Россия не может стать Европой, но как будут развиваться её регионы в будущем – это вопрос
Взгляд американского гуманитария на дискуссию о том, является ли Россия европейской страной.
Элиса Е. Шлект, магистрант Института Гарримана Колумбийского Университета
Должна признаться, что изначально я была весьма озадачена самой целью обсуждения: определить принадлежность России к той или иной части Света. Мне это показалось по большей части теоретическим упражнением, относящимся скорее к сфере компетенции географов, а не ученых-гуманитариев.
Однако, послушав на Youtube-канале «Либеральной миссии» беседу Д.А. Коцюбинского и Д.Я. Травина «Можно ли считать Россию европейской страной?» я поняла: то, что нам, американским гуманитариям, может показаться «чистой географией», для наших российских коллег выглядит совершенно иначе. А именно, как серьёзный разговор о политическом прогнозировании, о тех идеологических основах, на которых Россия развивалась в прошлом и может/должна развиваться в будущем.
Дискуссия между Даниилом Коцюбинским и Дмитрием Травиным строится вокруг центрального вопроса: является ли «европейскость» врожденной или же она может быть приобретена другими культурами, включая российскую?
При этом спор не касается того, что представляется очевидным – что те или иные аспекты «европейской культуры» могут быть приняты теми, кто находится за пределами «традиционной Европы»: европейские мода, религия, еда, промышленность, внешняя организация правительства – всё это стало едва ли не повсеместным.
Вопрос был в другом. Может ли Эфиопия считаться европейской в результате принятия христианства? Можно ли считать Марокко европейским в результате его непреходящей любви к французам? Можно ли считать Индию европейской в результате ее зарождающейся демократии? Как нетрудно понять, сходный вопрос вполне уместно задать и в случае с Россией – можно ли считать её европейской только потому, что её население сегодня ходит в джинсах, слушает западную поп-музыку, пользуется мобильными телефонами и любит путешествовать по европейским странам?
Рациональный ответ на каждый из этих вопросов – категорическое нет, вопреки утверждениям г-на Травина о том, что любая страна не только может, но и неизбежно движется по мути модернизации/европеизации.
В реальности, несмотря на повсеместное присутствие в современном мире европейских (или лучше сказать – западных) влияний, несмотря на культурную социализацию, у каждой из вышеупомянутых стран остаются врожденные элементы уникального культурного наследия, которые формируют человека и его цивилизацию как на макро-, так и на микроуровне. И в этой связи скорее стоит согласится с г-ном Коцюбинским, который говорил о том, что навешивание на Россию ярлыка европейской страны только потому, что она принятия христианство и в XVII-XVIII веках, а также и позднее, проводила реформы по европейским образцам, было бы серьезной ошибкой. Россия – не европейская страна. Скорее, это русская интерпретация европейскости, заложенная на исторических основах татарского ига и наследия древней Руси.
Помимо чисто теоретических соображений, я руководствуюсь также личными впечатлениями о России, в которой училась и жила на протяжении девяти месяц. При этом я была не только в Петербурге – внешне самом европейском городе России, куда я приехала учиться в Санкт-Петербургский государственный университет. Я также путешествовала по стране. Это было очень интересно, я познакомилась с многими замечательными людьми, и никаких негативных воспоминаний о России у меня нет. Но всё же я понимала: это – совсем другая культурная общность, привыкшая существовать в совершенно иной социально-политической реальности, не похожей ни на США, ни на большинство европейских стран.
Ярче всего, наверное, отличие Запада от России я ощущала в политической сфере. А точнее, в её отсутствии в России. В России я как бы существовала «ниже уровня политической культуры», то есть там, куда политические решения приходили откуда-то «сверху» и обязательно принимались всеми людьми вокруг как обязательные решения, хотя и далеко не всегда популярные.
Это резко контрастировало с США – страной, откуда я приехала, – где общественный резонанс рассматривается как необходимый элемент политического процесса, а оспаривание статуса-кво воспринимается как проявление гражданского мужества того, кто громко говорит о той или иной «несправедливости». В США существует институциональная потребность в том, чтобы общественность постоянно проверяла деятельность правительства и возмущалась, когда оно отклоняется от воли народа (независимо от того, насколько малочисленной может быть эта группа возмущённых).
Этот давний аспект американской массовой политики достиг своего пика при администрации Трампа. На мой взгляд, в этом случае имела место своего рода деструктивная кульминация, переходящая в общий политический кризис, когда максимально проявила себя воинственная культура «непременных активистов», которые, подобно комарам, перелетают от одного вопроса к другому, никогда не отдыхают и всегда на что-то злятся. Поскольку я всегда находила (и до сих пор нахожу) эту разновидность чрезмерного гражданского активизма крайне неприятной, я была изумлена, оказавшись в России, стране, где любые политические решения не подвергаются сомнению, а просто привычно принимаются (хотя порой и без восторга, и с тайным намерением не выполнять их в полном объёме) теми, к кому они обращены.
Я понимаю, что у «самодержавной» политической культуры, уходящей корнями в ордынское и московское прошлое России, есть свои неизбежные последствия – драматические, а порой и трагические для населения. И мой петербургский отдых от американского гипер-активизма– это моя частная радость гостя, оказавшегося в России ненадолго. Но я просто привела этот пример, чтобы показать, до какой степени политическая культура России, немыслимая без фундаментальной лояльности общества – самодержавному правителю, отлична от либеральной культуры Запада, немыслимой без постоянной критики правительства и борьбы за коррекцию его текущей политики.
Я также не могла не обратить внимание на совершенно разное отношение американцев с одной стороны и русских с другой – к своему президенту. В США президент – просто символ той или иной политической линии, идеологии. Он репрезентирует собой ту часть общества, которая хочет доминирования именно такой политики. Но мы не смотрим на президента как на человека, который должен «решить наши главные проблемы». Он просто олицетворяет собой тот или иной американский социально-политический мейнстрим. В России же, насколько я поняла, и лояльные правительству люди, и оппозиционно настроенные граждане – все уверены в том, что главная функция президента – обеспечить решение всех основных проблем страны. И поэтому одни считают, что именно благодаря Путину Россия процветает, как никогда, а другие точно так же убеждены, что именно из-за Путина Россия оказалась в международной изоляции, экономическом застое и т.п. Для американца такой взгляд на внутреннюю политику кажется немного сказочным. Но в России, как мне показалось, он весьма распространён.
Всё то, о чём я говорю, подтверждает ещё один цивилизационный нюанс, который был затронут в разговоре между Травиным и Коцюбинским. Концепции культурно однородного континента и культурно однородного государства могут быть дополнены рассмотрением отдельных культур на региональном уровне. Об этом цивилизационном уровне, о значительных культурных различиях между различными региональными сообществами ни в коем случае нельзя забывать. Нельзя, во имя «больших политических целей» сливать все региональные культуры в единую макро-цивилизационную массу, лишённую внутренних нюансов и различий.
Например, я делю свое время между Нью-Йорком и Висконсином (штатом на Среднем Западе) и, несмотря на то, что я, приезжая в Нью-Йорк, пытаюсь маскироваться под коренного жителя этого города, моя маскировка часто не срабатывает по причине моих «не нью-йоркских» реакций. Например, я не люблю радикально рассуждать о политике и строить отношения с друзьями с учётом политических позиций. Мы в Висконсине стараемся общаться, в первую очередь, как просто люди – друзья и соседи, а не как сторонники той или иной партии. Но в Нью-Йорке – не так! Моя нью-йоркская подруга (теперь уже бывшая) стала меня избегать только потому, что я высказалась в поддержку бывшего консервативного губернатора Висконсина Скотта Уокера.
Иными словами, консервативная точка зрения моего родного регионального дома – штата Висконсин – в Нью-Йорке не приветствуется. Для меня же, наоборот, не имеет значения, каких взглядов придерживается тот или иной мой знакомый или друг. Но, понимая особенности нью-йоркской ментальности, я предпочитаю теперь помалкивать, чтобы не добавлять в дискурс нюансов, которые не отражают единообразное мнение моих нью-йоркских друзей и которые будут для них нежелательными.
В то же время повторюсь, в моем родном штате такая проблема не так ярко представлена, поскольку в нашей региональной традиции нет строгой идеологической нетерпимости.
Вообще, все регионы в США – разные, и у нас нет какого-то «главного штата», который бы пытался идеологически или культурно «командовать» другими.
Пишу обо всём этом для того, чтобы подчеркнуть: даже в такой стране, как США, где безусловно существует «американская гражданская нация», различия между региональными политическими культурами и гражданскими сообществами – очень существенны. В ещё большей степени это справедливо для такой культурно-территориально разнообразной страны, как Россия.
С регионально-цивилизационной точки зрения, Россия может рассматриваться не только как культурно-историческое целое, но также как кульминация политического конгломерата огромного множества отдельных региональных образований, которые, несмотря на исторические усилия по «европеизации», сохраняют фундаментальные элементы своей уникальной истории и культурные традиции. Притом сохраняют в разной степени: вряд ли стоит специально пояснять, что степень близости к европейской культуре, а равно сам характер «европеизации» Петербурга с одной стороны, республик Северного Кавказа с другой, «типичного» посёлка в полосе Средней полосы с третьей или Республики Саха с четвёртой – очень различны. А ведь и Петербург, и Северный Кавказ, и «типичные» ПГТ Средней полосы, и огромная Якутия – это всё Россия.
Следовательно, нельзя прогнозировать, что в будущем политическое развитие России пойдёт по какому-то одному сценарию: «европейскому» или «азиатскому». Для этого потребовалось бы полное соблюдение страной основных культурных характеристик только какой-то одной группы. А точнее, группы авторитарных реформаторов. Что, впрочем, случалось в прошлом не раз, но, как уже отмечалось выше, так и не привело к «превращению России в Европу».
Поскольку лимит таких экспериментов в российской истории, как мне кажется, уже исчерпан, мне остаётся предположить, что будущее этой нации, уникально расположенной между двумя мирами, а точнее, будущее локальных культур, из которых она состоит, в значительной степени неизведанно и непредсказуемо. Но чем полнее мы будем изучать социально-политическую историю и цивилизационные корни России и её регионов, тем более точно сможем постичь её перспективы.
Есть ещё один аспект вопроса о «европейскости России», который актуален для дискуссии Д. Коцюбинского и Д. Травина.
Те, кто убеждён в том, что Россия в цивилизационном плане – это Европа, могут привести как аргумент в пользу своей точки зрения «высокую русскую культуру», которая бесспорно была и остаётся частью общеевропейской и общемировой.
Однако здесь следует внести два уточнения, которые я почерпнула, изучая русскую историю в Санкт-Петербургском университете, и которые, как мне кажется, вносят необходимую ясность.
Во-первых, культуру, о которой идёт речь, – то есть русскую культуру XIX — начала XX веков, – производила и потребляла та часть населения (интеллигенция и аристократия), которая была искусственно выращена «сверху» в петербургский период российской истории. И эта часть населения, как мы прекрасно знаем (в том числе из великой русской литературы) оказалась культурно чуждой и ненавистной огромному большинству населения России. Процитирую в этой связи хрестоматийное пророческое восклицание либерального (!) публициста М.О. Гершензона, высказанное в сборнике «Вехи» в 1909 году, накануне крушения старой России:
«…Между нами и нашим народом – иная рознь. Мы для него – не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту [т.е. самодержавную, – Э.Ш.] власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».
Во-вторых, даже эта европеизированная часть населения императорской России производила исключительно «высокую культуру», но не политическую и не гражданскую. В подтверждении приведу цитату из книги ещё одного русского публициста начала XX века, на сей раз – представителя умеренно-правых кругов, В.В. Шульгина. Вот что писал он, размышляя о причинах низкого уровня военного профессионализма русской армии, который воочию проявился в период Первой мировой войны:
«….правительство никуда не годно…
* * *
Ах, боже мой… Да ведь ужас и состоит в том, что это действительно так: оно действительно никуда не годно.
В техническом отношении еще куда ни шло. Конечно, нам далеко до Англии и Франции. Благодаря нашей отсталости огромная русская армия держит против себя гораздо меньше сил противника, чем это полагалось бы ей по численной разверстке. Нам недавно докладывали в Особом совещании, что во Франции на двух бойцов приходится один солдат в тылу. А у нас наоборот, на одного бойца приходится два солдата в тылу, т. е. вчетверо более. Благодаря этому число бойцов, выставленных Россией с населением в 170 000 000, немногим превышает число бойцов Франции с 40 000 000 населения. Это не мешает нам нести жесточайшие потери. По исчислению немцев, Россия по сегодняшний день потеряла 8 миллионов убитыми, ранеными и пленными. Этой ценой мы вывели из строя 4 миллиона противника.
Этот ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходится в два русских, показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо. Один этот счет – приговор правительству. Приговор в настоящем и прошлом. Приговор над всем… Всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно, в смысле материальной культуры, Россия отстает от соседей…
То, что мы умели только «петь, танцевать, писать стихи и бросать бомбы», теперь окупается миллионами русских жизней – лишних русских жизней…
Мы не хотели и не могли быть Эдиссонами, мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать «мировую» литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. [Курсив мой, – Э.Ш.] Но зато теперь пришла расплата.
Ты все пела…
Так поди же – попляши…»
Понятно, что Шульгин говорит здесь не только о правительстве (о котором упоминает в начале), но обо всем русском обществе. Причем слова Шульгина – не просто критика, имеющая целью «исправить» социум. Они скорее звучат как признание того горького для русского националиста (коим был Шульгин) факта, что русское общество и русская культура – по своей природе не такие же, как в Европе, граждански и материально успешные. И стать «такими же, как в Европе» – увы, оказались не в силах. Не будем забывать, что свою книгу Шульгин писал после того, как власть над Россией захватили большевики и все надежды Шульгина на сохранение в российском обществе хотя бы того уровня свободы, который существовал в императорской России начала XX века, – рухнули…
Резюмирую. Как бы ни хотелось некоторым российским интеллектуалам, культурно ориентированным на Европу и Запад в целом, думать, что они, находясь в России, «уже живут в Европе», это, на мой взгляд, их заблуждение. Возможно, это заблуждение легче увидеть, находясь на изрядном расстоянии от России, за океаном. Но именно по этой причине я не берусь рассуждать о том, как именно следовало бы данное заблуждение преодолеть. Возможно, та дискуссия, которая началась на сайте «Либеральной мисси», станет одним из путей, ведущих к этой цели.
Ранее была опубликована реплика Василия Жаркова ««Анамнез» современной России и Европа XXI века» и материалы Дины Тороевой «Историк против споров об истории: что не так в реплике Василия Жаркова к дискуссии Д. Коцюбинского и Д. Травина?» , «Почему российскому либералу хочется думать, что он живёт в Европе?».