Национализм и популизм: случайно ли вместе?
Национализм известен среди исследователей своей способностью сочетаться со множеством других -измов. Поэтому в представлении сторонников самых разных политических идеологий национализм часто выглядит неким универсальным и если не безотказным, то, по крайней мере, одним из самых надежных инструментов для завоевания популярности. Об эмоциональной привлекательности национализма написано так много, так убежденно и так убедительно, что возникает вопрос: так ли необходима другая идеология? Возможно, достаточно одного национализма как риторического стиля в сочетании со стремлением к популярности?
В последние годы по очевидным причинам гибридный феномен национал-популизма по своей популярности как предмет обсуждения в академическом мире может поспорить с популярностью самого явления, к которому он отсылает, в мире политическом. Обсуждаются причины, внутреннее разнообразие, способы продвижения, связь с цифровыми технологиями вообще и новыми медиа в частности, способы противодействия и, конечно же последствия. Существенно реже ставится под вопрос смысл самой гибридной природы. Что значит национал-популизм? То, что национализм и популизм иногда идут вместе? Допустим, но насколько типично это сочетание? То, что популизм бывает националистическим, а бывает каким-либо иным? Допустим, но почему так мало сравнений национал-популизма с иными версиями популизма? То, что национализм и популизм – две стороны одной медали? Допустим, но какой именно и почему для нее нет прямого названия? То, что, назвав крайне правые политические силы национал-популистскими (а имеются в виду обычно как раз крайне правые), мы тем самым подчеркнем их негативную оценку двойной чертой? Допустим, но что эта оценка добавляет к пониманию феномена и добавляет ли вообще, а не отнимает?
Ответ на некоторые из этих вопросов дает дискуссия, которая развернулась несколько номеров назад в журнале Nations and Nationalism. Началом стала статья, в которой национализм и популизм обозначались как две взаимно перпендикулярные, то есть независимые по отношению друг к другу, оси поля политических координат. На эту идею критически откликнулся один из ведущих теоретиков национализма Р. Брубейкер. По мнению Брубейкера, сочетание национализма и популизма не случайно. Их объединяет не дух времени, а общая риторика противопоставления «своих» и «чужих». Изначально эта риторика мыслится как националистическая, а популизм обращает ее вовнутрь: место «чужих» занимают правящие (они же мейнстримные) элиты, а «своих» – целевая аудитория, то есть, все те, кто себя с элитами не идентифицирует. Таким образом, популизм может обходиться без националистических идей и вообще не иметь каких-либо содержательных привязок к национализму, поскольку успешно воспроизводить структуру националистической риторики, причем не исключено, что именно ту её часть, которой национализм обязан своей загадочной эмоциональной привлекательностью.
Решение Брубейкера красивое, но насколько оно верное? Конструкция «простой народ – оторванные от народа элиты» интересна тем, что народ в ней не особенно похож на нацию. Националисты зачастую склонны говорить о нации не как о сообществе и тем более не как о множестве людей, но как о символе, платоновской идее или коллективном субъекте. Это связано во многом с тем, что во всех этих трактовках нация выступает изначально как некое единство, поэтому вопроса о том, что же объединяет людей в нацию, не возникает. Тем более не возникает неудобного вопроса о том, каким образом обозначить эти критерии так, чтобы включить всех, кого националистам хотелось бы включить, и при этом не пригласить никого с их точки зрения лишнего и нежелательного. Нация как народ в истории националистических идей возникает в двух ипостасях. Первая – le people французской революции, масса людей, объединенная руссоистской общей волей, устремленной в будущее и вдохновленная общими идеалами этого общего же будущего. Второй вариант, возникший во многом из неприятия первого, – das Volk немецкого романтизма, объединенный общим культурным наследием предположительно коллективного авторства, предположительно уходящем корнями в неопределенно далекое прошлое. Метафора корней и место, которое в этих построениях отводится неметафорическому человеку, наделенному разумом и свободой воли, – отдельный вопрос, к которому в этом блоге я вернусь, и очень скоро. Применительно к вопросу о связи национализма и популизма важно обозначить то, что объединяет эти, казалось бы, полярные версии нации как народа и отличает их от того, как мыслится народ в логике популизма. При ближайшем рассмотрении оказывается, что в популистской риторике народ определяется негативно – не через наделение его атрибутами, унаследованными из прошлого или взятыми в долг у будущего, а как противоположность элитам. Соответственно, популистская интенция говорить людям то, что они хотят услышать, реализуется не посредством наделения этих людей положительными свойствами, как в версии национализма, основанной на позитивной национальной идентичности (версия, пожалуй, наиболее распространенная и даже прототипическая, но не единственно возможная и фактически далеко не единственная), а через противопоставление элитам, наделяемым негативными чертами. Элиты, в отличие от народа, в популистской риторике обладают вполне определенными свойствами, и основное из этих свойств – неподлинность. В популистском универсуме рассуждений элиты утратили свою подлинность, поскольку в силу различий и общего непонимания не могут и в силу своих ложных намерений не хотят выражать пожелания (надежды? чаяния? устремления? Но точно не общую волю и не общее видение будущего) народа. Неподлинность элит тем самым имеет вполне конкретное определение, а вот подлинность самого народа в популистской риторике принимается по умолчанию и никак не обосновывается. При ближайшем рассмотрении можно обнаружить, что в национал-популизме всяческими положительными свойствами наделяется не народ как сообщество людей а нация или страна как абстрактная идея: вернуть былое величие предлагается Америке, а не американцам. Народ здесь словно бы и не нуждается в каких-либо позитивных атрибутах, словно подлинность сама по себе выше любых оценок и не имеет необходимости быть лучше других. Эта трехкомпонентная структура неподлинные элиты – подлинный народ – великая страна, которую нужно вернуть народу и тем самым восстановить ее подлинное состоянии – то, что отличает национал-популизм от других версий национализма.
Еще одно любопытное отличие заключается в фигуре говорящего. В националистической риторике говорящий – часть того самого народа как сообщества, объединенного и одушевленного нацией как платоновской идеей. В риторике популизма говорящий позиционируется как выразитель воли народа, однако себя с народом не отождествляющий – иначе неясно, почему именно этому представителю народа внезапно якобы открылась истина о неподлинности элит, остальным представителям народа неведомая, и тем более – почему именно говорящий способен представить некую альтернативу элитам, если сам он очевидно к ним относиться в рамках популистской риторики никак не может. Любопытно, что никаких конкретных санкций по отношению к элитам не предлагается: их не требуют ни наказать, ни уничтожить, ни, как ни странно, даже лишить их элитарного статуса. Все, что от них требуется, уступить свое место говорящему – место не элит, а выразителей роли народа, поскольку в популистском универсуме рассуждений элитарность выступает не как позиция, а как свойство, имеющих право говорить от его имени. Тогда тем более не ясно, как в эту конструкцию встраивается говорящий, если он говорит от имени народа о том, что его право говорить от имени народа узурпировано кем-о другим, в данном случае элитами.
Очевидно, что в популистской риторике, в отличие от националистической, говорящий выводится за пределы конструируемой картины мира. Если в националистической риторике сообщение, позиционируемое как истина, исходит изнутри, из гипотетической национальной сущности, но в популистской, – напротив, поступает откуда-то извне, вследствие чего ее намного легче подать как откровение и тем самым вывести за пределы критического восприятия. Националистические построения зачастую не отличаются прозрачностью и обоснованностью, однако часто становятся предметом дебатов, в том числе между сторонниками различных версий национализма. Эти дебаты совсем не обязательно являют собой образец холодной рациональности, напротив, то, что привлекает их участников, — это зачастую именно эмоциональная вовлеченность в предмет обсуждения без организованных попыток самодистанцирования. Важно, что здесь вовлеченность возникает постепенно, в то время как популизм, по видимому, не оставляет пространства и фактуры для дебатов – только для простого разового принятия или отвержения, которое может повторяться как аффирмация либо отторжение, но и не разворачиваться и не видоизменяться. В этом смысле то, что национал-популизм добавляет к национализму – возможность временной приостановки дебатов. Это может быть эффективно для краткосрочной мобилизации, однако то, что становится предметом дебатов, запоминается лучше и остается дольше.