О будущем советской старины (или антиюбилейные заметки между 19 и 21 августа)
Данный очерк продолжает разговор о наследии Юрия Левады и его круга, начатый на iberal.ru некоторое время назад. Вторая половина августа в годы, начинающее новое десятилетие, — уже не раз становится временем размышлений о пройденном с 1991 года пути. Будет ли так и еще десять лет спустя? Ретромания, одержимость прошлым пока обходят мандельштамовскую «советскую старину» — и столетие Октября, и полувековой юбилей Ленина остались как будто совершенно незамеченными на фоне прочих новых памятников и торжеств.
Интересно что этим летом на книжных прилавках появились две важные книги – сборники статей безусловно компетентных и знающих авторов, словно циркулем очерчивающие и тридцать прошедших и столько же будущих лет уже относительно нашего года 2021-го. Работы Юрия Левады и его соратников (Льва Гудкова, Алексея Левинсона, Бориса Дубина и других) по праву значатся среди самых авторитетных аналитических свидетельств постсоветского «транзита». Это последнее понятие уже давно почти вышло из широкого употребления и признано неудачным – как неудачным задним числом считают и сам сценарий «закономерного» перехода от советских условий к новому, или точнее к «нормальному» типу общества, как говорили и думали как раз в 1991 году. Голоса левадовцев как раз уже тогда относились к довольно малочисленному хору скептиков, предупреждавших о трудностях и многочисленных подводных камнях, оказавшихся на этом пути. Оценки опросов и обзор настроений интеллигенции еще последнего перестроечного года, выполненные тогда Гудковым и Борисом Дубиным, свидетельствовали об устойчивом характере скрытых социопсихологических паттернов – вопреки внешней быстроте перемен. Уже в 1993 году появилась книга «Простой советский человек» (она вышла – вполне в духе тех лет в издательстве «Мировой океан»), где был представлен и коллективный портрет «общества на переломе» и своего рода исследовательский манифест описываемой группы социологов.
Насколько правомерно говорить о «лаборатории будущего» применительно к сообществу ученых, задачей которых является фиксация наличного общественного состояния и оценка «осадочных» процессов прошлого, которые явно сказываются и в колеях предуказанного развития? От социального исследователя привычно ждут прогнозов и часто справедливо указывают на несбывшиеся ожидания (заданные идеологическими векторами); в этом смысле оценки Левады и его соратников как раз оказываются малоуязвимы в силу преобладания пессимистических сценариев эволюции. При этом никто не мог заподозрить авторов этой группы в удовлетворенности именно таким положением дел или в желании следовать лозунгу «так было – так будет». К примеру, протестная активность пенсионеров в начале 2000-х и движения, связанные с «Болотной площадью» (также за пределами Москвы) левадовцами сочувственно фиксировались и пояснялись.
Поставленная в предыдущем тексте «мюнхгаузеновская» проблема все же остается: как в большом обществе советского типа укореняются и реализуют себя малые интеллектуальные группы совсем иной природы, как выглядит политический резонанс социального самосознания и, в связи с этим – насколько можно вытащить себя за волосы социологической аналитики из «болота прошлого»? Последнее – чистой воды метафора, особенно если прошлое это оценивается все растущими группами населения не как болото, а как естественная среда обитания или едва ли не райская родовая купель. Историку легко сказать, что сочетание большого и малого никогда не реализуется именно статистически – если речь идет о переломных эпохах и субъекте общественного действия, который не может быть количественно преобладающим, даже если речь идет о переменчивых общественных настроениях. Тем более об интеллигенции левадовцы писали особенно детально с конца 1980-х и скорее критически. Означает ли это, что они «не видели даже соринки в своем глазу» и эта критика «своей» группы за тридцать лет ни разу не подвинула их в сторону коррекции своего инструментария, самокритики наконец?
Не раз озвученный разговор о личности самого Левады может показаться указанием на такую размыкающую, персонально освободительную силу. Но сам Левада такое персоналистское объяснение наверняка бы сам отверг: недаром его как социолога интересовала и поколенческая и коллективная динамика. Публикация весьма нелицеприятной статьи о наследии основоположника ВЦИОМ пера Михаила Габовича на страницах «левадовского» журнала как раз говорит о возможности споров об основаниях и основателях. Выводы и оценки самих сотрудников Левада-центра далеко не является изложением единой платформы: любому наблюдателю очевидны расхождения подходов и стиля Льва Гудкова и Алексея Левинсона, например. Именно Левинсону принадлежит указание еще 2000-х годов на два влиятельных института новой общественной жизни, которые выводят происходящие перемены за черту советского горизонта: мафия и Интернет; потом он добавил к ним и множество сетевых сообществ, структурируемых общностью интересов и запросов «от земли» (от организаций потребителей до благотворительности). Эти сообщества как будто постоянно нарушали главные сохраняющиеся установки «советского человека», которые фиксировала заглавная теория: патернализм, приспособляемость, сдерживание инициативы, примат коллективных ценностей. Но за счет чего, как уживались новые сообщества и общие принципы? Наверно объяснение этого сращивания и должно оказаться главной формулой развития, которое уже целиком не укладывается в постсоветские рамки. Обычно у Левады этой формулой и был «советский человек» без советской власти, уже за хронологическими пределами 1991 года. Хотя сам по себе этот антропологический поворот в плане социологических объяснений был очень значимым шагом, но только если он не обращался в универсальную отмычку, которая позволяла с лёгкостью объяснять пробуксовку «строительства капитализма» наличием «пережитков» или «родимых пятен» советского времени. Модель Левинсона строится не вокруг антропологических или моральных изъянов «советского человека», — или как будто отсутствующего субъекта желательных перемен, а на основе интересов больших и малых групп, включая элитные:
Общества как социальной силы не было и в начале 1990-х: оно не успело сложиться и не успело овладеть формально созданными органами общественного самоуправления — по-иному: демократии. Группы частных интересов — основой для которых выступала принадлежность какой-либо корпорации, организации, общности — однако сформироваться успели. Они оформлялись и как политические силы, и как силовые организации, и как смесь тех и других. Самые сильные увидели возможности присвоения бывшей государственной собственности, а в иных случаях отъема («отжима») присвоенной другими или созданной другими собственности. Переделы собственности шли и продолжают идти….
Государственная власть как самый эффективный ресурс была также присвоена самыми сильными из соперничавших групп и корпораций. Наш «дикий капитализм» оказался таким образом диким, но государственным.
Тут у социолога тезисно дана картина специфического переплетения экономики с политикой – но отсутствует та специфическая антропология, которая у других левадовцев иногда становится «концентрированным выражением» психологии, социально-психологических обобщений и типизаций на основе классических теорий тоталитаризма. Объяснительная рамка эволюции российского капитализма, по Левинсону, походит на схемы иных аналитиков послепостсоветского развития от Натальи Зубаревич до Кирилла Рогова. Значит ли это, что главную аналитическую находку 1990-х Левады и его сторонников — «советского человека» — пора списывать в архив?
Прежде всего у таких конструкций (как и большинства категорий социально-научного анализа) есть свой временной лаг релевантности. Когда последние советские поколения начинают постепенно уходить из активного возраста, вероятно, и устойчивость, и похожесть нынешних порядков на прежние должны, получить новые объяснения, чем просто преемственность «человеческого материала». Составные элементы пассивности начала 1980-х и лоялизма начала 2020-х (равно как и схожие, казалось бы, понятия «кризиса», системы, централизации и т.д.) едва ли могут объясняться, на мой взгляд, одинаковыми и главное, столь долгоиграющими факторами. Зато само обращение к антропологии как ключу к работе институтов как раз может тут вполне пригодится.
И еще важная сравнительная оговорка – едва ли успехи партий Орбана или «Права и справедливости» в Венгрии и Польше стоит выводить из времен Кадара или Герека и Ярузельского. В предыдущем материале о Леваде уже упоминался «кумовской» или клановый капитализм, который стал главным экономическим укладом нового порядка на востоке Европы или в Евразии – но все же на нем вырастают довольно разные социо-политические «надстройки», говоря языком прежней формации. И довольно пессимистическая концепция «демодернизации» (ее, в частности, развивают украинский философ Михаил Минаков и его единомышленники) как раз оценивает позднесоветские ценности и стандарты «второго мира» достаточно амбивалентно, иначе и в целом более позитивно, чем Левада и Гудков в 1990-е и начале 2000-х. Укрепившийся в последнее десятилетие интеллектуальный слой восточноевропейских, российских и украинских «новых левых» (к ним близки из аналитиков Борис Капустин, Александр Бикбов или Вячеслав Морозов) – если говорить очень общо – тоже не вписывается в ресентиментный ряд постсоветской ностальгии.
Мой вариант обращения к модели «советского человека» (с ее сильными и слабыми местами) – скорей исторический, чем актуально-политологический. Она вероятно, лучше работает «назад», чем – как предполагали сами авторы – «вперед», для объяснения «отягощенного советским бременем» проблематичного будущего. Это не отменяет прогностических перспектив этой концепции, но позволяет надежней привязать ее к родовому контексту, описанию позднесоветского общества. Много раз обсужденное в связи с книгой Алексея Юрчака «Все было навсегда, пока не кончилось» деление условных «семидесятников» на «активистов», «диссидентов» и основную массу «нормальных» вероятно может быть рассмотрено и пересмотрено именно в той части, где все три «лагеря» так или иначе удерживались в рамках советской идентичности, левадовского антропологического горизонта. В этой связи быть может самой интересной представляется базовая, но притом внутренне проблематичная связка слишком правильных активистов и с трудом определяемых нормальных советских граждан. Идентичны ли активисты носителям исходного большевистского проекта «нового человека», можно ли их записывать в карьеристы (приспособленцы), или сталинисты? Или они близки к искателям справедливости и лозунгового равенства (которых задним числом описывали Михаил Рожанский и Дарья Димке)? Насколько двухполюсная шкала «консерватизма/либерализма» приложима к ним и вообще релевантна ли для позднесоветских условий?
Было бы большим преувеличением сказать, что концепция «простого советского человека» дает ответ на все эти вопросы. Но помимо официальной картинки и цензурированной прессы (и культурной продукции), а также взглядов сам- и тамиздата, именно работы «затойных» советских социологов, коллег Левады и его сподвижников (Бориса Грушина, Татьяны Заславской, Владимира Ядова и других) дают нам очень важный срез советского общества. За его горизонт они едва ли могли заглядывать – как молодые экономисты на гребне перестройки (из ленинградской «Змеиной горки»), опираясь на известные опыты соцстран и Югославии. Но то, что они дали в напечатанном виде или под грифом «для служебного пользования» составляет большой задел, необходимый сейчас в первую очередь историкам для полного понимания советского общества, его элементов, потенций и ожиданий, переиначенных затем историей. Важной коллективной биографией российского сообщества социологов является проект Бориса Докторова (ряд опрошенных им исследователей уже ушли из жизни – тем ценнее их свидетельства). К социологам-теоретикам нужно добавить и так называемых «заводских социологов» и полу-диссидентов вроде Андрея Алексеева, пионера включенных методов наблюдения еще конца 1970-х годов. Думать, что тогдашние социологи были диссидентами (хотя бы «про себя»), описывавшими функционирование советской «нормальности», согласно Юрчаку – тоже означает бы слишком схематично представлять работу науки вообще и отечественного обществознания в частности. Тем более что многие диссиденты, и не только обществоведы, сами успели нередко побывать в юрчаковских активистах. С гуманитариями такое бывало реже – и все-таки. Непростой (не)советский человек-социолог мог писать о простом советском собрате или зияющих высотах лишь задним числом, если не «в стол». Темы власти и реального политического функционирования своего социума были особенно сильно заблокированы внутренней и внешней цензурой (об этом когда-то точно говорил Игорь Кон в интервью Ольге Свешниковой). Но наверно, не случайно ближайшим политическим советником Горбачева уже в эпоху перестройки был специалист по связям с соцстранами, писатель-фантаст и знаток-опровергатель западной футурологии Георгий Шахназаров. Из «пресловутого»1984 года он писал о будущем мире, избегая сразу всех рифов: и уже неактуальной диктатуры пролетариата, и «буржуазной» конвергенции, опираясь на те казавшиеся незыблемыми реалии, к ускоренному демонтажу которых он через несколько лет окажется прямо причастен. Предсказать это не брались даже довольно смелые авторы прогнозов. Как получилось, что пассивность «нормальных» и коммунистические убеждения «активистов» все-таки не удержали развития событий по сценариям количественно совсем малочисленных в 1984 или даже 1987 годах диссидентов?
В публицистике самого Левады или его соратников очень распространенной окажется с середины 1990-х (если не раньше) фигура реванша. Ее сердцевиной были даже не политические столкновения осени 1993 года или лета 1996 года, три августовских дня 1991 года – но представления о возможности и опасности возврата советской несвободы, старо-нового единомыслия. Тридцатилетняя эволюция свободной России конца 1991 года, пожалуй, многие из этих страхов, увы, оправдала. И все же «эта страна» и люди, в ней живущие (и покинувшие ее), изменились – и изменились достаточно сильно. Как и мир вовне и все-таки внутри их. Насколько необратимо – и пытался достоверно узнать Левада и его ученики, с графиками, анкетами и столбцами цифр на руках.
Демонтаж коммунизма: Тридцать лет спустя. М.: Новое литературное обозрение, 2021.
Россия 2050. Утопии и прогнозы / Под ред. Михаила Ратгауза. М.: Новое издательство, 2021.
Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях. М. 1995 (переизд. 2009)
Левада Ю. (отв. ред.), Голов А., Гражданкин А., Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н., Левинсон А., Седов Л. Советский простой человек: Опыт социологического портрета на рубеже 90-х, М.: Мировой океан, 1993.
Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997 — 2002 гг. М.: НЛО, «ВЦИОМ — А», 2004
Левинсон А.Г. Опыт социографии. Статьи. М.: НЛО, 2004.
Левинсон А. Куда идти» особым путем»? // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2018. №. 1. С. 238-241.
Минаков М. Постсоветская демодернизация: период нового околдования? //Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2014. №. 6. С. 68-84.
Morozov V. Russia’s postcolonial identity: a subaltern empire in a Eurocentric world. Springer, 2015.
Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение: Последнее советское поколение / Пер. с англ. М.: НЛО, 2016.
Платт К., Натанс Б. Социалистическая по форме, неопределенная по содержанию: позднесоветская культура и книга Алексея Юрчака “Все было навечно, пока не кончилось” // Новое литературное обозрение. 2010. № 101. С. 167-184.
Докторов Б. З. Биографический анализ в историко-социологическом исследовании. Итоги двадцатилетнего опыта / Интервью подготовила Л.А. Козлова //Социологический журнал. – 2021. №. 2. С. 126-145.
Алексеев А. Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. СПб.: Норма, 2003.
Алексеев А. Н. Человек естественный //Социологический журнал. 2008. №. 2. С. С. 119-122.
Рожанский М. Навстречу утренней заре: странствия в поисках настоящего // Ab Imperio. 2012. Т. 2012. №. 2. С. 112-144.
Димке Д.В. Незабываемое будущее: советская педагогическая утопия 1960-х годов. М.: Common place, 2018.
Кон И.С. «Советская социология — интересная вещь, конечно… «: (интервью О. Свешниковой) // Новое литературное обозрение. 2009. N 4. С. 123-132.
Шахназаров Г. Х. Логика политического мышления в ядерную эру // Вопросы философии. 1984. №. 5. С. 63-74.
Шахназаров Г. Х. С вождями и без них. М.: Вагриус, 2001.