Любовь, голод и электричество
На днях я была на отличной выставке «Электрофикация» в музее Москвы, которая очень помогает думать о некоторых чертах раннесоветского проекта. Они, в общем, известны, но для своих целей выделю одну констелляцию идей и практик.
Глядя на плакаты с наглядным разъяснением пользы электричества и читая проекты преобразования экономики электрификацией, понимаешь вдруг, что знаменитое mot “коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны» можно преобразовать в «электрификация есть коммунизм плюс советская власть». Советская власть и хотела быть, и умела представить себя как узкие врата модернизации, а поскольку входить можно было только этими вратами, все модернизаторы независимо от их бэкграунда временно оказывались ее посланцами. Но что такое здесь сама «модернизация»? Не просто движение в «современность», но выход из исторической катастрофы — из катастрофы самой истории. Ленинская деловитая формула вдруг переходит в апостольскую проповедь Андрея Платонова: «Электричество — легкий, неуловимый дух любви: она выходит из всего и входит во все, где есть энергия» (1921).
Вот полюс реальности: профессор Угрюмов в 1922 говорит о главных задачах электрификации сельского хозяйства: прокормление городского и сельского населения по неголодной норме и создание хлебной валюты для товарообмена с заграницей (мы знаем, как в будущем одна задача войдёт в противоречие с другой).
Очевидно, что задача задана объективно, тиски реальности не дают особенно шататься туда-сюда. От полюса реальности и его неотступных задач протягивается дуга к полюсу воображаемого: они не противостоят друг другу, поскольку вся цепь задач сохраняет логическую и техническую непрерывность.
Очень понятно, почему крупные инженеры и ученые электротехники не бегут из разрушенной страны, а берутся за план ГОЭРЛО — для этого не надо быть ни «красным», ни «левым», достаточно просто желать того, чего желает деятель. За пределами решения чисто технической задачи деятеля притягивает возможность превращения любой задачи в техническую — то есть решаемую.
Мандельштам в статье 1922 же года чутко определяет эту ведущую идею, угадывая и ее вторую сторону: умирание политического начала и смена его пафосом Хозяйства: « Не на мельнице политической истории, не тяжелым жерновом катастрофы человеческая пшеница будет обращена в муку. Ныне трижды благословенно все, что не есть политика в старом значении слова, благословенна экономика с ее пафосом всемирной домашности, благословен кремневый топор классовой борьбы — все, что поглощено великой заботой об устроении мирового хозяйства, всяческая домовитость и хозяйственность, всяческая тревога за вселенский очаг. Добро в значении этическом и добро в значении хозяйственном, то есть совокупности утвари, орудий производства, горбом тысячелетий нажитого вселенского скарба, — сейчас одно и то же. <…> Нужно смотреть трезво: нынешняя Европа — огромный амбар человеческого зерна, настоящей человеческой пшеницы, и мешок с зерном сейчас монументальней готики».
Золото идей расплавилось, чтобы стать формой и формулой производства. Каждый технический проект теперь встроен в сеть проектов, предполагающих «улучшение и исправление» природы и основанной на взаимодействии с ней жизни. Критика капиталистической экономики исходит именно из технократической логики: наука и техника в старом мире не перестраивают его разумным образом, а рвут на лоскутья, которые можно сегодня же толкнуть на рынке.
В этой точке технократическая логика советского проекта парадоксальным образом оборачивается своего рода экологической логикой: предполагается не просто подчинить природу, но дать ей новое, лучшее, бытие, залечить раны, нанесённые неразумным хозяйствованием, построив разумное. Проектирование радикальных изменений климата и ландшафта сцеплено с критикой тех разрушительных изменений климата и ландшафта, которые уже причинены историческим человеком. Разрозненные человеческие стаи ставили перед собой только ближайшие цели, неизбежно разрушая целое мира. Общество же, построенное как единая трудовая армия сможет воздействовать на целое, или (пока что) на его одну шестую — естественно с тем, чтобы усовершенствовать это целое.
Исторически хозяйствование человека было разрушением природы и саморазрушением. Но и природа как таковая «хозяйствует» непроизводительно, истощая сама себя. Природа не способна на разумную заботу о себе, на самоизлечение. Природа и сложившаяся человеческая практика здесь оказываются по одну сторону неразумия, отрезающего от кафтана лоскут, чтобы поставить заплату. Только сейчас мы можем последовательно реализовать проект, охватывающий всю тотальность природной и человеческой жизни и преобразующий ее в разумную жизнь.
Гностический мотив преодоления стихийного зла природы, ее темного неразумия, поддерживающего неразумие человека, очень силён в поздних статьях Горького. Вообще целый дискурсивный пласт советской научно-популярной, художественной и пропагандистской литературы 20х-30х как будто вышел из монолога чеховского доктора Астрова про обезлесивание, рост оврагов, обеднение почвы и грядущую экологическую катастрофу.
Передо мной лежит замечательный образец этой технократическо-экологической логики — книга М. Ильина (брата С. Маршака) «Горы и люди» 1935 г. Написанная для младших школьников (и очень хорошо написанная) она производит по-своему зачаровывающее впечатление неразрывным научно-идеологическим единством.
Ильин приводит душераздирающие свидетельства регулярно случавшегося в российской империи голода, традиционно связывая его с устройством хлебного рынка, на который работали крупные производители зерна. (Тут на читателя наплывает чёрная тень другого недавнего голода, где хлеб у крестьян был отнят самим государством — тоже для продажи на внешнем рынке, но внутри логики реализации глобального технократического проекта). Одновременно голод описывается (тоже традиционно) как следствие неразвитости примитивного крестьянского хозяйства и производимого всеми этими факторами оскудения природы. При устранении классового антагонизма проблема может быть решена технократически — созданием другого, научно организованного, типа хозяйствования: глубокое вскапывание, лесополосы, удержание воды и т. п.
Одно из важных путей преодоления голода предлагает генетика. Ильин описывает потрясающее путешествие Н. Вавилова по Афганистану в поисках исходного разнообразия сортов культурных растений. От генетики Вавилова Ильин легко переходит к опытам Лысенко по воспитанию растений. Судьба еще не постучала в дверь, и те, кто для нас антагонисты, пока действуют внутри одного большого проекта улучшения природы.
«Если земля будет общая, если труд на земле будет общий, все человечество будет работать по одному плану для одной цели, как одно огромное существо. Жизнь этого существа будет бесконечна. Существо это сможет сделать все. У него будут миллиарды рук для работы и гигантский мозг — единая мировая наука. Вся природа будет его разумным хозяйством. Это существо не станет уничтожать хлеб и превращать поля в пустыри. Это существо будет разумным хозяином планеты». (Горы и люди, с. 93)
Тут ещё раз понимаешь, что философия раннего Заболоцкого (они с Ильиным вполне могли быть знакомы — один круг маршаковского «детиздата») — не только отдельный всполох русского космизма, но глубокая интериоризация ведущей идеи эпохи — идеи вразумления природы, преодоления ее великого голода, ее обреченности пожирать и уничтожать самое себя:
Ходит Сон по дворам… Земля моя, мать моя, знаю
твой непреложный закон. Не насильник, а умный хозяин
скоро придет человек, и во имя всеобщего счастья
жизнь перестроит твою. Знаю это. С какою любовью
травы к травам прильнут! С каким щебетаньем и свистом
птицы птиц окружат! Какой неистленно прекрасной
станет Природа! И мысль, возвращенная сердцу, —
мысль человека каким торжеством загорится!
Праздник природы, в твое приближение — верю.
(1933)
Двадцатые и тридцатые годы — мир технически сложных и философски простых идей — простых и мощных в своей неотразимости. Можно разоблачать марксистскую теорию истории, но нельзя разоблачить электростанцию.
Техника есть реальность, которую нельзя фальсифицировать — ее можно только улучшить или разрушить. Техника (не машина как таковая, а сам способ мышления-действия) вносит свет в непроницаемую тьму и муку физического бытия — бремени, которое определяет нас прежде всякого другого. И советский проект в двадцатые претендует быть силой, вразумляющей физический мир, чтобы увенчать материю мышлением.
Но для этого приходится все вокруг превратить в исходную материю, в зерно, подлежащее жатве, буквально о-безумить. Так техника делается магией, и магией чёрной.