совпал с идеологией и политическими интересами новой российской власти: осуществлявшаяся ею либерализация экономики их устраивала, ибо открывала самостоятельный выход на мировой рынок и позволяла освободиться от довлевших над ними в советские времена донорских обязанностей по содержанию ВПК и других убыточных отраслей. Ельцин это интуитивно понял и поэтому в декабре 1992 года, когда ему пришлось выбирать между Скоковым и Черномырдиным, он предпочел Черномырдина. Это был выбор между ВПК и «Газпромом».

Став премьером, Черномырдин оказался в двойственном положении. С одной стороны, он представлял корпоративные интересы капитализирующейся части советской хозяйственной и государственной бюрократии (прежде всего сырьевого комплекса), тяготевшей к трансформации российской власти в отраслевую олигархию. С другой стороны, на нем, как главе правительства, лежала ответственность перед обществом, которое не могло примириться с падением уровня жизни, усугублявшимся к тому же невыплатами пенсий и зарплат. Тут-то и выяснилось, что Черномырдин, бывший орудием демонтажа старой хозяйственной системы, новую систему стабилизировать не мог; постсоветская российская неупорядоченность становилась стагнирующей. Поэтому бывшему премьеру ничего не оставалось, как инициировать приглашение в правительство людей, готовых взять на себя ответственность за стабилизацию экономической системы. Но это и стало началом его конца.

«Молодые реформаторы»²¹, чтобы рассчитаться с долгами перед населением, предприняли давление на естественные монополии; представители последних почувствовали себя ущемленными и стали подталкивать к самостоятельной политической игре своего ставленника Черномырдина; тот вынужден был на это пойти, что сделало его в системе президентской моносубъектности чужеродным телом; президентская моносубъектность отреагировала радикальной кадровой встряской и формированием «правительства технократов» , которому настоятельно рекомендовано политикой не заниматься вообще. Еще раз было показано и доказано, что при такой организации власти самостоятельной фигурой премьер быть не может.

У нас нет уверенности в том, что «газпромовская» модель была бы очень уж перспективной. Опыт ряда стран, в которых сырьевые монополии стали главными опорами режимов и рассматривались как основная база экономического роста (Венесуэла, Алжир, Иран), говорит о том, что сырьевики не могут ни реформировать систему, ни стабилизировать ее на относительно долгое время, особенно в условиях слабой, неоформленной государственности. Вслед за господством сырьевых монополий обычно следуют либо упадок, либо приход к власти авторитарных лидеров²². Но как бы то ни было, после событий последних месяцев говорить об олигархии и олигархах применительно к современной России по меньшей мере наивно. Для системы монархического единовластия органична не олигархичность, а фаворитизм. И что-то похожее мы могли до самого последнего времени наблюдать и у нас. Однако выборность нашей монархии и ее институциональная неустойчивость не могли не проявиться и здесь.

Фаворит — это человек, приближенный к царствующему лицу, что уже само по себе автоматически превращает его в политически влиятельного персонажа, играющего относительно самостоятельную роль. Если монархия расшатана, то это может обернуться распутинщиной. Но если она прочна, то сильные фавориты ее не только не ослабляют, но и усиливают. Российское единовластие при всем желании прочным не назовешь. Но, будучи единовластием, да к тому же лишенным надежных институциональных опор, оно не может не испытывать тяготения к фаворитизму. Вместе с тем фавориты, обладающие политическим весом и влиянием, ему категорически противопоказаны.

После того как Ельцин обжегся на Коржакове, ставка была сделана на людей, либо лишенных собственных амбиций вообще, либо на амбициозных политических неофитов, всецело зависимых от президента и только от него и готовых взять на себя публичную ответственность за положение дел в стране, что уже само по себе почти стопроцентно гарантирует им отсутствие политического будущего. Однако даже такие фавориты, как выясняется, могут нанести ущерб престижу нынешнего российского единовластия.

Во-первых, в условиях публичной политики и неподконтрольности  президенту средств массовой информации фавориты оказываются под огнем уничтожающей критики, что бросает тень и на приблизившего их к себе главу государства. Во-вторых, зависимость верховной власти от денег (особенно во время выборов) может привести к тому, что высшее должностное лицо и члены его семьи окажутся в неприятной зависимости от фаворитов-финансистов, даже после того как те перестали быть фаворитами. В-третьих, не все готовы ради временного пребывания на ответственной должности и столь же временной близости к монарху, который может утратить свой титул на ближайших выборах, навсегда отказаться от собственного политического будущего; поэтому они в любой подходящий момент способны дистанцироваться от царствующего лица и начать самостоятельную игру.

Неудивительно, что наша президентская моносубъектность стремится сбросить с себя путы зависимости не только от корпоративных интересов (экономических и политических), но и от вынужденного фаворитизма. С одной стороны, единовластие, не имеющее опоры в институтах и структурах, всегда и неизбежно тяготеет к переводу функциональных отношений в лич

ные, основанные на персональном доверии. Но, с другой, оно же всегда и неизбежно сталкивается на практике с тем, что доверять никому нельзя, и становится подозрительным. Вынужденное уповать только на личную преданность и нуждаясь, как в наркотике, в каждодневных заверениях в ней, оно вводится в то же время в состояние постоянного ожидания предательства. И тогда в большую политику могут быть делегированы члены «монархической» семьи, наделяемые минимальной ответственностью и максимальным влиянием в придворных кругах. Если же это происходит (а в современной России уже произошло), то правомерно говорить о кризисе фаворитизма, о том, что даже этот механизм осуществления монархической власти нашей постсоветской моносубъектностью отторгается и сколько-нибудь эффективно использоваться не в состоянии.

Не исключено, что осуществленный Ельциным антиолигархический поворот подвел черту и под российским президентским фаворитизмом. Ведь фавориты и нужны-то были прежде всего для того, чтобы обеспечивать президентское давление на мощные группы корпоративных экономических интересов и их лидеров, не лишенных олигархических амбиций. Без такого давления нельзя было сообщить недореформированной общественной системе ни новые импульсы развития, ни даже стабилизировать ее в том виде, в каком она сложилась. Ради этого и призваны были в прошлом году в правительство «молодые реформаторы». Однако компромисс между ними и силами, представляемыми Черномырдиным, оказался нежизнеспособным и потому недолговечным. «Молодых реформаторов» он обрек на миссию молодых стабилизаторов, вышибавших в пожарном порядке налоги у естественных монополистов для выплаты пенсий и зарплат, что, как вскоре выяснилось, не гарантировало от возникновения новых пожаров. О Черномырдине мы уже говорили: для него компромисс этот обернулся в конечном счете потерей должности.

Антиолигархическая кадровая революция сделала президента внешне независимым от каких-либо корпоративных интересов, представители которых оказались отстраненными от властных рычагов на федеральном уровне. Если в 1993 г. была ликвидирована конкурирующая политическая корпорация (замена хасбулатовского Верховного Совета неконкурентоспособной Думой), то в 1998-м верховная власть попыталась очистить свои ряды от влиятельных ставленников естественных монополий, а заодно и поставить точку в истории своих союзнических отношений с лидерами «семибанкирщины»: последним пришлось признать, что в России независимые от власти информационные и финансовые империи сами по себе не делают власть зависимой от их владельцев. Встреча же Ельцина с «олигархами» в момент финансового кризиса свидетельствует лишь о том, что при наличии опасности президент может протянуть руку своим бывшим союзникам в расчете на то, что они останутся таковыми в настоящем и будущем²³. Но тут нет и намека на готовность брать на себя какие- то обязательства. У нашей моносубъектности в принципе не может быть обязательств; в этом ее сила, но одновременно и слабость. Так что мы действительно наблюдаем завершение целого цикла в ее формировании и начало нового,

когда президентская моносубъектность впервые сделала заявку на то, чтобы самой стать самодостаточной корпорацией.

Естественно, что такая корпорация может скрепляться только однородностью интересов входящих в нее людей, которые представляют в ней исключительно самих себя и судьба которых находится в полном и монопольном распоряжении их всесильного руководителя. Здесь нет и не может быть претендентов на роль олигархов, но именно поэтому здесь не нужны и блокирующие их притязания фавориты. Так что с уходом Черномырдина утрачивает какой- либо рациональный смысл и столь милая сердцу нашего президента система «сдержек и противовесов» внутри исполнительной власти. По крайней мере до тех пор, пока все члены нового кабинета равны в своем политическом бессилии, которое они добровольно согласились законсервировать.

Внешне это выглядит решительным шагом к консолидации власти, чего России недоставало на протяжении всего посткоммунистического периода. И тем не менее мы продолжаем сомневаться в том, что при сохранении сложившейся политической системы нечто подобное возможно в принципе. Нельзя консолидировать зависимую от народного голосования власть, которая вынуждена осуществлять непопулярные меры, противостоя одновременно и влиятельным экономическим группировкам, и политическому классу, и раздраженному обществу.

Дело вовсе не в том, что собирается и чего не собирается делать «правительство технократов». Его намерения могут быть вполне осмысленными и рациональными. Нелепо спорить с тем, что бюджетная политика должна быть ответственной, а не популистской, что налоги надо платить и что криминальная деятельность руководителей предприятий и посредников, с которыми они вступают во взаимовыгодные сделки, должна наказываться в соответствии с законом. Однако слабыми силами нескольких десятков высокопоставленных правительственных чиновников, объединенных во властную корпорацию, всего этого не сделаешь, даже превратив всех вице-премьеров и министров в разъездных комиссаров, призванных наводить порядок на местах. Для этого необходима консолидация всего чиновничьего класса, которой нет, и его некоррумпированность, которой нет тоже; необходимы мощные и некоррумпированные правоохранительные органы в центре и на местах — те силовые точки опоры, которые только и делают государственную власть дееспособной и заставляющей с собой считаться.

Да, самоочищение президентской моносубъектности от олигархических тенденций и формирование властной корпорации из молодых людей, не повязанных никакими другими групповыми интересами и ни к кому, кроме президента, административно и политически не привязанных, может обеспечить контроль верховной власти за основными ресурсами страны, а именно: все теми же естественными монополиями. Судя по заявлениям Кириенко в первые же дни после выдвижения Ельциным его кандидатуры на пост премьера, в этом усматривается одна из главных задач «правительства технократов». Тем самым под постсоветскую политическую систему подводится отсутствовавший у нее экономический фундамент: антиолигархическая кадровая революция позволяет вроде бы сделать то, что не удалось в свое время Коржакову и Сосковцу, пытавшихся захватить ресурсную базу, выбив ее из-под кресла Черномырдина²⁴.

Возможно, в этом и видится то недостававшее звено, которое позволит соединить две нестыковавшиеся друг с другом основы президентской власти, — ее монархические полномочия и ее выборную легитимацию. Но если даже предположить, что контроль над ресурсами гарантирует финансовую поддержку президентской кампании, то и в этом случае мысль о сохранении российской политической системы в ее нынешнем виде кажется нам сомнительной. Не решается на таком пути и ключевой вопрос о преемственности власти на выходе из революционного цикла, равно как и вопрос о завершении самого этого цикла.

До очередных президентских выборов осталось около двух лет, до парламентских — на полгода меньше. За это время жесткая финансово-бюджетная политика, которую вынуждено проводить новое правительство на седьмом году реформ, когда общество уже устало от неупорядоченности и успело накопить критическую массу раздражения, принципиально ничего не изменит в экономическом положении и негативных настроениях населения, не консолидирует расколотый политический класс, который перед выборами не может с этими настроениями не считаться, не снимет напряжения между федеральной властью и региональными лидерами, повязанными обещаниями перед проголосовавшими за них избирателями. Наоборот, это напряжение и раздражение скорее всего будет лишь усугубляться и обостряться.

При таком положении вещей и таких перспективах наше президентское единовластие оказывается предельно ослабленным в тот самый момент, когда оно завершило свое самостроительство и, казалось бы, обрело максимальную свободу. Потому что одновременно оно сконцентрировало в себе всю полноту ответственности при полной безответственности всех других политических игроков в крайне узком коридоре исторических возможностей. Поспешные встречи главы государства с недовольными губернаторами и обеспокоенными финансовым обвалом банкирами, его призывы к руководителям СМИ руководствоваться государственными интересами, хождения премьера в Думу, демонстрация лояльности к ней и готовности к сотрудничеству с депутатами перераспределить эту ответственность не помогут и помочь не могут. Вряд ли оправданны и расчеты на то, что различные политические силы, губернаторы и финансово-промышленные группировки консолидируются вокруг властной корпорации, движимые своей напуганностью обвалом на рынке ценных бумаг, рельсовой войной, красноярской победой отставного генерала или чем-то еще. Страх перед народным протестом не может долговременно сплотить людей вокруг тех, против кого этот протест направлен. По крайней мере в условиях, когда власть формируется в результате общенародных выборов, а не в ходе кабинетных обсуждений и договоренностей.

Ближайшее политическое будущее России действительно зависит от состояния ее экономики — тут двух мнений быть не может. Но дореформирование экономики и ее упорядочивание на новых принципах нам, в отличие, скажем, от посткоммунистических стран Восточной Европы, приходится осуществлять при крайне неблагоприятных обстоятельствах. Там хозяйственные преобразования начинались и в первом приближении были завершены на волне демократического политического подъема: болезненные последствия реформирования психологически компенсировались массовым желанием расстаться с коммунизмом. Кроме того, в этих странах не было, как правило, принципиальных разногласий между ведущими политическими силами относительно курса реформ, их принципов и целей. Поэтому в Венгрии, к примеру, где у правых партий, сформировавших первое посткоммунистическое правительство, не хватило решимости и последовательности в проведении экономической либерализации, сменившим их после победы на следующих выборах левым силам пришлось растрачивать свой политический капитал на завершение недоделанного дела своих правых предшественников. Нынешнему же российскому правительству²⁵ предстоит осуществлять примерно то же самое при отсутствии даже минимального политического капитала, недовольстве населения властями, грозящем хаосом стихийного протеста, и оппозиции со стороны большинства политического класса, требующего «смены курса».

Да, разразившийся весной кризис, прежде всего мощное давление снизу, добавил решимости новорожденной властной корпорации, попытавшейся предпринять кавалерийскую атаку на высокопоставленных коррупционеров и высокодоходных неплательщиков налогов. Но показательно-назидательные удары в андроповском стиле не в состоянии стабилизировать систему хотя бы потому, что в каждодневно-обыденный режим их перевести нельзя. Выплескивающееся на улицы массовое недовольство способно сообщить власти дополнительную энергию и подтолкнуть к бескомпромиссным действиям по наведению порядка, призванным это недовольство уменьшить. Но нынешнюю разворошенную российскую жизнь быстро упорядочить нельзя, а времени, которое для этого требуется, у нашей властной корпорации нет, ибо ее политические ресурсы были исчерпаны ее руководителем еще до того, как она была сформирована.

Системный кризис может как деморализовать, так и мобилизовать правящий слой. У нас — пока мобилизует. Однако мобилизованность при скудости мобилизационных возможностей в условиях кризиса чаще всего бессильна. Это тот случай, когда ради лучшего надо вовремя подумать о худшем.

В таких условиях молодые, не устоявшиеся демократии обычно рушатся, уступая место авторитарным режимам. Так было в довоенных Германии, Испании и Италии, так было в некоторых странах Латинской Америки в послевоенный период. Современная Россия, стремительно набирая скорость, движется к этой черте. Если она ее перейдет, то новый русский авторитаризм вряд ли будет похож на нынешний белорусский или среднеазиатский: в огромной стране, где множество людей успело почувствовать вкус свободы, в стране с выборными региональными властями и множеством входящих в нее полугосударственных национальных образований без большого кровопролития и заполненных политзаключенными тюрем он просто не сможет утвердиться. А если не утвердится и таким способом, то Россия будет и дальше медленно и мучительно деградировать, пока не распадется. Впрочем, при успешном авторитарном повороте она кончит тем же, но не сразу, а когда историческое время очередной отечественной диктатуры будет исчерпано.

У нас нет уверенности в том, что страна не войдет в роковой вираж. Но если этого еще можно избежать, то только смягчением неизбежной жесткости экономического курса, который быстрого облегчения большинству людей не принесет и популярности властям не добавит, посредством четко обозначенной и юридически гарантированной перспективы демократической трансформации нашей парящей над обществом президентской моносубъектности. Свет в конце тоннеля не может забрезжить, потому что сам тоннель перекрыт; вожаки ввели в него людей, а потом отгородились от них железными воротами, так что те и назад вернуться не могут, и впереди видят лишь тупик. И пока они эти ворота не снесли, предварительно устроив перед ними большую давку, лучше бы туннель от перекрытий освободить. Возможно, для этого время еще есть, а потому попробуем хотя бы в общих чертах перспективу такого освобождения обрисовать.

ОТ НЕКОНСОЛИДИРУЮЩЕЙ МОНОСУБЪЕКТНОСТИ К НЕКОНСОЛИДИРОВАННОЙ ДЕМОКРАТИИ

В самый разгар весеннего кризиса Александр Лукашенко не упустил возможности лишний раз заявить о преимуществах белорусского экономического строя и политического режима перед российскими. У нас есть немало политиков, в том числе и из разряда самых влиятельных, реально претендующих на президентский пост, которые рассматривают белорусский опыт как пример, достойный подражания. Поэтому повторим еще раз: авторитарная консолидация власти по методу Лукашенко в России не получится. Здесь придется отступать назад гораздо дальше и использовать средства, к которым руководитель небольшой соседней страны до сих пор не прибегал, ограничившись пока лишь благосклонными упоминаниями о германском варианте государственного строительства в предвоенные годы. Так что лучше бы нам поискать образцы консолидации власти не в Минске, а в другом месте. Мы имеем в виду не Лондон, Париж или Вашингтон, а Варшаву, Прагу и Будапешт, которые, не совершая эпохальных исторических рывков и скачков, медленно и постепенно продвигаются от бывшей коммунистической консолидации к демократической через промежуточный этап, который политики и политологи скромно называют неконсолидированной демократией²⁸.

В этих странах, как и в России, значительные слои населения все еще чувствуют себя отчужденными от власти и выражают недовольство не только текущим экономическим курсом, но и новыми механизмами управления как таковыми; многие сохраняют приверженность прежним ценностям и привычкам (патерналистские ожидания, отзывчивость к популистской риторике, подмена юридически-правовых отношений личностно-клиентальными и т.п.), что ведет к чрезмерной персонализации политики и ее идеологизации. А главное — там еще тоже не укоренилось и не стало всеобщим убеждение в том, что демократия — это самый оптимальный и не имеющий альтернативы способ современного устроения власти.

Однако в посткоммунистической Восточной Европе есть и то, чего в нашем отечестве пока нет, а именно: системные рамки, обеспечивающие движение к демократической консолидации и блокирующие движение попятные. Там с самого начала достигнуто согласие всех политических сил относительно основных принципов функционирования новой экономической и политической системы, а также согласие в оценке прошлого²⁷. Договорились там и о том, что все партии, принявшие эти принципы, имеют доступ к исполнительной власти в случае успеха на выборах и что чередование у власти не должно сопровождаться попытками изменить экономический строй или политический режим. Наконец, там созданы гарантии против мести потерпевшим поражение политикам при смене власти. Что касается вектора развития созданных систем, то главный упор был сделан на эволюцию и совершенствование сформированных политических институтов и правовых механизмов, а не на изменение идеологических символов и появление у государственного штурвала харизматических личностей, наделенных особыми полномочиями (поэтому в Польше, например, права, предоставляемые всенародно избираемому президенту, были урезаны). Это и есть конституционное пространство, позволяющее продвигаться от неконсолидированной демократии к развитой.

В России события развивались принципиально иначе. Тому было множество причин, среди которых не последнюю роль играла более глубокая, чем в странах Восточной Европы, укорененность коммунистической системы и фактическое отсутствие традиций современной демократии. Поэтому никакого согласия в начальный период демократической трансформации здесь достигнуто не было, а выборы использовались разными силами прежде всего как способ самосохранения или приобретения монопольного права на обладание властью. Поэтому и столкнулись у нас в непримиримом противостоянии два института — Президент и Верховный Совет, представители каждого из которых были готовы согласиться только на такую Конституцию, которая обеспечивала бы решающее преимущество перед оппонирующей стороной.

В результате же мы получили Конституцию, ставшую не плодом договоренности группировок, а итогом насильственного устранения одной из группировок с политической сцены. И только после этого победителями было инициировано заключение теперь уже почти забытого «договора об общественном согласии», который — по логике вещей — должен был предшествовать принятию Основного закона и составить его основу, а не быть к нему формальным, бессодержательным и юридически ни к чему не обязывающим политическим привеском. «Договор о согласии», который можно не подписывать (а подписали его не все), сохранив право на политическую деятельность, это такой же нонсенс, как и выборная монархия, и рано или поздно он не может не аукнуться. И такое время, похоже, наступило: в период острейшего системного кризиса мы имеем рассыпанный политический класс, состоящий из враждующих друг с другом фракций, подавляющее большинство которых чувствуют себя безответственными по той простой причине, что при нынешнем устройстве власти никакой ответственности от них не требуется.

Будем исходить из максимально щадящей всех ведущих политических актеров семилетней давности предпосылки, что Россия тогда была исторически не готова к цивилизационному, основанному на согласии выходу из коммунистической системы. Будем руководствоваться тем, что, в силу присущих стране самобытных особенностей, ей суждено было пережить период квазимонархического правления. Но ради чего мы его переживаем? И если этот период переходный, как принято считать, то к чему мы все-таки переходим? Вопросы кажутся такими естественными, их-то вроде бы в первую очередь и обсуждать надо, а ими почти никто даже не задается, предпочитая судить и рядить о том, кому быть и не быть нашим выборным монархом через два года.

Мы склонны думать, что ни к чему хорошему страна не перейдет, если в самое ближайшее время не будет инициирована идея заключения Пакта о согласии, который предстоит заключить до парламентских выборов и с которыми Россия на эти выборы пойдет. Его детали требуют тщательного обсуждения, но некоторые общие принципы и положения представляются достаточно очевидными; без них он теряет смысл.

1. В Пакте должен быть обозначен вектор дальнейшего экономического и политического развития России — рыночная экономика и демократия. Последняя предполагает разделение власти и ответственности между президентом и федеральной исполнительной властью. Это значит, что правительство формируется на основании результатов парламентских выборов партией, получившей в Думе больше половины голосов, или, если таковой не окажется (а у нас наверняка не окажется), коалицией партий. Учитывая фрагментированность российского политического класса и неукорененность в нем культуры компромисса и партнерства, следует, возможно, предусмотреть ситуацию, когда Дума не в состоянии будет сформировать кабинет. В этом случае глава государства наделяется правом поручить его формирование лидеру одной из парламентских фракций. Президент сохраняет свой статус гаранта Конституции и ответственность за безопасность и правопорядок; силовые структуры и внешнеполитическое ведомство остаются в его непосредственном подчинении.
2. Пакт фиксирует согласие политических сил в оценке советского прошлого. При этом декларируется отказ от двух идеологических крайностей — как либерал-радикальной, так и коммунистической. С одной стороны, советская система признается исчерпавшей свои исторические возможности, что исключает возврат к ней в любом ее виде. С другой констатируется ее роль в решении определенных исторических задач, без чего обессмысливаются жизнь и судьба нескольких поколений, однако используемые ею средства (насилие по отношению к политическим оппонентам, господство одной идеологии и т.п.) объявляются впредь недопустимыми.
3. Подводится черта под постсоветским революционным циклом, что обеспечивает мирный и безболезненный выход из него. Пакт предоставляет гарантии безопасности всем политическим деятелям, с именами которых этот цикл ассоциируется. Не исключено, что следует предусмотреть право на пожизненное членство нынешнего главы государства в Совете Федерации, после того как его пребывание на посту президента завершится.

Все, что мы перечислили, вполне соответствует духу аналогичных документов, принимавшихся в разное время в Польше, Венгрии, Испании, Португалии и других странах, когда они выходили из системных кризисов. Кому-то может показаться, что в наших сегодняшних условиях такого рода предложения выгодны прежде всего тем политическим силам, которые требуют изменения Конституции ради смены политического строя и возвращения к привычным для России формам государственности. Нам же видится в этом нечто прямо противоположное — движение от бессистемности выборной монархии к демократической, а не к какой-либо другой системе. Ведь сама идея пакта заключается, помимо прочего, еще и в том, что его подписание обрекает подписавших следовать демократическим правилам игры, а неучастие в нем означает само- выталкивание из системы и тем самым из легального политического пространства вообще. Для участия в обсуждении и согласовании этого документа должны быть приглашены все — от Гайдара до Жириновского и Анпилова. Однако несогласие подписать его будет означать не что иное, как добровольный отказ от политической деятельности.

Когда-то все же надо выбираться из нынешней межумочности, позволяющей людям, претендующим на власть, декларировать свою приверженность конституционно-демократическим принципам и одновременно заявлять о преимуществах советской демократии по сравнению с парламентской, намекать на допустимость и оправданность новых революционных встрясок и признавать рыночную экономику и частную собственность чем-то временным, что нужно пережить, подобно тому, как советская власть пережила ленинский НЭП. Российская моносубъектность воспроизводит не просто политическую безответственность всех своих оппонентов; ее системная рыхлость и незавершенность, ее собственная революционная биография, включающая танковую атаку Белого дома, не позволяют провести четкий водораздел между системными и несистемными силами, обрекая ее на попустительство последним. Без Пакта о согласии и внесении соответствующих его букве и духу поправок в Конституцию наше замусоренное политическое пространство в принципе не может быть юридически корректно очищено от безответственных игроков, мечтающих о смене демократического вектора развития и об авторитарной трансформации той или иной идеологической окраски. Надо ли доказывать, что системные кризисы, подобные нынешнему, не сопровождаясь трансформациями демократическими, расчищают дорогу к власти именно таким мечтателям?

Мы предвидим и другие возможные сомнения и опасения по поводу сказанного, некоторые из которых считаем отнюдь не беспочвенными. Да, неконсолидированная демократия тоже таит в себе очевидные угрозы: пример немецкой Веймарской республики и ее перерождения — самый известный, но вовсе не единственный тому пример. Да, у нас нет исторических весов, позволяющих точно измерить готовность России к новому, более основательному демократическому повороту. Но мы видим, что нынешняя политическая система не имеет перспектив вообще. Мы знаем, однако, что в некоторых странах (Португалия после Салазара, ЮАР на выходе из апартеида) предпосылки были уж, во всяком случае, не предпочтительнее, чем сегодня у нас. Это говорит о том, что при понимании правящей группировкой исчерпанности ресурсов системы и незаинтересованности большинства политического класса в ее обвале и последующем хаосе согласие вполне достижимо. Мы знаем, наконец, что готовность страны к демократии проверяется только самой демократией, как знаем и то, что ее искусственное блокирование эту готовность не увеличивает, а уменьшает.

Лучше всего, если бы идея пакта была выдвинута самим Ельциным. Однако он, похоже, к этому сегодня совершенно не готов. Инстинкт самосохранения заставляет его действовать только в одном направлении — укреплять моносубъектность созданной им системы власти. «Пока я президент, Конституция изменена не будет», — на этом он стоит и ничего иного, судя по всему, представить себе не может. Если так, то инициативу должны взять на себя другие политические силы, используя для этого в том числе и созданный для них «круглый стол», которому в противном случае гарантировано бесплодие. Но это будет означать, что действующий президент свой демократический потенциал исчерпал, что его политический масштаб не позволяет ему преодолеть инерцию собственного стиля (самая большая, кстати, опасность для любого властвующего лица, особенно когда историческое время начинает его поджимать). В таком случае Ельцин войдет в отечественную историю как политик, осуществивший демонтаж коммунистической системы и давший толчок рыночным преобразованиям, но ставший при этом жертвой созданной им самим уникальной, но стратегически нежизнеспособной выборной монархии. Титулом отца-основателя русской демократии он скорее всего потомками наделен не будет.

И последнее. Говоря о пакте, мы обошли вопрос о процедуре формирования президентской власти. Сделано это было вполне сознательно, так как у нас нет твердой точки зрения насчет того, какая процедура в наибольшей степени соответствует сегодня и будет соответствовать в обозримом будущем интересам российской государственности и способствовать ее упрочению. С одной стороны, всенародное избрание дает президенту максимальную легитимность, что крайне важно, учитывая слабую структурированность и неупорядоченность российского политического поля. Однако жизнь показывает, что даже при нынешних сверхполномочиях и в силу той же самой правовой неупорядоченности глава государства не способен гарантировать повсеместное соблюдение конституционных правил игры.

Мы не уверены, что в России в ближайшие годы и даже десятилетия может сложиться стабильная и эффективная политическая система при сохранении выборности всех властей в центре и на местах. Отменить ее в регионах сейчас попросту нереально — на это не согласятся национальные республики, да и не только они. А вот выборы президента двумя палатами Федерального собрания могли бы, возможно, сыграть стабилизирующую роль и не только не связали бы главе государства руки, но и увеличили его реальные властные ресурсы, так как при сохранении очень значительных полномочий дали бы ему возможность действовать и от имени населения (выбирается теми, кто сам выбран), и как представителю совокупной воли всего политического класса. При этом Совету Федерации, учитывая роль региональных руководителей и тот факт, что правительство будет формироваться думским большинством, могло бы быть отдано преимущество (скажем, в виде нормы в две трети, а быть может, и в четыре пятых голосов верхней палаты, необходимых для избрания президента). Мы уже не говорим о том, что такая процедура могла бы снять ту нервозность, которой и впредь будут сопровождаться общенародные выборы первого должностного лица в России, и ту непредсказуемость развития, которая сохранится даже в том случае, если часть президентских полномочий по формированию исполнительной власти отойдет к Думе²⁸.

Как бы то ни было, потребность в широкой дискуссии по этому и другим затронутым вопросам не только назрела, но и перезрела. Наивно рассчитывать, что все они решатся сами собой или что их решит время. Ведь время можно и упустить, и тогда оно все решит не просто с опозданием, а совсем не так, как хочется тем, кто на него уповает.

ВЛАСТЬ И ОППОЗИЦИЯ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

Пережитая постсоветской Россией в мае этого года очередная политическая встряска²⁹ сменилась очередным успокоением. Долго готовившаяся атака Государственной Думы на президента захлебнулась, а привычное противоборство между главой государства и нижней палатой парламента по поводу кандидатуры нового премьера на сей раз даже не начиналось. Ушла в политическую подпочву и выплеснувшаяся было на поверхность невиданная доселе битва между только что назначенным главой правительства и президентской администрацией, проходившая в духе старого советского лозунга, согласно которому кадры (овладевшие должностями) решают все. После бури наступило относительное затишье. Надолго ли? Никто не знает, и мы — не исключение. Но в политическом классе и обществе появляется все больше людей, воспринимающих себя как зрители в театре политического абсурда, где декорации и исполнители меняются в ходе спектакля по прихоти враждующих друг с другом режиссеров. И они, люди эти, начинают искать ответы на вопросы, которые раньше даже не ставились.

Почему Государственная Дума может инициировать процедуру импичмента, в то время как поддерживаемое ею правительство во главе с премьером выступает против?

Почему президент может отправить в отставку руководителя правительства, поддерживаемого парламентом и имевшего самый высокий рейтинг доверия по сравнению с любым постсоветским премьером?

Почему Государственная Дума, проголосовав за нового премьера квалифицированным большинством голосов, тут же может позволить себе публично дистанцироваться от какой-либо ответственности за деятельность возглавляемого им кабинета?

Почему новое правительство, призванное, по замыслу президента, осуществить непосильный для распущенного кабинета прорыв в экономике, ни о каких прорывах даже не вспоминает и первым делом заявляет о преемственности по отношению к прежнему курсу и делает основную ставку на принятие парламентом тех самых законопроектов, которые внесло правительство отставленное?

Почему, наконец, глава кабинета, несущий, по Конституции, всю ответственность за его работу, не может сформировать этот кабинет по своему усмотрению и должен считаться с мнением и подчиняться воле людей, которые никакой ответственности не несут?

Вслед за вопросами появляются и ответы. Суть их так или иначе сводится к тому, что российская государственность оказалась заложницей сразу двух воюющих друг с другом сил: с одной стороны, частных и групповых интересов президента и его ближайшего окружения («семейной корпорации»), а с другой — левой оппозиции, задающей тон в нижней палате парламента. Первая сторона озабочена сохранением и укреплением своих властных позиций в преддверии выборов, концентрацией в своих руках экономических и управленческих ресурсов, дабы оказать решающее влияние на исход голосования и сделать его для себя максимально благоприятным; вторая — увеличением своих шансов в предстоящей конкуренции за голоса избирателей, ради победы в которой ведется борьба не только с утратившим доверие президентом, но и с другими его противниками за обретение репутации самых последовательных и непримиримых.

Разумеется, политика — это всегда столкновение интересов. Но если оно ведет к тому, что правительство парламентского большинства солидарно выступает против этого большинства в таком вопросе, как отстранение главы государства от должности, а парламент продолжает оказывать этому правительству поддержку, то главной жертвой противоборствующих сторон становятся государство и его авторитет. Когда отдельные органы власти начинают публичную игру без правил, в проигрыше оказывается то целое, частями которого эти органы являются. Оно остается в проигрыше и в том случае, когда президент отправляет в отставку самого популярного руководителя правительства³⁰, а президентская администрация мешает новому премьеру, выдвинутому президентом и поддержанному депутатским корпусом, сформировать кабинет, за деятельность которого весь спрос будет с него и только с него³¹. Повторим еще раз: в мае нынешнего года все мы стали свидетелями того, как вовлеченные в междоусобицу власть и оппозиция (она же и часть власти, т.к. контролирует ее законодательную ветвь) с разных сторон атаковали государство.

В подобных ситуациях здравомыслящие люди предаются обычно размышлениям о том, почему так происходит и что сделать, чтобы так не происходило. Появились такие люди и в нашем политическом классе. Они едины в том, что больше так жить нельзя, но несколько расходятся в своих представлениях о том, как можно и нужно.

Одни считают, что надо изменить баланс сил в федеральных органах власти, обеспечить политическую однородность (или хотя бы совместимость) президента, правительства и парламента, для чего нынешнее думское большинство надо постараться превратить в меньшинство, а для этого, в свою очередь, необходимо обеспечить победу некоммунистических сил на предстоящих парламентских выборах. Из ведущих политиков наиболее внятно данный подход артикулирует Минтимер Шаймиев — один из руководителей недавно созданного движения «Вся Россия». Никаких изменений в систему власти при этом не предлагается; предполагается, очевидно, что и в нынешнем ее виде она может быть наполнена — при ином балансе сил — конструктивным политическим содержанием.

Для других ключевые слова — не баланс сил (хотя и они к нему не безразличны), а именно устройство власти, распределение полномочий и ответственности между различными ее институтами. Согласно этой точке зрения (самый яркий ее сторонник — лидер думской фракции НДР Владимир Рыжков), современная правительственная и околоправительственная чехарда — прямой и закономерный результат того, что органы власти, имеющие отношение к утверждению кандидатуры премьер-министра (президент и Государственная Дума) институционально за деятельность правительства не отвечают. Поэтому оно постоянно находится между двух огней: если его председатель политически тяготеет к президенту, то оказывается в конфронтации с парламентом, блокирующим вносимые кабинетом законопроекты, а если пытается опереться на парламент и получает его устойчивую поддержку, то втягивается в конфликт с президентом, ибо при такой поддержке премьер становится вторым персонифицированным центром власти. Поэтому же, считают приверженцы такого подхода, уповать только на изменение баланса сил было бы опрометчиво: ведь политическую однородность президента и думского большинства раз и навсегда установить нельзя, ведь то, что сегодня выглядит однородным, завтра может оказаться разнородным, ведь институционально ни президент, ни Дума за правительство по-прежнему отвечать не будут, а раз так, то мы благополучно вернемся туда, откуда пытаемся уйти.

Отсюда вывод: менять надо саму политическую систему, передав Государственной Думе право формировать правительство и возложив на нее тем самым ответственность за работу кабинета министров, а на кабинет — ответственность перед Думой, а не перед президентом. Речь идет, говоря иначе, о преобразовании системы, аналогов которой мир не знает и которая сполна успела выявить свою неэффективность, в президентско-парламентскую систему французского образца, существующую, помимо Франции, в таких странах, как Финляндия, Португалия, Польша, и некоторых других.

Конечно, сторонники первого варианта могли бы, если захотели, на это возразить. Сказать, например, что отдавать на откуп Думе формирование правительства при слабости российских партий, неразвитости у них культуры корпоративной ответственности и отсутствии привычки к партнерству и компромиссу нельзя уже потому, что парламентское коалиционное большинство, способное договориться о создании кабинета, при таких условиях не сможет даже возникнуть, а если возникнет, то рассыпется еще до того, как успеет принять хотя бы один непопулярный закон. Однако и эти возражения могут быть при желании оспорены: плавать учатся в воде, а не на берегу; отсутствующие у российских политиков качества вообще никогда не возникнут, если и президент, и представленные в Думе политические партии по-прежнему не будут реально отвечать за деятельность правительства, в формировании которого в той или иной мере принимают участие.

Не будем пока рассматривать плюсы и минусы каждого из двух вариантов. Потому что их достоинства и недостатки нельзя понять, не разобравшись в том, что представляет собой сегодня российская власть и как ее организация соотносится с отечественной политической традицией. В чем-то эта власть от традиции отошла. Но в чем-то — унаследовала ее, и такое сочетание разнородных элементов как раз и ведет к тем несуразицам, которые мы все чаще наблюдаем. И потому, прежде чем говорить о том, как и каким способом развязать клубок накопившихся проблем (и можно ли его вообще развязать или можно только разрубить), есть смысл выяснить, как и почему этот клубок возник и что он из себя представляет сегодня.

ЛТКУДА ШЛИ И КУДА ПРИШЛИ (ТРЕТИЙ СОВЕТСКИЙ РЕЖИМ)

Россия выходила из коммунизма принципиально иначе, чем страны Восточной Европы. Да, в них, как и у нас, произошел демонтаж коммунистического режима, т.е. способов осуществления власти, предполагавшей идеологическое доминирование одной партии; да, новый режим получил там такую же, как в России, легитимацию (свободные выборы вместо номенклатурного назначенства). Но в этих странах преобразования начинались не с выборов, а с договоренностей между различными группами политического класса о новых правилах игры, об отношении к прошлому, настоящему и будущему. Там начинали, говоря иначе, не с трансформации режима, а с проектирования и строительства демократической политической системы, т.е. с радикального преобразования самого устройства власти: оно-то и должно было исключить любую возможность реанимации режимов, при которых властные ресурсы концентрируются в одном институте или в руках одной личности. В нашей же стране создание демократической политической системы играло подчиненную роль по отношению к трансформации режима, причем последний, даже меняясь и сбрасывая с себя партийно-коммунистические одежды, тяготел к восстановлению традиционной для страны монополии на власть.

Вряд ли Россия могла резко свернуть на тот путь, по которому сразу пошли страны Восточной Европы. Их правящие коммунистические партии сохраняли власть благодаря поддержке СССР; будучи представлены им самим себе и не имея устойчивой опоры в обществе, они вынуждены были порвать с коммунизмом и искать маршрут дальнейшего развития у западных соседей и в своем собственном довоенном политическом прошлом. КПСС же опиралась на саму себя. Она контролировала ресурсы огромной страны, у нее не было поначалу никаких серьезных политических конкурентов, а при таких обстоятельствах от власти добровольно не отказываются. Вот почему вместо демонтажа коммунизма мы получили поначалу попытку его самореформирования (перестройку). Да и в прошлом никаких точек опоры, никакого строительного политического материала страна найти не могла; в отличие от Польши, Венгрии или Чехии возвращаться ей было некуда.

В России никогда, включая короткий период конституционного самодержавия 1906—1917 гг., не было политической системы, если понимать под ней совокупность государственных институтов, обладающих относительной автономией и ответственных перед обществом за выполнение тех или иных функций. Политический субъект, разумеется, существовал всегда, но он пребывал в единственном числе (самодержец или генеральный секретарь правящей партии), вбирая в себя все властные полномочия и будучи выведенным за пределы реальной ответственности. Естественно, другие государственные институты тоже имели место, и каждый из них был звеном в системе власти, но это была система сугубо административная, а не политическая, привязанная к носителю верховной власти и оторванная от общества. На вызовы времени она была способна отвечать только перманентными кадровыми перетряхиваниями и управленческими перестройками: приказы менялись на коллегии, коллегии — на министерства, министерства — на совнархозы, совнархозы — снова на министерства; совмещались, разделялись и опять совмещались функции различных должностных лиц и управленческих органов.

Подобные перестройки не колеблют основ такого политического режима до тех пор, пока он, под давлением новых проблем и ради своего самосохранения, не начинает создавать относительно самостоятельные политические институты, связанные непосредственно с обществом и действующие публично. Так было в начале нашего века, когда слабеющее самодержавие в поисках политического противовеса революционному напору снизу пошло на созыв Государственной Думы; так было и в конце столетия, когда Горбачев ради легитимации загнивавшей КПСС и придания ей реформаторских импульсов решился на относительно свободные выборы в советы. В обоих случаях это обернулось крахом режима и ничем другим обернуться не могло. Такой режим — и в самодержавной, и в коммунистической его разновидностях — исключает даже минимальную расчлененность политической власти и сохраняет устойчивость только в том случае, если она, власть, полностью сосредоточена в одном персонифицированном институте. Можно сказать, что по своей политической природе это режим или бессистемный, как при русских царях и императорах, или квазисистемный, как в коммунистические времена, когда избираемые населением из утвержденных парткомами безальтернативных кандидатов представительные органы (советы) и общественные организации («приводные ремни») призваны были придать единовластию видимость народовластия. Люди, каждодневно наблюдавшие многочисленные несообразности позднесоветской жизни и сопровождавшие свои наблюдения словами: «Виновата система», как раз и имели в виду это всепроникающее «квази», эту тотальную имитацию, обессмысливавшую любые личные и коллективные усилия что-то изменить и на что-то повлиять.

То, что мы имеем сейчас, — это уникальный гибрид традиционно-российской моносубъектности верховной власти и элементов демократической политической системы. Страна впервые в своей истории стала выбирать главу государства, руководителей регионов и законодательные органы всех уровней, впервые получила закрепленное в Конституции разделение властей. Однако в России политический режим не стал производным от новой политической системы, а как бы подсоединил ее к себе (точнее — поглотил ее), в значительной степени сохранив традиционное для страны единовластие. Квазисистемный режим стал внесистемным: несмотря на то что президент является одним из звеньев системы, реально он высоко вознесен над всеми другими государственными институтами и практически им неподконтролен; подобно своим историческим предшественникам (самодержцам и генсекам), он наделен максимальными полномочиями и минимальной ответственностью³².

Однако есть и существенная разница: внесистемный режим, в отличие от бессистемного и квазисистемного, изначально нежизнеспособен; он испытывает острейший дефицит не только политических, но и административных ресурсов. Управленческая «президентская вертикаль», спроектированная при возникновении режима, так и не заработала, для административных перестроек на старый манер у главы государства, при всех его сверхполномочиях, полномочий не хватает, их хватает лишь на кадровые «рокировочки» в правительстве и президентской администрации, и на этом поприще он, пожалуй, может добиться результатов, рекордных даже для России. Однако желающих гордиться этими результатами что-то не видно, а разочарованных и удрученных все больше и больше.

Всенародно избираемое единовластие, входящее в жизнь на волне демократических свобод, столь же мало совместимо с этими свободами, как и единовластие, которое — ради самосохранения — учреждает их, свой жизненный путь завершая. Еще меньше совместимо избираемое — впрочем, как и любое другое — единовластие с юридическими ограничениями своего существования во времени. Не будучи защищенным ни принадлежностью к царскому роду с его наследственными правами, ни позднесоветской номенклатурной традицией, гарантировавшей спокойную и безбедную жизнь отстраненным от дел высшим функционерам, оно неизбежно заболевает болезнями бесконтрольного временщичества — и его соблазнами, и его страхами. Обрастая «семейными корпорациями» или чем-то в этом роде, оно вынуждено думать прежде всего о том, чтобы сохранить себя и после отпущенного Конституцией срока, передав все свои полномочия в надежные руки кого-либо из членов корпорации. Так большая политика становится делом вполне житейским. Так — рано или поздно — должна была начаться война внесистемного режима с им же созданной системой за «своего» премьер-министра, имеющего наилучшие стартовые позиции в борьбе за выборный трон, и за ключевые посты в правительстве, если премьер кажется недостаточно «своим».

То, что мы наблюдали в период формирования кабинета Степашина, шокировало бесцеремонностью. Но война есть война, в белых перчатках она не ведется. Что касается достигнутого перемирия, то в его долговечность мало кто верит, и до середины следующего года мы скорее всего еще не раз увидим то, что лучше бы не видеть. Заверения Степашина, что он не допустит никакой чрезвычайщины, можно только приветствовать. Но это зависит, к сожалению, не только от его желания и воли, но и от того, сможет ли удержаться на своем посту председатель правительства, дающий такие обещания. Зажатый между двумя воюющими безответственными институтами, он, как и любой другой на его месте, не может сохранять столь необходимые ему уверенность и спокойствие, и потому его тихий голос не может не срываться на крик. Но тех, кто от тебя не зависит или зависит очень мало, перекричать нельзя.

Положение усугубляется и запутывается еще и тем, что борьба внесистемного режима с созданной им системой — это одновременно и борьба с остатками

режима прежнего, которые, в отличие от тех же стран Восточной Европы, в России сохранились в виде коммунистической партии и ее союзников. Их старорежимность несколько затушевывается тем, что они освоили парламентские и другие демократические процедуры и используют против своих противников демократическую риторику, но то, что они считают себя наследниками коммунизма, проявляется и в их упорном нежелании от этого наследства отказываться, и в их не менее упорном желании о своих наследственных правах напоминать даже в ущерб своей репутации и политическим перспективам. Это обнаруживается и в их более чем благосклонном отношении к Сталину, и в категорическом неприятии мысли о захоронении тела Ленина, и в открытой поддержке режима Милошевича, открывшего эпоху перевоплощения коммунизма в радикальный национализм, да и в самом названии их организаций, будь-то компартия или, скажем, фракция «Народовластие» (что под ним конкретно подразумевается, мы не знаем, но то, что так именовала себя власть советская, еще не забыли).

Ельцина много критиковали и критикуют до сих пор за то, что он не запретил коммунистические организации. Такая критика кажется нам совершенно бесплодной. Коли уж общество в своей борьбе с коммунизмом сделало ставку на человека, бывшего одним из коммунистических руководителей (ни в одной из социалистических стран за пределами бывшего СССР — кроме Югославии — ничего похожего не было), если никого другого оно выдвинуть не смогло, то гораздо полезнее ему было бы заняться не критикой своего выдвиженца, а самокритикой. Не будем сейчас углубляться в вопрос о том, почему оно позволило утвердиться антикоммунистическому режиму, сохранившему персональную (Ельцин) и институциональную (президентское единовластие) коммунистическую наследственность. Будем исходить из того, что произошло то, что произошло. Происшедшее же дает нам основания утверждать: если такие преобразования начинаются не с создания демократической политической системы, а с трансформации политического режима, при котором радикально меняются лишь способ его легитимации и идеологическая окраска, а сущность остается почти неизменной, то старорежимность не может исчезнуть полностью и воспроизводится в виде легальной оппозиции новой власти.

В расколотом обществе, приступившем к демократизации до того, как подведена историческая черта под прошлым и обеспечено согласие политического класса относительно того, каким быть будущему, прошлое прорастает в настоящем сразу в двух ипостасях: в виде остатков прежнего режима, приспосабливающегося к демократическим процедурам, и в виде режима нового, внедряющего эти процедуры, но лишь в той мере и в том объеме, которые позволяют ему сохранить существенные особенности своего антагониста-предшественника. Находясь в непримиримом противостоянии, эти две ипостаси одновременно друг друга взаимодополняют: каждая из них требует своей противоположности и оправдывает свое существование существованием другой³³.

Мы не утверждаем, что тут действует какой-то универсальный закон; опыт российской трансформации единичен и уникален, и искать в его своеобразии всеобщие закономерности было бы нелепо. Мы лишь констатируем факт. Факт же этот позволяет лучше понять логику тех, кто делает ставку на изменение баланса сил в Государственной Думе: они хотят оттеснить вольных или невольных представителей старорежимности на политическую обочину.

В таком ходе мысли есть свой позитивный смысл, о чем мы ниже еще скажем. Но ведь нынешний президентский режим действительно как был, так и останется при этом внесистемным единовластием, выведенным за границы политической ответственности. А раз так, то никто и ничто не гарантирует нас от того, что и вокруг нового президента вскоре сформируется новая «партия власти» и новая «семейная корпорация», которая и составит ядро этой нигде не зарегистрированной правящей партии. Безответственной останется и Дума, и само по себе превращение коммунистического большинства в большинство некоммунистическое вряд ли что принципиально изменит. Короче говоря, если в самом устройстве власти все останется по-прежнему, то это будет означать, что мы до сих пор не подошли к тому историческому рубежу, с которого начинали преобразования страны Восточной Европы, и что почти пятнадцать лет горбачевского и ельцинского правления ничему наш политический класс не научили.

Да, среди российских политиков появились люди, и мы о них упоминали, которые всерьез ставят вопрос о реформировании российской организации власти. Но они все же в явном меньшинстве и не делают сегодня политическую погоду. Остальные, включая всех ведущих претендентов на пост президента, на эту тему предпочитают не высказываться³⁴. И дело, нам кажется, не только в их личных желаниях унаследовать нынешнее единовластие, хотя и такие желания могут иметь место. Есть вещи гораздо более существенные.

Во-первых, существует многовековая отечественная традиция политического мышления и поведения, которая до сих пор довлеет над сознанием и подсознанием людей независимо от наличия или отсутствия у них личного властолюбия; высвободиться из ее пут не так-то просто. Во-вторых, традиция эта накладывается на современную российскую политическую практику с ее слишком очевидной сопротивляемостью кардинальным преобразованиям. Ведь создание демократической политической системы требует предварительного согласия всех группировок политического класса относительно основного вектора исторического развития страны и распределения полномочий и ответственности между различными ветвями власти. А как быть, если общество и политический класс расколоты и упование на такое согласие выглядит прекраснодушной маниловщиной?

Рассмотрим эти «во-первых» и «во-вторых» подробнее.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИНСТИНКТ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ СОЗНАТЕЛЬНОСТЬ

Почти сто лет назад известный русский монархист Лев Тихомиров не без горечи писал о том, что в русском народе, включая его образованных представителей, получил сильное развитие политический инстинкт при почти полном отсутствии политической сознательности. Инстинкт помог угадать, кому должна принадлежать в России государственная власть (вся, целиком), а дефицит сознательности проявился в удручающей неозабоченности тем, как эта власть должна быть устроена, какие должна включать институты, как они должны быть связаны между собой и с обществом.

Тихомиров, повторим, был убежденным монархистом, и он имел в виду прежде всего легкомыслие своих единомышленников, приверженцев русского самодержавия. Однако то же самое преобладание инстинкта над сознательностью наблюдалось и в рядах их противников — с той лишь разницей, что инстинкт толкал их к непримиримой борьбе с самодержавием. Вопрос об устройстве власти, о ее распределении между различными институтами всерьез почти не обсуждался; главное опять-таки виделось в том, кто ею будет обладать. Отсюда и известная особенность российского восприятия власти: ее достоинства и недостатки издавна ассоциируются не столько с ее организацией, сколько с личными достоинствами и недостатками людей, занимающих те или иные государственные должности — прежде всего самые высшие. Но с такими представлениями демократическую политическую систему еще никому и нигде выстроить не удавалось.

Бывшие на этом поприще пионерами отцы-основатели североамериканских Соединенных Штатов сумели понять, что в политике лучше полагаться не на людские добродетели, а руководствоваться менее возвышенным представлением об эгоистичности человеческой природы. И они не нашли другого способа противоборства с ней, кроме конструирования такой системы государственных институтов, при которой эгоизм каждого из них обуздывался бы эгоизмом других. Тем самым творцы американской демократии дали миру импульс институционального мышления и институционального творчества. Российская же политическая культура к этому импульсу оказалась на редкость невосприимчивой: нет и никогда не было привычки думать о том, как должны быть разделены полномочия между различными институтами, как сделать, чтобы они друг друга уравновешивали и чтобы неизбежные конфликты между ними не взрывали системные устои. Государственным деятелям, чья мысль работала в этом направлении, было уготовано прижизненное и посмертное одиночество, подтверждение чему — судьба Михаила Сперанского и его реформаторских замыслов и проектов.

Поэтому так странно слышать сегодня рассуждения некоторых отечественных интеллектуалов о том, что чуть ли не все беды посткоммунистической России проистекают от того, что она заимствовала западные политические институты, игнорируя особенности российской политической культуры³⁵. Ведь институты и их взаимоотношения именно к этой культуре и приспосабливались, ибо само их строительство было делом подсобным, второстепенным, производным; главным же был все тот же вопрос о том, кому власть (вся, целиком) должна или не должна принадлежать. Наша история последнего десятилетия по-прежнему творилась инстинктом, а не сознательностью, и поэтому мы вместо демократической политической системы получили тот самый внесистемный режим, о котором говорилось выше. Чтобы новая система утвердилась в жизни, ее контуры должны были возникнуть сначала в головах. Но в головах было совсем другое.

Зачем Горбачев вводил относительно свободные выборы в советы? Чтобы начать движение от монополии на власть к ее демонополизации и принципиально новому ее устройству? Нет, речь шла прежде всего о ее сохранении и упрочении посредством совмещения постов генерального секретаря и председателя Верховного Совета, что при свободных выборах должно было придать генсеку дополнительную легитимацию. Как сочетается (и сочетается ли) сохранение политической гегемонии КПСС с советами, превращенными в парламенты, и возможно ли такое превращение осуществить вообще — об этом никто не думал.

Зачем нужен был Ельцину пост председателя Верховного Совета Российской Федерации, которого он и его сторонники так целеустремленно добивались? Только затем, чтобы всевластию КПСС противопоставить всевластие российского съезда народных депутатов и стать его, всевластия, персональным воплощением. Когда же выяснилось, что это не получается, было инициировано учреждение президентства. Но и здесь инстинкт главенствовал над сознательностью: речь шла не столько о новом устройстве власти, сколько о получении ее дополнительной порции. Как вновь созданный институт президентства соотносится с полновластным съездом народных депутатов, можно ли впрячь их в одну государственную упряжку, способны ли они образовать устойчивую политическую систему — такие вопросы даже не ставились.

Зачем, наконец, тому же Ельцину понадобилась Конституция, согласно которой президент, и только он, вправе выдвигать кандидатуру на должность председателя правительства, а утверждает эту кандидатуру Государственная Дума? Чтобы разделить полномочия и ответственность между различными институтами? Но почему они были разделены таким странным и не имеющим исторических и современных аналогов способом, когда ни президент, выдвигающий кандидатуру премьера, ни Дума, вынужденная утверждать ее под угрозой роспуска, не несут за него никакой ответственности, а сам он должен метаться — без видимой пользы для дела и в ущерб своей карьере — между двумя враждующими ветвями власти? Потому что и в данном случае инстинкт преобладал над сознательностью, идея обладания властью доминировала над идеей ее рационального обустройства.

Лев Тихомиров такого случая предусмотреть, конечно, не мог. В его время трудно было представить ситуацию, при которой власть, желающая быть абсолютной, дается не от Бога и не пожизненно, а приобретается в ходе всенародного голосования и лишь на определенный срок. Между тем в подобной ситуации политический инстинкт как раз и толкает к тому, чтобы полномочия сделать максимальными, а ответственность — минимальной. Но поделиться ответственностью, не делясь реальными властными полномочиями, не так-то просто, такая сделка может стать взаимовыгодной только при одном условии — если разделение ответственности становится дележом безответственности. Возможно, сознательно это никто не планировал, а замышля лось нечто другое. Но мы же и говорим о том, что сознательности здесь было не очень много.

Меньше всего авторы хотели бы уподобиться людям, развенчивающим и поучающим участников недавних событий и забывающим о том, что они сами в ту пору говорили или не говорили и делали или не делали. У нас нет честолюбивых притязаний поставить себя выше происходившего в стране по той простой причине, что все это происходило не только вокруг нас, но и с нами самими. Мы работали тогда в академическом институте, профессионально занимавшемся странами Восточной Европы, мы знали, что в них политические реформы идут совсем иначе, чем в нашем отечестве, но мы видели и то, что воспользоваться их опытом невозможно. В этих странах почти не было борьбы между силами прошлого и будущего, потому что силы прошлого, даже самые ортодоксальные, утратив московскую опору, почли за лучшее начать свои политические биографии с чистого листа и легко согласились принять новые правила игры. В Советском Союзе, а потом и в постсоветской России, такое согласие было немыслимо: вопрос об устройстве власти, о полномочиях различных институтов и приведении их в работоспособную систему мог здесь играть лишь подчиненную роль по отношению к вопросу о том, кому власть реально принадлежит. На этом сломалась Конституционная комиссия, призванная разработать новый Основной закон Российской Федерации; примерно та же участь постигла и созванное после апрельского референдума 1993 г. Конституционное совещание.

Если политический класс не готов к согласию о правилах игры, если его основные группировки претендуют на властную монополию и ведут ради нее войну на уничтожение, то правила навязываются победившей стороной. Она может выступать при этом от имени будущего против прошлого, но и сама она не может из прошлого вырваться. Наш внесистемный режим, соединивший демократические свободы с недемократической моносубъектностью федеральной власти, — лишнее тому подтверждение.

Возможно, историей нам было предписано пережить войну демократического и тоталитарного инстинктов, чтобы появились первые проблески сознательности. Отсутствие традиций может компенсировать только собственный опыт проб и ошибок. За годы функционирования нынешнего режима такой опыт страна получила. Можно считать его негативным. Но если он нас чему-то научил, если заставил думать о том, от чего раньше отмахивались, то в нем есть и нечто позитивное. Конечно, лучше уметь заранее рассчитывать, что получится в результате тех или иных действий, чем быть крепким задним умом. Но последнее все же лучше, чем и задним умом оказаться слабым.

То, что в политическом классе появились люди, ставящие во главу угла устройство власти, обнадеживает. То, что они находятся в явном меньшинстве и ведущие политики к ним не прислушиваются, удручает. К тому же и первыми, насколько можем судить, все еще движет, скорее, инстинкт, чем осознанный стратегический расчет. Сказать, что правительство в России должно по французскому или какому-то другому образцу формироваться парламентским большинством и быть ответственным перед парламентом, а не перед президентом, — значит не сказать почти ничего. Во-первых, в каждой из стран, где утвердилась президентско-парламентская политическая система, она, система эта, имеет свои специфические (порой существенные) особенности. На какой именно вариант нам ориентироваться? Во-вторых, можно ли вообще ориентироваться на какой-то из них, учитывая своеобразие России и ее политическую наследственность? Как избежать, в частности, тупиковых конфликтов между президентом и опирающимся на парламентское большинство премьером (при их принадлежности к разным партиям), от которых даже Франция оказалась незастрахованной? В-третьих, как быть в тех случаях, когда парламентские фракции не могут договориться и составить коалицию большинства или когда это большинство, сложившись и сформировав кабинет, вскоре рассыпается? Обычно в таких случаях парламент распускается и назначаются новые выборы, но не приведет ли это в наших условиях к тому, что выборы придется проводить чаще, чем в последний год менялось российское правительство?

Мы понимаем, что такие вопросы (а их можно продолжить) могут добавить уверенности противникам политической реформы и поколебать оптимизм ее приверженцев: если все так сложно, то лучше уж, во избежание еще больших неприятностей, ничего не трогать и оставить все как есть до лучших времен. Но речь идет вовсе не о каких-то заведомо неразрешимых проблемах, а о том, что они не осознаются как проблемы. Между тем они только тогда и решаются (рационально и основательно, а не наскоком), когда осознаются заранее.

Поляки, например, заблаговременно обеспокоились тем, что при раздробленности политических сил парламент не сможет сформировать коалицию большинства. И решили подстраховаться. По польской конституции кандидатуру премьер-министра сначала выдвигает президент. Подобранный кандидатом и одобренный президентом состав правительства предлагается парламенту, который, однако, вправе предложение отвергнуть и сформировать коалиционное правительство по собственному усмотрению (в том и другом случае парламентское большинство должно быть квалифицированным). Если же коалиция не складывается, то инициатива по формированию кабинета вновь переходит к президенту. В случае очередного несогласия парламента на предлагаемый ему вариант (на сей раз речь идет уже не о квалифицированном, а о простом арифметическом большинстве) мяч снова возвращается на парламентское поле: депутатам предоставляется еще одна попытка оформить коалицию, причем тоже простым большинством. И лишь после этой неудачи назначаются новые выборы.

Жизнь показала, что схема работает: каждый месяц польским гражданам ходить к избирательным урнам не приходится, а польские партии самой этой процедурой побуждаются к поиску компромиссов и овладению культурой партнерства. Возможно, России такой вариант не подойдет. Тогда придется поискать другой. Но, чтобы найти, необходимо упреждающее институциональное мышление, привычки к которому у нас до сих пор нет: даже сторонники пере

устройства российской власти, отстаивающие идею правительства парламентского большинства, ее пока никак не обнаружили.

Авторы тоже исходят из того, что оптимальной для современной России была бы президентско-парламентская или, точнее, президентско-премьерская модель организации власти с разделением последней между выбираемым населением главой государства и сильным главой правительства, формируемого парламентским большинством и опирающегося на его поддержку. Но эта известная модель должна быть еще приспособлена к сегодняшнему состоянию России и стоящим перед ней долгосрочным историческим задачам.

Таких задач две, и обе они для страны совершенно новые: перевод экономики на рыночные рельсы и переход к правовому порядку. На собственном криминальном опыте Россия могла убедиться в том, что получается, если вторая задача не становится приоритетной. Очевидно, в соответствии с этими задачами и их иерархией и должна быть преобразована и расчленена российская федеральная власть. Фигура президента при таких обстоятельствах не может не остаться ключевой, и его полномочия не могут не превышать полномочия французского, финского или португальского президентов, распространяющиеся главным образом на внешнюю политику и вопросы обороны. Однако его функции должны быть четко зафиксированы: он, как верховный арбитр и гарант Конституции, отвечает за безопасность и правопорядок, а не за все сразу (и ни за что конкретно), как сейчас³⁶. Аналогичным образом очерчивается и область ответственности руководителя правительства: во всем, что касается экономики и социальных проблем, он становится от президента независимым, отвечая только перед парламентом.

Разумеется, политический статус премьера при этом значительно повысится, его реальная роль возрастет. Но — не за счет ослабления президента, как может на первый взгляд показаться. Потому что президент, чья репутация и авторитет в обществе зависят сегодня главным образом от состояния экономики, передав ее в ведение независимого от него премьера, реально усилится тоже. А если учесть, что все ведомства, имеющие отношение к безопасности и правопорядку, останутся в его непосредственном подчинении, то его властные ресурсы действительно будут более значительными, чем в любой другой стране с президентско-премьерской политической системой. Думаем, что такое распределение полномочий вполне соответствовало бы и культурно-историческим особенностям России, и тем стратегическим вызовам, с которыми она сегодня столкнулась³⁷.

И все же и это пока не больше чем общая схема. Она отвечает далеко не на все поставленные и не поставленные выше вопросы. Мы, однако, не собираемся выписывать спасительные рецепты и детализировать свои представления об институциональном устройстве российской власти. Мы хотели лишь обозначить проблему, к решению которой страна, вступив в эпоху глубоких перемен, оказалась не готовой не только политически, но также психологически и интеллектуально. Что касается ответов на поставленные конкретные вопросы, то до тех пор, пока в обществе и политическом классе не укрепилась сама мысль о реформе политической системы и не сложилось представление о ее (реформы) общей направленности, предлагать ответы на эти вопросы не имеет смысла. Поставили же мы их исключительно для того, чтобы обозначить сложность и новизну предстоящей коллективной работы, требующей сознательного институционального творчества и целенаправленных кропотливых усилий, а не привычных инстинктивных порывов, пусть даже и очень благородных.

Любые конкретные сюжеты сегодня бессмысленно обсуждать в деталях и подробностях еще и потому, что при сохраняющейся расколотости политического класса никакая политическая реформа невозможна вообще. Если нет согласия относительно того, как оценивать день вчерашний и каким быть дню завтрашнему, то говорить об устройстве власти и призывать к ее переустройству — все равно что сотрясать воздух. Это и есть сейчас самый конкретный, а точнее — единственно конкретный вопрос. Решим его — сделаем важнейший шаг по пути изживания внесистемного режима и остатков старорежимности; не решим — будем и впредь уповать лишь на то, что при следующем президенте что-то, быть может, изменится к лучшему, одновременно опасаясь, как бы не изменилось к худшему, а после очередного разочарования с новыми надеждами и тревогами будем ждать новых выборов, не будучи твердо уверенными, что они состоятся вообще.

СОГЛАСИЕ: КОГО С КЕМ И О ЧЕМ?

С тех пор, как в стране начались перемены и обнаружились сопутствовавшие им непримиримые конфликты, политики не устают взывать к согласию. Взывают почти все — независимо от идеологических направлений и оттенков. Это слово звучит с высоких и не очень высоких трибун, его вставляют в партийные программы и предвыборные лозунги, оно становится ключевым в предлагаемых для подписания документах, у нас есть день согласия (и примирения) и был даже целый год (1997-й). Но призывы так призывами и остаются, программы не выполняются, лозунги повисают в воздухе, долго обсуждаемые документы не подписываются, а в день согласия одни празднуют очередную годовщину октябрьской революции, а другие поминают ее жертвы.

К российскому пакту Монклоа, о котором тоже и все чаще сочувственно говорят и пишут, мы за все это время не приблизились и на миллиметр. И пора, наверное, сказать ясно и определенно: пока нет основы для согласия, его и не будет. Если же от серьезного разговора об этой основе стыдливо уходить (что все и делают), если взывать к согласию, не разъясняя толком, о чем оно должно быть и в чем заключается несогласие, если скрывать собственные представления о том, на чем именно оно, согласие, должно базироваться, то движение к желанной цели даже не начнется, а продолжающаяся словесная имитация такого движения обессмыслит в конечном счете и саму цель.

Год назад в «Независимой газете» мы попытались изложить свою версию российского варианта пакта Монклоа, сведя его политическое содержание к трем основным пунктам:

1. В пакте должен быть обозначен вектор дальнейшего экономического и политического развития страны — рыночная экономика и демократия, что уже само по себе предполагает изменение сложившегося в России устройства власти.
2. Пакт фиксирует согласие политических сил в оценке советского прошлого. При этом декларируется отказ от двух идеологических крайностей — коммунистической и радикально-либеральной. С одной стороны, советская система признается исчерпавшей свои исторические возможности, что исключает возврат к ней в любом ее виде. С другой — признается ее роль в решении определенных исторических задач, без чего обессмысливаются жизнь и судьба нескольких поколений, однако используемые ею средства (насилие над политическими оппонентами, господство одной идеологии и т.п.) объявляются впредь недопустимыми.
3. Подводится черта под постсоветским революционным циклом, гарантируется мирная цивилизованная смена власти при соблюдении всех конституционных норм.

Мы и сейчас считаем: основа пакта может быть только такой и никакой другой. Но прошедший год окончательно развеял все иллюзии относительно того, что на этой основе он может быть заключен. Политическую пропасть между антикоммунистическим внесистемным режимом, олицетворяемым Ельциным, и остатками коммунистической старорежимности, олицетворяемой лидерами КПРФ и ее союзников, ликвидировать нельзя, согласие между ними недостижимо в принципе. Коммунисты не в состоянии отречься от прошлого и примириться с разрушившим его Ельциным, ибо это окончательно лишило бы их политического лица, которое и без того не очень выразительное и определенное. Поэтому и будущее в их глазах не может быть чем-то иным, кроме как восставшим из руин и несколько обновленным прошлым³⁸. В свою очередь, внесистемный режим может противопоставить осколкам старорежимности только сам себя в своем нынешнем виде, то есть перенесенное в будущее настоящее, способное продлить свою жизнь после Ельцина благодаря надежному преемнику, готовому защищать интересы «семейной корпорации». Вот почему на той основе, на которой мыслимо согласие, оно сегодня недостижимо. А другой основы не существует. Как же быть?

Можно, конечно, снять сам этот вопрос с повестки дня до президентских выборов и перенести его в программы и предвыборные обещания партий и лидеров: мы-то, мол, придя к власти, уж обязательно сделаем то, что власть нынешняя сделать не сумела. Таких деклараций и заверений сейчас более чем достаточно. Но все это по-прежнему слова, слова и только слова, ибо по-прежнему обходится главное: о чем должно быть обещаемое согласие. Между тем именно в последнее время появились отсутствовавшие раньше возможности для того, чтобы поставить это «о чем на конкретную почву. Разумеется, все, что касается изменений устройства власти, придется отложить на потом, потому что такие изменения связаны с внесением поправок в действующую Конституцию. Однако политическое движение в данном направлении можно начать уже сейчас: обстоятельства для этого более благоприятные, чем когда бы то ни было.

Ведь если на политической сцене появились влиятельные силы, делающие ставку на изменение баланса сил в Государственной Думе, на формирование в ней некоммунистического большинства вместо нынешнего коммунистического, то это значит, что в своем отношении к остаткам советской старорежимности они уже сейчас солидарны, что та основа для согласия, о которой говорилось выше, уже сложилась и что никаких препятствий для его документального оформления не существует. Да, с изменением самого устройства власти, даже если отвлечься от юридической стороны этого вопроса, дело обстоит сложнее: внутри некоммунистического сегмента политического класса пока нет единомыслия не только в том, как менять это устройство, но и в том, надо ли менять его вообще. Кто-то, возможно, опасается, что демократическое преобразование внесистемного режима сделает страну беззащитной перед старорежимностью, а кто-то, быть может, надеется, что при оттеснении последней на политическую обочину и нынешний режим вполне сочетаем с отсутствием перманентной войны между парламентом и президентом и с наличием правительства, формируемого главой государства и одновременно поддерживаемого думским большинством. Но в любом случае отсюда вовсе не следует, что два наметившихся подхода к преодолению сложившегося положения вещей — изменение баланса сил и преобразование устройства федеральной власти — принципиально исключают друг друга. Они совместимы, но не здесь и теперь, а как разведенные во времени этапы на пути к российскому пакту Монклоа.

Движение же к нему, повторим еще раз, может начаться здесь и теперь с достижения согласия внутри некоммунистической части политического спектра. Нет ничего, что препятствовало бы «Правому делу», «Яблоку», «Отечеству», НДР, «Всей России», «Новой силе» и многим другим организациям договориться по тем трем пунктам относительно прошлого, будущего и цивилизованного выхода из настоящего, которые мы сформулировали. И никакие программные и прочие разногласия не мешают им добавить к этим трем пунктам еще три, которые намечали бы основные вехи дальнейшего маршрута и фиксировали соответствующие политические обязательства на ближайший период.

4. В случае успеха некоммунистических сил на парламентских выборах они обязуются предпринять усилия для формирования правительства думского большинства и предложить президенту кандидатуры премьера, его заместителей и министров, отвечающих за экономику и социальную сферу. Полномочия главы государства при этом не ущемляются: ему предлагается компромисс в границах действующей Конституции.
5. Если предложение не принимается (а оно, учитывая природу внесистемного режима и личные интересы Ельцина в преддверии президентской кампании, скорее всего принято не будет), все кандидаты в президенты, представляющие эти силы, обязуются, будучи избранными, инициировать создание правительства коалиционного большинства Думы, избранной в 1999 г. При ее неспособности это сделать президент в течение фиксированного времени пытается играть согласительную роль и ищет механизмы, способствующие сколачиванию коалиции (возможно, с использованием уже упомянутого польского образца), что позволит приобрести отсутствующий у нас в таких делах политический опыт.

6. Реформирование политической системы и внесение соответствующих поправок в Конституцию ставится в прямую зависимость от этого опыта, а также от опыта деятельности и устойчивости правительства думского большинства, если оно сложится и сумеет сформировать кабинет. Иными словами, чтобы избежать очередной победы инстинкта над сознательностью, устанавливается определенный (скажем, двухлетний) переходный период, в течение которого выясняется, готов ли российский политический класс отправить внесистемный режим в музей отечественной политической старины и создать демократическую систему, а если готов, то как она может в наших условиях выглядеть, какие обрести институциональные очертания.

Разумеется, достижение таких договоренностей без участия КПРФ и ее союзников, за которыми стоят значительные слои населения, — это еще не пакт Монклоа, который подписали и испанские коммунисты, отказавшиеся от своих коммунистических целей и соответствующих им революционных средств и принявшие демократические правила политической игры. Готова ли к этому российская компартия и к чему она вообще готова или не готова, никто толком не знает, в том числе, похоже, и многие ее вожди: противостояние Ельцину и созданному им режиму позволяет им скрывать свое подлинное политическое лицо не только от других, но и от самих себя. Пакт о согласии, составленный на той основе, о которой мы говорили, и подписанный некоммунистическими силами независимо от завершающего свою карьеру Ельцина, поможет тайное сделать явным. Пакт должен быть открыт для всех, включая коммунистов. Но если они подписывать его откажутся, если не сумеют, подобно своим бывшим восточноевропейским единомышленникам, публично отмежеваться от советского прошлого и открыто продекларировать свою приверженность демократическому будущему, то они тем самым распишутся в том, что их критика Ельцина и его «антинародного режима» призвана лишь завуалировать их реставраторские планы и что режим «народный» им видится таким же или примерно таким же, каким он был в пору, когда их предшественники находились не в оппозиции, а у власти.

Мы не думаем, что партии, имеющей репутацию откровенно реставраторской, будет уготована долгая жизнь. Мы думаем также, что у ее руководителей хватит ума и политического чутья, чтобы понять это и отказаться искать будущее в прошлом, в котором большинство людей, включая многих избирателей КПРФ, его уже искать отказалось. Поэтому пакт некоммунистических сил может стать, помимо прочего, и средством мирного выдавливания советской старорежимности из ее политической ниши, способствовать оформлению в КПРФ прагматического крыла и его последующему из нее вычленению. Коммунисты-прагматикй, способные, подобно Юрию Маслюкову, даже при Ельцине войти в правительство, неизбежно придут к мысли, что пакт о согласии им лучше все же подписать, чем оставаться в изоляции с репутацией старорежимной силы. И, когда бы это ни произошло, такая возможность им должна быть предоставлена.

У компартии и близких или тесно сотрудничающих с ней группировок нет сегодня другой политико-идеологической опоры, кроме противостоящего им и персонифицированного в фигуре Ельцина внесистемного режима. В свою очередь, у режима Ельцина нет иной опоры, кроме группировок, олицетворяющих советскую старорежимность. Они существуют и сосуществуют в расколе и благодаря ему. Поэтому движение к согласию может реально начаться только в обход двух этих непримиримо враждебных и, одновременно, взаимодополняющих друг друга сил. Иного выхода из нынешнего театра абсурда мы не видим, все другие двери закрыты®. Но, чтобы выйти, нужно, по меньшей мере, желание двигаться. Пока такого желания не обнаруживается. Сохраняется лишь надежда, что оно все-таки появится.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹В сокращенном виде они были опубликованы в «Независимой газете» 24—25 июня 1998 г. и 7—8 июля 1999 г. Опубликованная часть текста воспроизводится без изменений за исключением нескольких смысловых и редакционных уточнений.

² В первую очередь мы имеем в виду отставку в марте 1998 г. Виктора Черномырдина и вызванный этой отставкой правительственный кризис, а также резкую вспышку социального протеста, который впервые вылился в широкомасштабную «рельсовую войну» шахтеров и представителей других социальных групп с властью.

³ 3Конфликт между группой Чубайса—Потанина, с одной стороны, и группой Березовского-Гусинского, бывших в то время союзниками, — с другой. Непосредственным поводом для конфликта стал аукцион по продаже акций «Связьинвеста» в 1997 г. В ситуации, когда противоборствующие группы контролировали ведущие телеканалы, столкновение приобрело характер общественного скандала.

⁴ Победа Александра Лебедя на губернаторских выборах в Красноярском крае в 1998 г.

⁵ Мы имеем в виду публичные высказывания Бориса Березовского, открыто поддерживавшего Александра Лебедя в ходе избирательной кампании в Красноярском крае. Поддержка мотивировалась желанием сохранить отставного генерала на политической сцене и видеть его участником президентских выборов, способным отнять голоса у неприемлемого для Березовского Юрия Лужкова. Однако в качестве желательного президента Лебедь, как и любой другой из тогдашних ведущих политиков, не рассматривался.

⁶ Летом 1998 г., когда писалась эта часть работы, мы еще не исключали возможности внесения поправок в российскую Конституцию, необходимых для изменения политической системы. Ход событий показал, что при действующем президенте расчет на такие поправки и изменения был безосновательным.

⁷ Говоря о том, что «выборная монархия» представляет собой политический нонсенс, мы имеем в виду выборность общенародную, осуществляемую в ходе прямого волеизъявления населения. Вместе с тем авторы отдают себе отчет в том, что этот термин закреплен за вполне определенной политической практикой, принципиально отличающейся от нынешней российской. Выборная монархия реально существовала и в дореволюционной России (избрание Земскими соборами Бориса Годунова в 1598 г. и Михаила Романова в 1613-м), и в ряде других стран (Польша, Нидерланды), где выборность правителя была не эпизодической, а постоянной. При этом монарх был настоящим монархом (а не президентом с монархическими полномочиями), избираемым не всенародно, а сословными представительствами. Мы же используем данный термин не в прямом, а в метафорическом смысле.

В пору написания текста авторам казалось, что «выборная монархия» достаточно адекватно выражает тот факт, что президентская власть в России сочетает в себе несовместимые элементы: монархические по объему полномочия, предполагающие божественную легитимацию и пожизненность осуществления властных функций, и формирование власти посредством политическоего волеизъявления населения на всеобщих выборах, что предполагает ее обязательную сменяемость по истечении определенного срока и неизбежно ведет к размыванию ее сакральности, если первоначально она (сакральность) даже имела место. Нам представлялось также, что этот термин передает некоторые особенности российской политической реальности, которые другими терминами не схватываются. Речь идет и о тех из них, которые выработаны на основе опыта других модернизирующихся стран («демокра- дура» и «диктабланда», введенные в широкий научный оборот Филиппом Шмиттером и Терри Карл, «делегативная демократия» Гилльермо О’Доннелла, «авторитарная демократия» Ричарда Саквы и др.), и о тех, которые выведены непосредственно из российской практики (скажем, «электоральная демократия» Майкла Макфола или «нелиберальная демократия» Фарида Закарии).

Дело в том, что эти и многие другие понятийные конструкции относятся исключительно к политическим режимам, которые складываются в переходящих к демократии обществах. Между тем современные демократические транзиты сопровождаются не только возникновением оригинальных режимов, но и ломают устоявшиеся содержательные границы между такими понятиями, как политический режим, политическая система, форма правления. Происходит их взаимоналожение и взаимопереход друг в друга, которые перечисленными и аналогичными им терминами не передаются. Не передаются они и понятием «суперпрезидентская республика» — ведь весь его смысл сводится лишь к тому, что объем полномочий главы государства в данном случае значительно превышает их объем в других странах с президентской формой правления. К тому же перечисленные определения, основанные на сопоставлении неразвитых демократий с развитыми, замыкают обозначаемые ими реальности в настоящем, между тем как реальности эти, будучи переходными, включают в себя непреодоленное прошлое — ведь именно сочетание политической наследственности с отказом от нее и составляет их своеобразие. Во всех этих отношениях «выборная монархия», на наш взгляд, имеет определенные преимущества. С одной стороны, она фиксирует связь между смещением полномочий в политической системе в пользу одного из институтов, возникновением необычной формы правления (наследующей монархическую традицию и — одновременно — порывающей с ней) и образованием специфической разновидности политического режима, совмещающего демократические и авторитарные черты. С другой стороны, она отражает слабую расчлененность этих атрибутов государственности, что свойственно любым неразвитым политическим (и не только политическим) новообразованиям.

Однако со временем нам стали видны и недостатки этого термина. Во-первых, он перегружен метафорическими смыслами, не имеющими к современной России и другим модернизирующимся странам никакого отношения (см. об этом Клямкин И. Российская власть на рубеже тысячелетий. — «Pro et Contra», весна-лето 1999 г.). А во-вторых, «выборная монархия», подобно всем перечисленным выше определениям, в лучшем случае включает российский транзит в широкий спектр сходных явлений и процессов, не передавая его своеобразного индивидуального со держания, которое ни к каким историческим и современным аналогам не сводится и которое в значительной степени обусловлено отечественной политической наследственностью — не просто монархической, а самодержавно-монархической.

Если форму правления, имевшую место в России в 1906-1917 гт., можно назвать конституционно-наследственным самодержавием, то применительно к России сегодняшней правомерно говорить о конституционно-выборном самодержавии. Это, конечно, не значит, что властные полномочия российского президента равны полномочиям русских императоров (хотя на федеральном уровне с императорскими полномочиями думского периода они вполне соотносимы). Предлагаемый термин лишь ставит нынешнюю власть в национальный исторический контекст и отражает унаследованные ею, хотя и в ослабленном виде, особенности.

Разумеется, «конституционно-выборное самодержавие» — тоже метафора, а не понятие, претендующее на научную строгость. Но когда речь идет не о широком классе явлений, а об индивидуальном феномене, совмещающем следование традиции и резкий разрыв с ней, такая метафоричность кажется нам уместной, ибо только с ее помощью можно выразить своеобразие данного феномена.

⁸ Имеется в виду неконституционный роспуск в сентябре 1993 г. оппозиционных Ельцину Верховного Совета и Съезда народных депутатов и вынесение на референдум проекта новой Конституции, дававшей президенту значительные преимущества перед другими ветвями власти.

⁹ Соглашение о формировании «четверки», включавшей президента, премьера и спикеров обеих палат парламента, а также «круглого стола» с участием представителей всех ветвей власти и ведущих политических сил для обсуждения важнейших политических проблем было достигнуто после очередного обострения отношений между президентом и Думой осенью 1997 г. Ельцин обещал сделать практику заседания «четверки» и «круглого стола» постоянными. Однако обещание выполнено не было.

¹⁰ Насколько нам известно, термин «моносубъектность» впервые был введен Юрием Пивоваровым для Характеристики русской власти в том виде, в каком она начала складываться после татарского нашествия и под его непосредственным влиянием (См.: Пивоваров Ю. Очерки истории русской общественно-политической мысли XIX — первой половины XX столетия. М„ 1997 г., с.144). Строго говоря, после краха коммунистического режима этот термин утратил свою адекватность российской политической системе, и в данном тексте он используется лишь для того, чтобы включить нынешнюю российскую власть в национальный историко-политический контекст, вне которого ее специфические особенности пришлось бы объяснять исключительно ситуативными и личностными факторами.

¹¹  Предшественник Лебедя на посту губернатора Красноярского края.

¹²  Об особенностях латиноамериканских режимов см.: Presidentialism and Democracy in Latin America, edited by Scott Mainwaring and Matthew Soberg Shugart, Cambridge University Press, Cambridge, 1997; Presidents and Assemblies. Constitutional Design and Electoral Dynamics, Matthew Soberg Shugart and John M. Carey, Cambridge University Press, Cambridge, 1995.

¹³  О сущности различного рода авторитарных режимов, в том числе использующих выборные процедуры, см..Juan J. Linz and Alfred Stepan. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. The John Hopkins University Press, Baltimore and London, 1996.

¹⁴ Текст был написан до того, как Конституционный суд принял решение, согласно которому в 2000 г. Ельцин баллотироваться в президенты не может.

¹⁵  Речь идет об избрании на пост мэра Нижнего Новгорода Андрея Клементьева, находившегося под следствием. Результаты выборов были Москвой аннулированы.

¹⁶  Осуществить эти замыслы президентской администрации не удалось. Парламентские выборы 1999 г. решено проводить по прежним правилам, согласно которым половина депутатского корпуса Думы формируется в соответствии с результатами голосования по партийным спискам, а вторая половина — из депутатов, избранных в одномандатных округах.

¹⁷ Об олигархии см.: R. Michels. Political Parties: A Sociological Study of the Oligarchic Tendencies of Modern Europe, New York, London, Free Press, 1962; The New Authoritarianism in Latin America, edited by David Collier, Princeton University Press, Princeton, New Jersey, 1979, p. 23.

¹⁸ Авторство термина принадлежит Андрею Фадину. «Семибанкирщиной» он назвал группу крупных бизнесменов из семи человек, которые в 1996 г. на Всемирном экономическом форуме в Давосе договорились о поддержке Ельцина на президентских выборах.

¹⁹ Миф о российской олигархии был развеян событиями 17 августа 1998 г. и их последствиями. Зависимость тех, кого называли олигархами, от государства (при почти полном отсутствии зависимости обратной) стала очевидной для всех. Об этом прямо сказал и один из крупнейших их представителей Владимир Потанин: «Вы прекрасно знаете, что олигархи играют ровно такую роль, которую власть им хочет отвести на самом деле… Власть все-таки первична по отношению к любого рода бизнесу». ( См. Коммерсант-Daily, 1999, 9 марта).

²⁰  Правительство Сергея Кириенко.

²¹  Анатолий Чубайс и Борис Немцов, назначенные весной 1997 г. первыми вице- премьерами правительства Черномырдина.

²² “Глубокий анализ режимов, опирающихся на «сырье,» дан в монографии Терри Карл. См.: Terry Lynn Karl, The Paradox of Plenty, Berkeley, Los Angeles, and London, University of California Press, 1998.

²³ Речь идет о встрече Ельцина с представителями российского крупного бизнеса 2 июня 1998 г., на которой президент пытался добиться и добился их политической поддержки в критических для властей кризисных обстоятельствах.

²⁴ О том, что эта тенденция имеет глубокие корни в природе российской президентской моносубъектности, свидетельствует возобновившаяся после отставки правительства Примакова битва за «Газпром»: в преддверии выборов кремлевская «семья» стремится поставить его под свой контроль. Не исключено, что здесь надо искать и один из главных мотивов самой отставки Примакова: при нем такой контроль обеспечить было невозможно.

²³ Имеется в виду правительство Сергея Кириенко.

²⁶ См., в частности, уже упоминавшуюся монографию Хуана Линца и Алфреда Штепана.

²⁷ См.: The Consolidation of Democracy in East-Central Europe, edited by Karen Davisha and Bruce Parrot, Cambridge University Press, Cambridge, 1997; Transition to Democracy in Eastern Europe, Klaus von Beyme, Macmillan Press Limited, London, 1996; The Anatomy of the New Poland, Frances Millard, Edward Elgar, England, 1994; Transition to Rule of Law. On the Democratic Transformation in Hungary. Csaba Varga, Budapest, 1995; Consolidating Democracy in Poland, Raymond Taaras, WestView Press, 1990.

²⁸ Время, прошедшее после написания этого текста, показало, что в обществе и политическом классе нет влиятельных сил, готовых сегодня отказаться от прямых выборов президента. Поэтому во второй части книги мы данный вариант не рассматриваем.

²⁹ Речь идет об инициированной Думой процедуре импичмента президента, отставке Евгения Примакова и формировании правительства Сергея Степашина в мае 1999 г.

³⁰ Примаков имел самый высокий среди российских политиков рейтинг доверия не только во время своего премьерства, но и сохранил его после отставки.

³¹ Имеется в виду Сергей Степашин.

³² Понятие «внесистемный режим» кажется нам более точным, чем понятие «режимная система», предложенное для характеристики российской организации власти Ричардом Саквой (см.: Саква Р. Режимная система и гражданское общество в России. — «Полис», 1997, №1). Во-первых, как мы пытались показать, в современной России есть отдельные элементы политической системы, но система как таковая еще не сложилась. Во-вторых, понятие Саквы не позволяет провести содержательный водораздел между постсоветским, советским и досоветским устройством власти — каждое из них с полным на то основанием можно назвать «режимной системой». В-третьих, при нашем подходе легче дифференцировать различные политические силы. Ведь если мы имеем «режимную систему», то они должны делиться на системные и антисистемные. Но такого деления сегодня в России не просматривается: и прилипшая к Кремлю ЛДПР Жириновского, и противостоящая Ельцину компартия в равной степени могут быть названы системными. В нашей же понятийной логике политические силы подразделяются на режимные и антирежимные, и в этом случае различия между ними просматриваются без труда. Так, ЛДПР является сегодня режимной партией; таковыми же в разное время были «Демократический выбор России» и НДР. Между тем компартия и «Яблоко» принадлежат к числу антирежимных — с той лишь разницей, что первая ориентируется на прошлое, а второе — на будущее.

Вместе с тем понятие «режимная система» не кажется нам бессодержательным. Оно вполне адекватно, скажем, тому устройству власти, которое утвердилось в Южной Корее в начале 60-х гг. после осуществленного генералом Пак Чонхи военного переворота. Но там была создана именно система, при которой лидер контролировал ход и исход выборов не только президента, но и парламента, где он имел гарантированное большинство. Сохранив политическую конкуренцию (в том числе и на президентских выборах), генерал с помощью чрезвычайных законов и спецслужб нейтрализовал оппозицию; ее нелояльные группировки были с политической сцены устранены. Все это позволило Пак Чонхи добиться заметных успехов в модернизации южнокорейской экономики и южнокорейского общества, что, в свою очередь, обеспечивало ему поддержку значительной части населения (прежде всего выигравшего от реформ крестьянства). В России же президент, поставив себя над политической системой, не в состоянии полностью подчинить ее и использовать в своих целях; поэтому и российские реформы, лишенные институциональной и массовой социальной базы, оказались по своим результатам столь маловпечатляющими. Если режимная система, как бы к ней ни относиться, может быть реформаторски продуктивной, то внесистемный режим, будучи более либеральным, такими возможностями не располагает (или располагает в очень незначительной степени).

Правда, высокая эффективность режимной системы, разновидности которой существуют сегодня в бывших советских республиках Центральной Азии, тоже не есть нечто изначально гарантированное. В странах, уже затронутых к моменту ее возникновения индустриализацией и урбанизацией, ее реформаторские ресурсы не столь значительны. Однако в любом случае такая система обладает государствообразующим потенциалом и в той или иной степени способна его реализовать. Внесистемный режим уступает ей и в этом отношении, ибо консолидировать политический класс, а значит и государственность, он не в состоянии. Поэтому, строго говоря, власть и оппозиция борются в сегодняшней России не против государства, которое еще не сложилось, а против самого его возникновения и утверждения как институционально оформленного выразителя совокупной воли российского общества.

³³ На первый взгляд это опровергается информацией бывшего министра внутренних дел Анатолия Куликова о том, что в марте 1996 г. Ельцин принял решение о роспуске Государственной Думы и запрете компартии, которое не смог осуществить лишь из-за отсутствия надежных исполнителей (См.: Куликов Анатолий. Я в авантюрах не участвую. — «Независимая газета», 23 июля, 1999). Однако данное решение принималось в преддверии президентских выборов, когда Ельцина убедили в неизбежности победы на них лидера КПРФ Геннадия Зюганова. Если антикоммунистический внесистемный режим сталкивается с реальной угрозой реванша старорежимных сил, то он может пойти на упреждение опасности и насильственное вытеснение этих сил из политического пространства. Но при отсутствии такой угрозы они не только не мешают, но и способствуют его самовыживанию, ибо только их наличие может служить оправданием его существования. Ход событий показал, что угроза коммунистического реванша в 1996 г. была несколько преувеличена, а наличие у Ельцина такого конкурента, как Зюганов, как раз и позволило ему выиграть президентские выборы.

Сейчас, когда страна вошла в новый избирательный цикл, мысль о запрете компартии снова витает в воздухе. Между тем сегодня уже мало кто верит в то, что КПРФ и ее союзники могут одолеть внесистемный режим на президентских выборах. Поэтому ее запрет если и может иметь место, то только ради создания политической обстановки, позволяющей отменить сами эти выборы. Говоря иначе, компартия может стать жертвой в борьбе «семейной корпорации» за самовыживание, ведущейся на сей раз не с Зюгановым, а с другими нежелательными претендентами на президентскую должность. В случае если «семейная корпорация» окажется не способной противопоставить им конкурентоспособного кандидата, этот вариант нельзя считать полностью исключенным.

³⁴ Уже после публикации этого текста появилось интервью Евгения Примакова, который хотя и осторожно, но все же достаточно определенно высказался в пользу реформы власти («будущий президент должен передать часть своих полномочий правительству») и, соответственно, «внесения дополнений в действующую Конституцию» (см.: «Комсомольская правда», 14 июля 1999). Мы не сомневаемся в том, что после ничем не мотивированной отставки кабинета Степашина число подобных заявлений увеличится. Весь вопрос опять-таки в том, чем они будут продиктованы — инстинктом или сознательностью. Уже в день отставки Борис Немцов предложил ограничить полномочия президента таким образом, чтобы он, сохраняя возможность формировать правительство так, как это имеет место сейчас, был лишен возможности отправлять кабинет в отставку без согласия Государственной Думы. Это — очередная реакция на следствие (немотивированная отставка правительства) при очередном игнорировании причин. Это еще одна попытка решить ставшую общеочевидной проблему безответственности власти некоторым перераспределением властных полномочий, не затрагивающим системных основ этой безответственности. Реализация таких предложений может привести лишь к возникновению еще более острых конфликтов между ветвями власти при отсутствии институциональных механизмов их разрешения.

³⁵ Российскую либерализацию критикуют как внекультурный (по отошению к национаьной традиции) феномен с разных, порой прямо противоположных, позиций. Так, Борис Капустин делает это в рамках либеральной парадигмы, усматривая основной порок российских институциональных реформ в том, что они не вписаны в национальный культурный контекст (см.: Капустин Б. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН. 1998). Александр Панарин, наоборот, исходит из неприемлемости для России либерально-западной модели вообще, противопоставляя ей модель почвенническую (державно-патриотическую), в том числе ее мессианские аспекты (см.: Панарин А. Реванш истории: российская стратегическая инициатива в XXI веке. М., 1998). При этом первый автор обходит вопрос о том, какие именно особенности национальной культуры могут быть органично вписаны в либеральную парадигму, обеспечив формирование ее специфически российской модификации, а второй — вопрос о том, каким образом, реставрируя российскую государственную традицию, избежать крайностей, которые имели место при самодержавном правлении и которые у самого Панарина симпатий не вызывают.

³⁶ По этой логике историческая функция российского президентства заключается в том, чтобы обеспечить прорыв к новому (правовому) государственному и общественному порядку. Есть основания полагать, что такая трансформация власти и ее функций вполне соответствует российской политической культуре — если понимать под ней не что-то застывшее и постоянное, передаваемое из поколения в поколение в неизменном виде, а ее реальное сегодняшнее состояние со всеми происшедшими в ней в XX веке изменениями. По своему политическому менталитету постсоветский человек — это сложный гибрид взаимопереплетающихся предрасположенностей. Во- первых, он включает в себя элементы менталитета традиционно российского (неприятие реальной власти при сохраняющемся запросе на идеального правителя). Во-вторых, в нем сохраняются в ослабленном виде установки модернистские (надежда на модернистские проекты общественного переустройства удерживается в массовом сознании из-за общей неустроенности жизни). В-третьих, в нем отчетливо просматривается постмодернистская составляющая (разочарование после неудач коммунистического эксперимента и сменившего его рыночно-демократического реформаторства в универсальных идеологических проектах и погруженность в индивидуально-семейную повседневность).

Эта ментальная гибридность обусловлена тем, что приватный человек, сформировавшийся к концу коммунистической эпохи вопреки всем официальным государственно-коллективистским установкам, живет в стране с низким уровнем жизни, неупорядоченным бытом и слабыми социальными гарантиями. В отличие от развитых стран, где постмодернистское сознание сложилось как следствие богатства, в России возник оригинальный феномен постмодернизма бедности, что и способствует сохранению в социальной памяти следов как традиционалистско-почвеннической, так и советско-модернистской политической культуры. При этом последняя вовсе не обязательно (более того — крайне редко) проявляется в специфически коммунистическом обрамлении; она может приобретать и приобретает самые разные формы, включая ориентацию на радикально-западнические идеологические проекты.

На наш взгляд, такому менталитету обозначенная выше функция российского президентства вполне адекватна. Она отнюдь не чужеродна традиционному российскому идеализму надежд на персонифицированную власть, которую по-прежнему часто оценивают не по собственно политическим, а по нравственным критериям, и хорошо сочетается с этически окрашенным запросом на законность. Совместима она и с идеализмом модернистских проектов (идея принципиально нового для России правового порядка), и с постмодернистской прагматичной сосредоточенностью на индивидуальной повседневной обыденности, ибо дефицит полрядка — сегодня проблема настолько же общая, насколько и частная, непосредственно затрагивающая каждого человека.

³⁷ Предлагаемый вариант реформы федеральной власти сам по себе еще не решает, разумеется, сложнейшей проблемы, с которой столкнулась посткоммунистическая Россия, а именно — проблемы взаимоотношений Центра и регионов. Но без такой реформы она, на наш взгляд, не разрешима вообще.

Успешные переходы к демократии в многонациональных странах (классический пример — послефранкистская Испания) свидетельствуют о том, что сепаратистские тенденции блокируются созданием политически сильного Центра: его формирование должно упреждать формирование власти в регионах. На первый взгляд постсоветская Россия тоже следовала этим маршрутом: выборы региональных властей проводились в ней после того, как были выбраны федеральные органы. Однако на собственном печальном опыте мы могли убедиться в том, что получается, если строительство федерального Центра начинается не с создания демократической политической системы, а с утверждения режима, который возникшие элементы этой системы превращает в слабосильные придатки к самому себе. Получается полное отсутствие какой-либо внятной и целенаправленной региональной и национальной политики в ситуации, которую можно назвать отложенным распадом страны.

Центра, выражающего общегосударственную волю, в России сегодня нет. Есть Центр, представляющий сам себя и ради самосохранения вступающий в договорные отношения с частями того целого, совокупные интересы которого он призван отстаивать. Говоря иначе, Центр сам превратился в одну из таких частей.

Реформа политической системы, о которой идет речь в этой работе, могла бы стать первым шагом в преодолении сложившегося ненормального положения. Все дело в том, что при нынешней моносубъектности федеральной власти конфликты между Центром и регионами не решаются, а замазываются и — тем самым — загоняются вглубь, что ведет к скрытому накоплению критической массы распада. Чтобы решаться, конфликты эти должны сначала институционализироваться на уровне самого Центра. Однако при существующем устройстве власти такая институционализация немыслима. Чтобы она стала возможной, нужен иной, чем сейчас, политический статус правительства. Утверждая это, мы руководствуемся не умозрительными соображениями, а реальным опытом деятельности посткоммунистических российских правительств и теми проблемами, с которыми они столкнулись.

Сергей Кириенко сразу после своей отставки заявил о том, что главная среди этих проблем — отсутствие у кабинета властных ресурсов для управления регионами. А Евгений Примаков, столкнувшись с тем же самым, еще в пору своего премьерства высказался за отмену выборов глав региональных администраций. Мы не склонны обсуждать здесь вопрос о том, насколько это предложение при сегодняшних обстоятельствах реалистично и насколько оно продуктивно вообще. Мы хотим лишь сказать, что именно российское правительство, в силу стоящих перед ним задач и характера возлагаемой на него ответственности, больше других институтов власти заинтересовано сегодня в укреплении федерального Центра и преодолении его аморфности.

Однако, будучи политически слабым и всецело зависимым от президента, оно ничего в данном отношении сделать не может. Чтобы решать стоящие перед ним общегосударственные задачи, оно должно обрести политическую самостоятельность и собственную общенациональную легитимацию, т.е. стать правительством парламентского большинства. Только в этом случае, кстати, создание межрегиональных («губернаторских») политических блоков и возрастающее влияние региональных лидеров на ход и исход парламентских выборов может способствовать усилению российской государственности, а не сопровождаться дальнейшей ее деградацией: чтобы законодатели не превратились в региональных лоббистов, на них должна быть возложена реальная политическая ответственность за деятельность федеральной исполнительной власти. И только в этом случае Центр сможет освободиться от соблазнов реанимации унитарного государства и продолжить движение в сторону государственности федеративной. При нынешнем же рыхлом его состоянии дальнейшее расширение самостоятельности регионов (прежде всего экономической) есть прямая дорога к распаду страны.

Да, такое перераспределение полномочий может привести к тому, что конфликты между Центром и регионами получат продолжение на уровне самого Центра, станут конфликтами между различными ветвями федеральной власти, прежде всего — между правительством, в работе которого будет доминировать экономическая логика, и президентом, в деятельности которого будет преобладать логика политическая. Но мы уже говорили, что обнаружение и прояснение таких конфликтов лучше, чем их затушевывание и забалтывание в ходе так называемой «работы Центра с регионами», а их институционализация — лучше, чем ее отсутствие. Потому что затушеванные и неинституционализированные конфликты имеют свойство подспудно углубляться, между тем как открытые и институционально проявленные имеют свойство решаться.

³⁸ Поэтому же руководство КПРФ отказалось осенью 1998 г. подписывать соглашение о перераспределении полномочий между ветвями власти. Ельцин готов был после обвала 17 августа такое соглашение заключить в обмен на утверждение Думой выдвинутой им на пост премьера кандидатуры Черномырдина. Коммунисты сначала согласились, а потом отказались. Между тем именно они задолго до других политических сил начали выступать за то, чтобы полномочия между президентом и Думой были перераспределены в пользу последней и чтобы правительство формировалась парламентским большинством. Когда же предоставилась реальная возможность сделать шаг в этом направлении, они пошли на попятную. Это говорит о том, что, выдвигая свои проекты изменения политической системы, они руководствовались не государственными, а узкопартийными интересами, которые заставляли и заставляют их искать конфронтации с Ельциным и, по возможности, избегать каких-либо компромиссов с ним. Впрочем, и Ельцин пошел на уступки не потому, что осознал необходимость перемен в институциональном устройстве власти, а ради того, чтобы укрепить свои пошатнувшиеся после 17 августа позиции с помощью премьера, казавшегося в сложившейся ситуации наиболее приемлемым. К стратегическим договоренностям он был так же не готов, как и его оппоненты. Показательно, что компромисс по поводу кандидатуры Примакова, повлекший за собой приход коммунистов на ключевые посты в правительстве, сопровождался отказом Ельцина от самой идеи соглашения, предполагающего изменения в действующей Конституции.

³⁹ Без политического согласия не могут быть решены и фундаментальные правовые вопросы, нерешенность которых блокирует становление демократической государственности в современной России. Ряд авторов убедительно пишут об инструментальном характере нынешней российской конституционности, обслуживающей одну из политических группировок и, подобно конституционности советской, служащей юридическим гарантом ее пребывания у власти (см., например, работы Владимира Пастухова). Другие исследователи (Андрей Зубов, Алексей Салмин и др.) давно уже обсуждают проблему правопреемства, которое в России, в отличие от посткоммунистических стран Восточной и Центральной Европы, все еще остается проблемой. Действительно, само существование КПРФ в ее нынешнем виде свидетельствует о том, что Россия до сих пор находится в советском правовом пространстве. Конституционный суд не смог вынести в 1992 г. обвинительный приговор КПСС по той простой причине, что по советским законам ее осудить было невозможно, а другой юридической основы в стране не существовало. Конституция 1993 г. частично восстановила правопреемство с досоветской Россией, но не ликвидировала и правопреемство с советским периодом. Эта юридическая двусмысленность вполне соответствует сложившемуся в обществе балансу сил и может быть преодолена только при достижении политического согласия. Иного маршрута к демократической государственности, как свидетельствует мировой опыт, попросту не существует.

Есть у этой проблемы и другая сторона. При существующем в России расколе политического класса власть, пытающаяся сохранить и продлить в будущее свою моносубъектность, неизбежно тяготеет к политизации правового пространства, которое ей же, власти, обязано своим возникновением. Вспыхнувший в начале 1999 г. конфликт между президентом и Генеральной прокуратурой, в который оказался втянутым Совет Федерации и в результате которого страна осталась без генерального прокурора, —едва ли не самое выразительное тому подтверждение. Этот конфликт и то, как он решается президентской администрацией, свидетельствует о том, что под вопрос поставлено само движение России в сторону правового порядка, более того — о начавшемся и набирающем скорость движении попятном.

SUMMARY

In this short monograph, the authors reflect on the nature of the Russian political regime and the evolution it has undergone in the past two years. Contemporary literature exploring power in the new Russia routinely views the authority structure solely in terms of the struggle of political forces and personal ambitions of President Yeltsin. This essay seeks to avoid such a «personalistic» approach, instead concentrating on revealing the historical and structural preconditions which gave rise to the current regime and which continue to dictate the way it functions.

The authors point to two principal causes of degradation in the authority structure and in society: first, the absence of a systemic approach in forming post-Communist power structures; and second, the undifferentiated character and indivisibility of power which itself is an atavism of the age-old Russian tradition of political thinking. For this reason, the Russian regime, as formed by Yeltsin, is defined as extra-systemic. While the president functions as only one link in the political system, he is in fact elevated high above all other institutions and is practically beyond their control. Like his historical predecessors (monarchs and general secretaries), he is vested with maximum powers and minimal responsibility. But in contrast to previous eras (Czarism and Soviet Communism), the current extra- systemic regime, as the authors demonstrate, having substituted itself for both the political system as a collection ofpolitical institutions and for the state (gosudarstvo), has turned out to be nonviable from the outset.

Whatever stability currently exists in society is illusory and in fact disguises social degradation. The authors are convinced that the Yeltsin extra-systemic regime inevitably will give way either toward its own collapse and breakup or to attempts to consolidate power by force. There is no other path.

Alongside the main analysis, the authors also reveal the true nature of such phenomena of Russian politics as oligarchy, favoritism, and nepotism and examine the role of liberal technocrats and pragmatists in the course of Russia’s transformation.

They conclude that the only option that can permit Russia to put an end to its tradition of extra-systemic power, based on personification and reliance on clans, is a comprehensive political overhaul. But such a complex of reforms cannot be implemented unless a consensus is reached among Russia’s main political forces on the problems of the past, the present, and the future. Such a consensus would lay the groundwork for constitutional reform and would facilitate transition from the domination of «political instinct,» oriented toward personalities, to a rational and conscious formation of power — this time on the basis of checks and balances. Otherwise the coming Duma election in December 1999 and the following presidential election in 2000 will merely prolong the stagnation of the regime and will reproduce all the conflicts and discord that we are witnessing in political Russia today.

Поделиться ссылкой: