Нужно ли национализму воображение?
Мир национальных государств, где основной формальный критерий существования независимого государства – членство в Организации Объединенных Наций, можно было бы считать миром победившего национализма. Основная часть националистов с этим тезисом, пожалуй, не согласились бы (их риторика как правило апеллирует к неудовлетворенности существующим положением вещей на фоне будущего расцвета или былого величия), а вот один из ведущих теоретиков наций и национализма Бенедикт Андерсон с удивлением отмечал, что из всех политических идеологий, зародившихся в XIX веке, национализм уже к середине XX века достиг наибольших успехов если не в привлечении сторонниц, то в переустройстве мира по своим нормативным представлениям, – несмотря на отсутствие среди идеологов национализма великих мыслителей, сопоставимых по масштабу с основателями других -измов. Замечание особенно интересное, поскольку попытка объяснить это противоречие стало основным вкладом исследований наций и национализма в социологическую «большую теорию». Речь, разумеется, идет об идее «воображаемых сообществ», или, если, точнее, сообществ воображенных (imagined). Идея настолько примелькалась, что почти не оспаривается, поэтому нет очевидных стимулов вникать в смысл самой формулировки. Но при ближайшем рассмотрении то, что, собственно, понимается здесь под воображением, оказывается множественным и неясными во многом отсылает к реалиям, успевшим за последние пару десятилетий сильно измениться. Действительно ли секрет успешности национализма как картины мира в работе воображения? И нужна ли все еще эта работа? Попробуем разобраться.
Прежде всего, воображение в базовом его понимании – это процесс формирования целостного представления о чем-либо при отсутствии непосредственного воздействия этого воображаемого объекта на органы чувств. То есть, воображение, в отличие от восприятия и памяти, позволяет создавать образы того, чего в индивидуальном опыте нет и в точно таком же виде не было. Из этого следует, что продукт воображения – совсем не обязательно то, чего нет, и тем более совсем не обязательно то, чего быть не может. Речь идет исключительно о том, чего еще не было в индивидуальном опыте воображающего субъекта. Однако применительно к воображающим сообществам часто подразумевается иное. Прежде всего, и, пожалуй, ближе всего к изначальному тезису автора, воображаемость означает отсылку к методологическому индивидуализму – представлению о том, что общество есть не более чем составляющие его отдельные люди, а любые представления о надыиндивидуальной целостности – продукт воображения, а не знания о реальности. Однако здесь возникают вполне правомерные сомнения, действительно ли мы способны воспринять отдельно взятого человека целиком, а не отдельные его характеристики, да и можем ил мы воспринять отдельную характеристику полностью (и где ее границы)… Последовательно разматывая клубок этой логики, мы приходим к логическим парадоксам идентичности – трудно разрешимым абстракциям высокого уровня, а вовсе не к простому и очевидному представлению, основанному исключительно на непосредственном личном опыте, причем обсуждение особенностей наций при этом впечатляюще быстро приводит к фундаментальным вопросам о природе сущего и границах познания.
Второй смысл идеи воображаемых сообществ раскрывается, если вынести онтологические и гносеологические проблемы за скобки и, как это часто и делается, мысленно заменить «воображаемые» на «социально сконструированные». Казалось бы, в обоих случаях речь идет о противопоставлении объективно существующей реальности и наших представлений о ней, подчас уводящие от этой реальности довольно далеко. Но, как ни странно, в результате такой подстановки общий смысл меняется на противоположный: теперь уже не отдельно взятый субъект отходит благодаря своему воображению от непосредственно данной ему в ощущениях объективной реальности, а, напротив, объективно данная по отношению к каждому отдельному человеку социальная реальность уводит за пределы индивидуального опыта в общий для всех способ воображения. Как следствие, речь идет, прежде всего именно о том, что сама идея такого воображения массово и некритично усваивается в ходе социализации, а не о том, что каждый индивидуально для себя открывает этот способ воображения и постоянно его практикует. В таком случае возникает вопрос, что же в первую очередь объединяет нацию – сама идея воображения множества незнакомых людей как единого целого, сам процесс воображения, практикуемый массово и одновременно или содержание этого образа (то, какими общими чертами они наделяются)?
Первых двух из этих трех вариантов очевидно недостаточно хотя бы потому, что они не объясняют, каким образом сосуществуют общие представления о том, что такое нация, и множество различных наций (один из многих парадоксов национализма): ведь важно не только представлять множество незнакомых соотечественников, но и исключить из области этого представлений столь же незнакомых людей, которые к категории соотечественников не относятся – при том, что они так же воображают свою нацию. Иными словами, из общего способа воображения нации следует, что у нее должны быть границы, но никак не следует то, где именно эти границы должны проходить.
Что же касается, третьего варианта, здесь мы наблюдаем исчезновение из публичного пространства или, по меньшей мере, уход на его периферию образа, который в прошлом воплощал этот общий образ нации. Речь идет о так называемой модели мегантропоса – представлении общества как коллективного человека. Эта идея в виде «общей воли» Руссо во многом инспирировала Великую французскую революцию, затем была принята ее политическими и мировоззренческими противниками – немецкими романтиками, породила множество собирательных антропоморфных образов нации – как положительных, как правило, создаваемых внутри и для самой нации, так и отрицательных, как правило, но не обязательно, отражавших видение этой нации ее внешними соперницами или внутренними критиками. Эти визуальные образы хорошо задокументированы в визуальных материалах, отражающих публичное пространство «долгого» XIX века, особенно в пропаганде Первой мировой войны. Затем такого рода образы нации приобретают все более осознанно и даже подчеркнуто символическую роль (сконструированность не сглаживается и даже подчеркивается – как, например, в перемоделировании Марианны с использованием в качестве прототипов конкретных знаменитостей, хорошо знакомых публике, а не воображаемый коллективный образ нации). В начале XXI века, по-видимому, то же самое можно сказать о менее отвлеченном образе типичной представительницы/типичного представителя нации. В качестве визитной карточки, «лица нации» выбираются не средне-типичные, а лучшие – не те, с кем большинство сможет идентифицировать себя в силу сходства, а те, с кем большинство захочет себя идентифицировать, чтобы гордиться нацией и своей принадлежностью к ней. В мире социальных сетей на смену воображаемым соотечественникам, имеющих общие черты, приходит реальная возможность прямого общения с кем угодно. Теперь воображение о национальных границах не выводит за пределы ограниченных возможностей общения, а, напротив, воссоздает границы в условиях отсутствия технических ограничений. Рискну предположить, что сейчас эти границы воображаются прежде всего не изнутри, а извне. Благодаря резко возросшим возможностям непосредственного межличностного общения представление о «типичной представительнице» своей нации предстает очевидно нереалистичным и отступает перед реалиями внутреннего многообразия, которое становится для большинства все более приемлемым. В то же время вследствие растущей взаимозависимости между национальными государствами при сохранении значимости национальных идентичностей все более важна самопрезентация вовне – то, как страна выглядит извне и особенно то, какой эта внешняя оценка видится в воображении тех, кто идентифицирует себя с этой нацией. Таким образом, воображение наций становится рефлексивным – не обязательно более критичным, но более когнитивно сложным.