Способность суждения и суверенность
В предыдущей заметке мы обсуждали свободу как обязанность, вмененную субъекту, и совершеннолетие как точку, в которой эта обязанность обращается в правовое или и квазиправовое состояние.
Всюду мы обнаруживаем практику отделения совершеннолетних от несовершеннолетних, в которой способность пользоваться собственным умом не предшествует социальному габитусу, но производится им. До недавнего времени субъектами этой способности признавались, скорее, мужчины, чем женщины, скорее белые, чем небелые, скорее, знатные, чем незнатные, скорее богатые, чем бедные и т. д. Однако проблема способности пользоваться собственным умом возникает еще до точки приспособления возвышенной идеологии субъекта к социальной иерархии, данной нам в ощущениях. Она встроена в самое ядро самоопределения субъекта – в способность судить самого себя.
Настоящий субъект свободы осуществляет суд над собой, исходя из источника, открывающегося в нем самом. Этот источник может быть трансцендентным или трансцендентальным – вернее всего было бы сказать, что в нем трансцендентное и трансцендентальное совпадают, ибо даже если субъект обнаруживает в себе голос откровения, он обнаруживает его именно как непосредственно данное, внутреннюю очевидность. Как источник собственного решения, он делает себя самого подданным этого решения. Его власть и его подвластность совпадают в точке свободы, которая становится реализацией закона (примерно так описывает легитимность народа-суверена Руссо).
Субъект по отношению к самому себе всегда выступает как господин чрезвычайного положения, суверен, а власть суверена — это секуляризация принципа божественной власти. Поэтому Гоббс, доводя до предельной ясности сам принцип власти, делает своего суверена единственно аутентичным истолкователем религиозных учений. Суверен — по определению, глава церкви. Кант, в некотором смысле, идёт дальше: его субъект, явным образом претендующий не на полномочия политического суверена, а всего лишь на звание разумного существа, носит в самом себе голос бога и потому является прямым аутентичным истолкователем Откровения:
«Все толкования Священного писания, поскольку они касаются религии, должны быть даны именно таким образом на основании принципа нравственности, содержащейся в откровении как цель, и без него они будут или практически пустыми, или даже препятствиями на пути добра.— И только основываясь на этом принципе, они по-настоящему аутентичны, т. е. сам Бог в нас есть истолкователь, так как мы понимаем только того, кто разговаривает с нами через наш рассудок и наш разум; следовательно, божественность полученного нами учения может быть познана только через понятия нашего разума, поскольку они чисто моральны и потому верны»[1].
В определении Канта особенно ясно видно, что данность внутреннего закона наделяет субъекта правами суверена, пусть даже эта суверенность не может быть реализована в земной истории. Она не может быть реализована, потому что человек – жилец двух миров, и склонен подчиняться власти природной склонности скорее, чем внутреннему слову закона, но тем не менее эта уже-заданная моральная суверенность определяет наше суждение о собственном историческом положении, а значит, косвенным образом, воздействует на историю. Сама ситуация «откладывания» суверенности создает время истории и придает ему утопическую перспективу. Ни один субъект разумного суждения не является сувереном (если только он, по случаю, не суверен). Но никакая земная власть и не может дать столько суверенитета, сколько предполагает полное осуществление субъективности.
Кант понимал, что самоопределение воли в чистом виде остаётся своего рода потусторонним актом. Каждый может наблюдать за собой, но то психическое содержание, которое открывается в интроспекции, не совпадает с таинственным актом свободы. Антипсихологизм философии свободы — только наполовину благочестивое лицемерие или попытка отстоять собственное содержание метафизических или трансцендентальных понятий. Мы должны признать, что свобода может быть только вменена, но не может быть обоснована через уже обнаруженное содержание выбора. Именно в особой модальности свободы как вменения таятся многие проблемы.
Мы начинали с того, что свобода неразрывно связана с судом над собой, а суд над собой есть интериоризация внешнего суда — но не простая психологическая интериоризация, какая происходит у ребенка в процессе взросления и социализации. Метафизический фокус принятия собственной подсудности, в конечном счёте — в обнаружении инстанции вненаходимости — то есть такой внутренней нормы суждения, который становится регулятивной идеей для оценки любого внешнего суда. Эту идею можно транспонировать в разные конструкции или идеологии субъективности, но ее ядро сохраняется: пушкинское «ты сам свой высший суд» и пастернаковская речь лейтенанта Шмидта на суде: «Я с детских лет вынашивал любовь к родному краю и снисхождения вашего не жду и не желаю» разделяет пропасть; между тем и то, и другое высказывание отсылают к одной и той же фундаментальной интуиции: высшего и одновременно внутреннего суда, который при этом не экстериоризован и не воплощён во внешней легитимной инстанции. Конечно мы можем, как это часто делалось, пойти лёгким путём и отождествить решение этого суда с «судом истории», («Всемирная история есть страшный суд» ), но до окончательного (никогда не данного в настоящем) финала истории, в котором содержание понятия «человек» развернется вполне, ее решение всегда стоит под сомнением, не обладая имманентной обязательностью.
Внутренний суд, с одной стороны, претендует на обоснование всеобщности суждения, с другой — его решения невозможно сделать до конца интерсубъективными. Он может предполагать исходную всеобщность своего кодекса, но этот кодекс не артикулирован, «записан в сердце». То есть «высший суд» парадоксально соединяет высшую позицию на лестнице суждений и идиосинкратичность, непрозрачность для другого, и даже, в какой-то мере для самого субъекта суждения.
Конечно, это суждение упирается и опирается на реальности права, морали, религии, обычая и пр. Но особенность новоевропейского конструирования субъективности — в том, что в конечном счёте мораль, право, религия имеют смысл, только если субъект способен извлечь их из себя, как фокусник извлекает кролика из шляпы. Однако они должны быть извлечены не из прихоти и произвола, не из индивидуального психического строя или житейского опыта, но из исходной самоданности, в которой суждение даёт само себя. Соответственно, и критика, и самокритика субъекта основывается на постановке под вопрос исходной самоданности, на денатурализации того, что приходило как природное. И даже когда философской веры в самоданность как таковую уже не остаётся, этот принцип никуда не исчезает. Там, где люди, применяя способность суждения, ставят под вопрос сложившуюся иерархию, норму или положение дел, в их критике спрятана метафизика свободы, то есть метафизика субъекта. Но и ее тоже приходится поставить под вопрос. Вернее так: под вопрос ставится соотношение между метафизикой субъекта и социальным конструированием субъекта. Однако само это отношение, как линия горизонта, не может исчезнуть вовсе.
[1] Кант И. Спор факультетов // Кант И. Собрание сочинений в восьми т. Т. 7. М.: Чоро, 1994. С. 94