РЕЗЮМЕ
ГОД КОВИДА:
ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ, РЕЗУЛЬТАТЫ И ВЫВОДЫ
2020 год без всякого преувеличения стал одним из самых необычных годов в истории человечества за много десятилетий. Еще пятнадцать месяц назад его сюжетная арка вполне тянула был на синопсис многообещающего сериала-дистопии. 21 января, когда у прибывшего из Уханя в Сиэтл американца был впервые диагностирован вирус ковид-19 за пределами Азии, можно считать началом Года Ковида. Однако пандемия коронавируса не просто изменила казавшиеся естественными и незыблемыми стандарты, привычки и способы существования, ее социальные, экономические и политические вызовы обнажили, усилили и обострили исподволь формировавшиеся в последние десятилетия тенденции. Поэтому анализ промежуточных результатов и последствий произошедшего далеко выходит за рамки дежурного подведения годовых итогов. В настоящем обзоре мы анализировали и постарались обозначить предварительные итоги Года Ковида для России и те вызовы, которые они обозначили и которые, с большой вероятностью, будут во многом определять характер нового десятилетия – 2020х годов.
МИРОВОЙ КОНТЕКСТ: ТИПЫ РЕАКЦИЙ НА ВЫЗОВЫ ПАНДЕМИИ, ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ И ДОЛГОСРОЧНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
Необычность вызова, созданного пандемией ковид-19, определялась помимо ее глобального характера сложной картиной эпидемии: высокая патогенность при относительно низкой и избирательной смертности. Две эти особенности создали ситуацию «идеального институционального шторма», т.е. внешнего воздействия, реакцию на которое различные сообщества формировали исходя из приоритетов своих ценностей и целеполаганий. Если бы смертность была выше и менее избирательной, то люфт в выборе реакции был бы меньшим – все правительства вынуждены были ориентироваться на приоритет ее снижения. Но в данном сценарии уровень угрозы находился в диапазоне, делавшем реакцию на него предметом выбора правительств, социальных групп и даже отдельных домохозяйств, обнажая их институциональные и ценностные ориентиры и ограничения.
Впрочем, первичный выбор типа реакции зависел не столько от ценностей, сколько от уровня достатка – от того, имело ли данное сообщество резерв ресурсов, чтобы прекратить или максимально ограничить экономическую деятельность на определенное время, и имело ли правительство средства для того, чтобы использовать это время для наращивания медицинских мощностей. В общем виде реакция на вызов пандемии представляла собой своеобразный trade off «избыточной смертности» и экономических издержек ее ограничения. Как пишет ниже в сравнительном обзоре страновых стратегий борьбы с кризисом Олег Вьюгин, власти должны были реализовать такой вариант ограничительных мер, при котором количество жертв не было бы чрезмерно большим, а ущерб экономике не был бы чрезмерно разрушительным и долгосрочным.
Однако среди тех государств, где правительства и граждане имели определенный резерв, а значит – возможность выбора стратегии, вызов пандемии проявил особенно наглядно новое соперничество, оформлявшееся исподволь в течение двух последних десятилетий. На смену определявшей основной сюжет мирового развития в 20 веке конкуренции капитализма и социализма (рыночной и плановой экономики) пришло новое соперничество – либерального и нелиберального капитализма. Страны нелиберального лагеря в своих стратегиях противодействия пандемии опирались прежде всего на мощные аппараты принуждения, которые они рассматривают как свое конкурентное преимущество и пытаются усилить средствами цифровой эры, в то время как страны с укорененным демократическим порядком сделали упор на широкую финансовую помощь гражданам, домохозяйствам и бизнесам. Страны с политическими режимами, позволявшими осуществлять жесткий контроль за гражданами и бизнесом (прежде всего – Китай), относительно удачно прошли эпидемию с точки зрения как масштаба жертв (даже с учетом их намеренного занижения), так и экономических последствий, а потому готовы записать опыт борьбы с ковидом себе в актив, отмечает Олег Вьюгин. В странах с развитыми демократическими режимами, где правительства не могли рассчитывать на аналогичный уровень принуждения и дисциплины, результаты оказались хуже. В итоге, если в Китае эффективность авторитарных методов борьбы с короновирусом упрочила сам режим и уверенность властей в его эффективности, то для западных демократий итоги борьбы с пандемией могут стать поводом для поиска новых форм сознательного вовлечения граждан в процессы консолидации национальных интересов на базе равенства и справедливости, резюмирует Вьюгин.
В целом, несмотря на беспрецедентное, видимо, со времен Второй мировой войны, снижение мирового ВВП, масштаб урона, нанесенного пандемией, как с точки зрения смертности, так и ущерба для экономики (около 2 млн. умерших и минус 4.5% мирового ВВП) пока выглядит лучше пессимистических прогнозов начала года, а ожидания на будущий год – все более позитивными в связи с началом массовой вакцинации. В то же время в достаточной степени обозначились долгосрочные вызовы и тренды, сформированные или усиленные пандемией и опытом борьбы с ней:
— ускорение цифровизации экономики и социальных практик, с одной стороны, и усиление «государственного контроля за информационной оболочкой граждан», с другой,
— долгосрочные ограничения для роста мировой экономики и дальнейший рост экономического неравенства, связанные с теми методами борьбы с ковид-кризисом, которые использовали правительства,
— упрочение авторитарных режимов и серьезные вызовы либеральным порядкам, принуждающие к поиску новых форм и стратегий либерализма.
РОССИЙСКАЯ ЭКОНОМИКА: ЭФФЕКТИВНАЯ НЕЭФФЕКТИВНОСТЬ И ДЕВАЛЬВАЦИЯ «ЦЕЛЕЙ РАЗВИТИЯ»
Мировая практика показывает, что масштаб и адресность государственной поддержки экономики, в целом, способствовали более быстрому ее восстановлению после первой волны эпидемии. Размеры поддержки экономики в России (3.5% ВВП) выглядят существенно меньшими, чем в развитых (11 – 35% ВВП) и даже крупных развивающихся странах, в частности – в Китае (6% ВВП)[1]. Скупость российского правительства в оказании помощи бизнесу и населению связана со стремлением сохранить резервы на случай медленного восстановления нефтяных цен, с одной стороны, и ограниченной возможности заимствований на внешних рынках в связи с угрозой расширения санкций, с другой (возможность заимствования – один из ключевых параметров определения масштабов помощи). Таким образом, конфронтационная внешняя политика заставляет российское правительство все более следовать модели «осажденной крепости» в выборе стратегий экономической политики. В свою очередь ограниченность оказанной помощи, хотя и не привела к ощутимым социально-политическим последствиям, обернется замедленным «отскоком» экономики после снятия ограничений.
Впрочем, падение российской экономики по итогам первой волны ковид-кризиса и последующего частичного восстановления (минус 4 — 4.5% ВВП) оказалось ближе к оптимистической границе прогнозов (-3.5%), чем к пессимистической (-9%)[2]). В общем случае масштаб влияния пандемии и ограничительных мер на экономику определялся долей сектора услуг в ней и размером сектора малого бизнеса. В России доля услуг меньше, чем в развитых странах, а сектор малого бизнеса меньше, чем в более динамичных развивающихся экономиках. Значительный бюджетный сектор, большая доля пенсионеров в населении и высокая занятость в крупных корпорациях, получающих поддержку от государства в виде заказов и субсидий, в данном случае ограничивали сравнительные масштабы потерь.
С другой стороны, важнейшим кризисным фактором для российской экономики явилось падение мирового спроса на энергетические товары. В результате, ковид-кризис стал уже третьим за последние 13 лет эпизодом резкого снижения экспортных доходов, провоцирующего сокращения ВВП в России; причем, по ряду параметров (инвестиции, доходы населения) экономика еще не восстановилась от последствий предыдущего кризиса 2015 – 2016 гг. (см. соответствующие графики в Приложении I). Именно эти факторы будут в наибольшей степени определять среднесрочные последствия ковид-кризиса для российской экономики. В течение многих лет она развивалась за счет трансмиссии нефтегазовых доходов во внутренне потребление и государственные инвестиции, обеспечивая рост преимущественно в неторгуемых секторах (услуги, строительство). Однако в последние годы нефтегазовый рынок все более трансформируется в рынок покупателя, и даже российский президент Путин признал, что спрос на нефть будет стагнировать в среднесрочной перспективе. А это значит, что российская экономика лишится традиционных стимулов роста.
С одной стороны, как отмечает Евсей Гурвич в своем обзоре, российские власти все лучше и профессиональнее реагируют на повторяющиеся кризисы внешнего спроса. Снижает эффект этих шоков и отсутствие притока внешних инвестиций в экономику (а значит – и ограниченный масштаб их оттока в кризис). С другой стороны, эти же факторы (нестабильность внешнего спроса и отсутствие притока инвестиций) ведут к тому, что темпы роста экономики между кризисами остаются крайне низкими. По итогам 2020 г. российский ВВП в реальном выражении лишь на 7.5% превысит ВВП России 2008 г. и будет меньшим, чем ВВП 2013-го г., а на уровень 2019 г. российская экономика выйдет в инерционном сценарии лишь в 2022 г.[3] Эффективность антикризисных мер соседствует с сохраняющейся неэффективностью экономики в целом, а кризисы не становятся стимулом для изменений, отмечает Гурвич. В результате, Россия снижается в мировом рейтинге по уровню подушевого дохода, а к 2030 г. не только не войдет в пятерку крупнейших экономик мира, но и уступит свое шестое место Индонезии.
Впрочем, российские власти фактически смирились с перспективой низкого роста – об этом свидетельствует проведенная ими «девальвация» заявленных ранее «целей развития»: подписанный президентом в июле 2020 г. указ «О национальных целях развития Российской Федерации на период до 2030 года», на самом деле, не только переносит на 2030 г. цели, заявленные на 2024 год в предыдущем, «майском» указе 2018 г., но еще и корректирует их в сторону понижения. Теперь предполагается, что в меньшем объеме заявленные цели будут достигнуты на шесть лет позже, отмечает Евгений Гонтмахер. В этом сценарии 2020е гг. станут для российской экономики уже вторым десятилетием застоя.
Хотя картина последствий первой волны ковид-кризиса в разрезе занятости и доходов также выглядит значительно лучше ожиданий (безработица – 6.4%, сокращение реальных располагаемых доходов на 4%), она в большей мере отражает особенности российской статистики, нежели реальное положение дел. Особенностью российской статистики является то, что с ее помощью мы преимущественно видим «благополучную» часть российского рынка труда – государственный и корпоративный сектор – и почти не видим остальную, отмечает профессор ВШЭ Владимир Гимпельсон: эту ситуацию можно сравнить с улицей, на которой фонари расположены на одной стороне, а люди активно ходят по обеим. Сокращение реальных располагаемых доходов граждан на 4% на фоне продолжавшегося в 2020 г. небольшого роста зарплат и пенсий указывает на реальные масштабы проблем в «слабо освещенном» секторе рынка труда (малые предприятия, индивидуальные предприниматели, самозанятые), в котором заняты около 40 млн. человек – больше половины всей рабочей силы. Скорее всего, обновленные данные по итогам года, покажут гораздо больший размер проблем, а в первой половине следующего эти проблемы могут усугубится в связи с сокращением мер государственной поддержки на фоне слабого восстановления экономики и внутреннего спроса.
РОССИЙСКИЕ РЕГИОНЫ: ПРИОРИТЕТ БЮДЖЕТА И КОНТРОЛЯ
Региональная специфика ковид-кризиса определяется характером основных «зон поражения»: особо пострадавшими оказались регионы с большой долей ТЭК и автомобилестроения в экономиках и крупные города, где услуги играют первостепенную роль, отмечает в обзоре экономики регионов Наталья Зубаревич. Традиционно реакцией на кризис в корпоративном секторе являлся рост неполной занятости, теперь этот тип реакции распространился на малые и средние предприятия, поддержка которых обусловлена сохранением рабочих мест. Реальную безработицу в некорпоративном секторе, равно как и динамику доходов в региональном разрезе определить на данный момент практически невозможно. А риски наступающего года определяются угрозой волны банкротств малых и средних предприятий в связи с окончанием льготного периода для обязательных платежей, а также ухудшением положения домохозяйств в связи с их закредитованностью на фоне продолжающегося снижения доходов.
Контрастом к скаредности, проявленной правительством в отношении поддержи граждан и бизнеса, выглядит масштабная помощь, оказанная правительством региональным бюджетам: объем трансфертов (1 трлн руб.) более чем вдвое превышает объем выпадающих доходов (478 млрд. руб), отмечает Зубаревич. Эти средства призваны не только поддержать региональные системы здравоохранения, но и обеспечить выполнение «национальных программ», которые являются для правительства приоритетом по сравнению с задачей поддержки частного и некорпоративного сектора. Объем трансфертов в ряде случаев соответствует потребностям регионов, а в ряде выглядит труднообъяснимым. Впрочем, нетранспарентность политики трансфертов позволяет успешно использовать их в качестве средства внешнего контроля и давления. При этом жесткость «вертикали» — отсутствие у регионов свободы бюджетного маневра – определила абсурдную ситуацию, когда на фоне отсутствия необходимых медицинских мощностей регионы вынуждены были сохранять траты на «благоустройство» на прежнем уровне, чтобы получить федеральные деньги и выполнить KPI.
Приоритет целей контроля по отношению к целям развития – главная стратегия Кремля в отношении российских регионов. Несмотря на то, что формально ответственность за выбор ограничений и мер борьбы с эпидемией была возложена на губернаторов, это не вело к их политическому усилению, как предположили было эксперты в начале года. Несмотря на возвращение формальной выборности глав регионов, Кремль продолжает линию на лишение их политического веса и самостоятельности в принятии решений. Арест главы Хабаровского края, популярного Сергея Фургала, выигравшего в 2018 г. выборы у ставленника Кремля, и увольнение таких экономически успешных «тяжеловесов» как белгородский губернатор Савченко и калужский Артамонов вновь продемонстрировали императивность этого принципа: даже несмотря на политические и экономические риски их устранения, Кремль не желает терпеть на губернаторских постах фигур, располагающих собственным политическим капиталом (рассматривая их как потенциальных лидеров возможной фронды),.
В целом, проявив осторожность в кадровых вопросах накануне голосования по поправкам, Кремль продолжал в 2020 г. политику, направленную на маргинализацию региональных элит и подчинение их присланным из Москвы «варягам-технократам», пишет в обзоре региональной политики Александр Кынев. Эта практика, ориентированная на советскую модель сталинских и хрущевских времен, когда партийная бюрократия перемещалась из региона в регион, выступая в них прежде всего в качестве «проводников генеральной линии партии», дополнена наступлением на фактические права губернаторов по формированию своих администраций. Сегодня они вынуждены согласовывать практически всех значимых членов регионального правительства с профильными ведомствами в Москве. В 2020 г. номенклатура обязательного согласования распространилась на глав региональных систем образования и здравоохранения. Региональные правительства в результате все более напоминают команды «командировочных», присланные в регион на время и ждущие новых назначений из центра. В этой ситуация даже передача губернаторам-назначенцам дополнительных полномочий по борьбе с ковид-кризисом не могла добавить им политического веса – для этого не существует ни реальной основы, ни мотивации самих федеральных назначенцев, отмечает Кынев.
Голосование по поправкам и региональные выборы в сентябре продемонстрировали дальнейшую деградацию электоральных стандартов и политической инфраструктуры. Особый режим голосования в условиях пандемии был использован для расширения практик фальсификаций и давления на «зависимый» электорат, дальнейшего осложнения общественного контроля за выборами и укрепления региональных электоральных машин. Запуганная Москвой «системная оппозиция» не пыталась воспользоваться широкими протестными настроениями и запросом на перемены, но скорее «пряталась» от них, стараясь не создавать помех властям. Не удивительно поэтому, что ухудшение результата «Единой России» на 12 п.п. по сравнению с прошлыми выборами не привело к росту голосов у ЛДПР и КПРФ (как это наблюдалось прежде); утраченные голоса достались новым партиям, созданным под патронажем Кремля в надежде абсорбировать новые политические повестки, пишет Александр Кынев.
В условиях продолжающейся стагнации, которую в следующем периоде в меньшей степени будет возможно компенсировать бюджетными вливаниями, раздражение диктатом Москвы и давлением «вертикали», пунктирно проявившее себя на региональных выборах 2018 – 2019 гг. и в небывалой для российской региональной политики волне хабаровских протестов, останется важнейшей тенденцией в наступившем десятилетии. Усиление регионализма как политического фактора выглядит в среднесрочной перспективе безальтернативным трендом. Маловероятно, что тот или иной региональный конфликт станет поводом общенационального кризиса, скорее региональная ущемленность может оказаться в какой-то момент резонатором социального недовольства, связанного с посторонними общефедеральными событиями и повестками.
ПОЛИТИКА: ДЕФЕКТЫ УПРАВЛЕНИЯ, ПРЕЗИДЕНТСКАЯ ДИКТАТУРА И РАЗРЫВ ПОКОЛЕНИЙ
Реакция российских властей на вызов пандемии отразила системные проблемы государственного управления – эффекты «недостойного правления», связанного с рентоориентированным поведением бюрократии в условиях отсутствия гражданского контроля, пишет профессор Европейского университета и Университета Хельсинки Владимир Гельман. В то время как силовой потенциал состоятельности российского государства является достаточно высоким, его инфраструктурный потенциал (эффективность предоставление общественных благ) по-прежнему весьма низок. Это предопределяет характерную управленческую асимметрию – действенность запретительных и недостаточность компенсирующих мер.
На микроуровне основные проблемы в реагировании властей на вызов эпидемии были связаны с эффектом «зарегулированного государства» — сочетания высокой плотности и низкого качества регулирования, с одной стороны, и широкой дискреции контрольно-надзорных органов, с другой, отмечает профессор Гельман. В этой ситуации у одних органов главной стратегией поведения становится запрещать и регулировать (вне зависимости от реальной эффективности), а у других – наказывать за отсутствие достаточных запретов и регулирования. Еще одним эффектом «недостойного правления» является режим «информационной автократии» — возможность подменять реальное решение проблем манипулированием отчетностью, информацией и общественным мнением. Помимо этого, жесткость «вертикали власти» оборачивается в реальности манипулированием полномочиями и ответственностью. Стремление «переложить» политическую ответственность заставляла Кремль выставлять в качестве координирующих борьбу с пандемией инстанций региональные администрации и Роспотребнадзор, которые, в действительности, не имели ни достаточных ресурсов, ни навыков, ни полномочий для принятия эффективных и своевременных решений. А политическая кампания по проведению поправок к конституции сдвинула реальные приоритеты властей в ходе первой волны эпидемии.
Действительно, российские власти вполне успешно использовали год ковида для решения этой стратегической задачи. Отмена конституционного ограничения по числу сроков для действующего президента отражает смену в иерархии подотчетности: не президентский пост подотчетен конституционным установлениям, а конституция становится инструментом машины президентской власти. Успех операции по отмене ограничений обозначает успешную консолидацию президентской диктатуры, подменяющую принцип разделения властей, и окончание транзита от мягкого, так называемого, конкурентного авторитаризма к более жесткому режиму авторитарной гегемонии. В отличие от прежнего режима, легитимность которого опиралась в значительной степени на позитивную экономическую динамику, новый режим в условиях долгосрочной экономической стагнации вынужден опираться преимущественно на расширенный политический и административный контроль и репрессии против оппозиции и гражданского общества.
Впрочем, пандемия и карантин лишь в некоторой мере способствовали тому, что «поправочная» кампания Кремля не только увенчалась успехом, но и практически не встретила организованного сопротивления. Как показывает мировой опыт, пандемия не стала непреодолимым препятствием для политических мобилизаций и массовых протестов, если их повод вызывал сильные политические эмоции; об этом свидетельствуют не только движение Black lives matter, но и масштабные протестные кампании в Беларуси и российском Хабаровске. Однако, в отличие от Беларуси, пандемия и сопутствующие ей социальные и экономические шоки не стали фактором, усиливающим протестные настроения в России: реакция и действия властей в ответ на эпидемию не ухудшили в целом представления населения об их эффективности и компетентности, а значительный контингент недовольных оказался расколот на два лагеря – тех, кто считал меры противодействия эпидемии избыточными, с одной стороны, и недостаточными, с другой.
При этом, как показывают опросы, отношение к поправке об «обнулении» Путина расколола общество почти пополам. Однако низкий организационный потенциал оппозиции, эффективность репрессивных практик режима и не консолидированность анти-авторитарной повестки не позволили мобилизовать противников «обнуления» и организовать кампанию сопротивления, что вызвало депрессию среди оппозиционно настроенных контингентов во второй половине года.
Несмотря на успех авторитарного редизайна конституции, сочетание ряда факторов – экономическая стагнация, «усталость от лидера» (ослабление харизматической легитимности), протестный регионализм и существенные изменения в структуре медиа-потребления – формируют серьезный вызов политическому режиму в начавшемся десятилетии. Изменения в структуре медиа потребления, ставшие за последний год особенно заметными, снижают эффективность российской «информационной автократии». Если в середине 2010х доля телевизора и прочих традиционных СМИ (радио, газеты, журналы) составляла в среднем две трети всех упоминаемых респондентами источников информации, то в 2020 г. она сократилась до 50%, в то время как доля интернет-изданий и соцсетей выросла с 20% до 40%. Это привело к своего рода «инверсии предпочтений» в младших возрастах (где роль интернет-источников и соцсетей особенно велика) по сравнению со старшими, все еще ориентированными на телевизор. Так, в июне в возрастных группах 18 – 34 года противники поправки об обнулении составляли 60%, в возрасте 35 – 45 лет – 45%, а среди старших возрастов – лишь 27%. Теряя инструменты индоктринации граждан, Кремль вынужден компенсировать их расширением репрессивных практик и политического контроля. В краткосрочной перспективе это позволит сдерживать проявления недовольства, но будет усиливать ощущение социальной стагнации, расширяя «зону отторжения» режима в дальнейшем.
Конфликтующие повестки разных поколений и политических культур проявили себя и в главных событиях окружающего Россию постсоветского пространства, прежде всего – в политическом кризисе в Беларуси. Повестки и риторические конструкции, обеспечившие Александру Лукашенко доминирование в беларусской политике 20 лет назад, обветшали и не работают для вышедших на политическую сцену новых генераций. Эффект смены поколений сказался, по мнению Аркадия Дубнова, не только в беларусском кризисе, но также в результатах выборов в Молдове, очередном кризисе в Киргизии и даже в предпосылках азербайджано-армянской войны. Пришедшие к власти в Ереване «младоармяне», стремившиеся порвать с советско-постсоветским «общим наследием», недооценили геополитического расклада сил на постсоветском пространстве. Предновогодний саммит СНГ фактически приветствовал военную победу одной страны – участницы Содружества над другой. Карабахская война стала еще одним эпизодом «размораживания» потенциала постсоветских конфликтов (после грузинской войны 2008 г., аннексии Крыма и войны на востоке Украины в 2014 – 2015 гг.), отражающего стремление частично пересмотреть итоги «распада СССР» и возвращение российской политики к историческому «имперскому функционалу». Основной стратегией Кремля в ближайшие годы, по всей видимости, станет «собирание постсоветских земель» — создание нового углубленного содружества или Союз под патронажем Москвы, включающего в себя как Беларусь, так и ряд непризнанных территорий на пространстве бывшего СССР, призванное в том числе обозначить и подтвердить «историческую миссию» пролонгированного президентства Владимира Путина, считает Аркадий Дубнов.
В целом, Год Ковида продемонстрировал гораздо большую устойчивость экономики и реакции населения на экономический стресс, чем это можно было предположить. Беспрецедентное сокращение мирового и страновых ВВП заставило правительства, бизнес и домохозяйства задействовать резервы, вынуждено сократить потребление и пережидать черную полосу. Реакция на этот экономический шок пока оказалась гораздо более сдержанной, чем на мировой кризис 2008 г. Экономические протесты были немногочисленны и скоротечны. Гораздо более уязвимым и – главное – не предсказуемым выглядит мир по итогам года в политической смысле: внезапный вихрь Black lives matter с крушением памятников Колумбу, масштабные протесты в Беларуси, попытка отравления Навального, Карабахская война, смена власти в Киргизии, крайнее напряжение эмоций на президентских выборах в США, закончившееся штурмом Капитолия в Вашингтоне. Эти события не являются следствие пандемии, однако в совокупности с ней создают ощущение надломленности старых порядков и высокой неопределенности будущего.
[1] IMF. Policy responses to COVID-19. Policy tracker.
[2] См. об этом в нашем брифинг-докладе «Коронакризис 2020: Что будет и что делать? Сценарии развития и меры экономической политики».
[3] Прогноз МВФ, октябрь 2020 г. World Economic Outlook, October 2020: A Long and Difficult Ascent.