Трикстер в мире политической теологии
Массовое символическое производство — умный механизм, возможно умнее многих своих производителей. В новом сериале «Локи», принадлежащем к марвеловской вселенной, помимо неотразимого Тома Хиддлстона внимательный зритель обнаружит интересно разыгранные коллизии политической теологии.
Локи, выброшенный из канонической реальности «Мстителей» в ответвившуюся реальность, оказывается в руках Управления временных изменений. Управление занято как раз элиминацией изменений и уничтожением «вариантов» — то есть людей, случайно создавших новую ветвь времени. Его сотрудники полагают, что служат Хранителям времени, которые заботятся о том, чтобы привести эту единственную выпрямленную и зачищенную линию событий к наилучшему завершению, возможно, к земному раю.
Когда Локи и Сильви (разнополые «варианты» одного инварианта — Локи), сносят головы Хранителям, которые всего лишь куклы, зритель конечно вспоминает падение волшебника страны Оз. Со множеством неважных для нашей темы приключений они проходят сквозь время и встречают Того, кто останется. И здесь попадают в точку, в которой встречаются богословие и политическая философия (или откуда они расходятся в разные стороны). Демиург мира сего раскрывает им карты (которым возможно не стоит так уж доверять). Этот мир держится симбиозом лейбницевой теодицеи и гоббсовой политической логики.
Обрубание отрастающих тут и там веток альтернативной реальности есть выбор наилучшего из возможных миров. Но действительный смысл уничтожения вариантов — не в том, чтобы достичь наилучшего из возможных сочетаний событий, (или максимально возможного в мире блага, как говорил Кант), а в том, что отсечение альтернатив само по себе и создаёт наилучшее. Удерживаемый единым и единственным мир — наилучший не только по определению, но и потому что множественность сообщающихся друг с другом миров (по версии демиурга) приводит к состоянию войны всех против всех.
В сериале властелин мира с легкостью позволяет себя убить, поскольку это мало что меняет: вновь запущенное сосуществование альтернативных миров приведёт к тому же результату. Любой победитель должен будет обзавестись полицией времени, чтобы не допустить повторения хаоса, приведшего к его победе. Про это вечное возвращение Левиафана мы тоже читали у Гоббса. Правда, Гоббс не видел такого Левиафана, который проглотил бы всех остальных. Однако, если вдуматься, политическая теология третьей части книги предполагает в идеале именно единственность Левиафана — поскольку всякий суверен существует как единственный.
(У того же Гоббса суверен — одновременно репрезентант воли всех (совершенно независимо от воли каждого) и единственно возможный заместитель Христа — в буквальном смысле заместитель: он занимает его место царя мира до Второго Пришествия.) У обитателя мира сего нет никакого пути по ту сторону мира помимо суверена: он — раскрашенный экран, который изображает дверь в стене, воплощение имманентной тотальности, которая сам для себя трансцендентна. Суверен не просто замещает трансцендентное начало, но и вытесняет его. Место Бога всегда занято, пока мир длится.
В самой исключительной и исключающей позиции суверена, буквально на его теле, пересекают друг друга принципы трансцендентности и имманентности. Проблема в том, что столкнуться — то есть прийти в соприкосновение — они не могут. Пафос гоббсовской теологии заключается в том, чтобы отказать человеку в самой возможности иметь какое-то трансцендентное обоснование собственного действия — кроме приказа суверена. Только суверен может стоять на границе между миром и источником мира. Собственно он и разделяет их. Таким образом, всякий, кто хочет пробраться на «ту сторону» (то есть претендует на прямой контакт с трансцендентным) разрушает границу, создающую мир вместе с его законом. И тогда происходит ниспадение в естественное состояние, где все убивают всех, пока кто-то вновь не начнёт историю, став репрезентантом всех и став границей.
Мир, сознательно удерживаемый в единстве и единственности, запрещает действие, трансцендирующее мир. Он отсекает события, ведущие к другому началу — потому что «другого начала» не существует. Всякое начало есть возвращение к тому же самому — к началу всеобщей войны. Таким образом, отсечение производится волей суверена, но как бы самой логикой мира-левиафана, воплотившейся в нем. Поддержание единственности мира требует исключить память о его случайности — то есть о его начале. Поэтому начало должно быть без остатка замещено.
Боевая мощь сериального Левиафана брошена на зачищение самого ствола истории от ветвления, порождающего другие варианты будущего в других мирах — еще и потому, что в нем нет ничего внутреннего кроме внешнего и ничего внешнего кроме внутреннего. Левиафан стоит на страже единственно возможного перехода от единственного прошлого к единственному будущему — он охраняет миф Истории как таковой. Ведь то, что названо в фильме священной хронологией, и есть история как возможность и обещание спасения. Спасение должно прийти, когда мир будет полностью подчинён имманентному закону, однако, этот закон все время нуждается во вторжениях «дополнительной» обрезающей воли, чтобы удержать свою имманентность.
Но спасение никогда не разыгрывается внутри мира. Оно действует на его границе. История могла бы пониматься как вечный оборот колёса, круговращение вещей, revolutio в старом смысле, но мы, тысячу раз разочаровавшись в истории как истории посюстороннего спасения, тем не менее сохраняем почтение (смешанное с ужасом) к будущему, способному опровергнуть настоящее. Что, если историчность как особый род рефлексии есть ещё и способность действующего лица как бы раздваиваться, обращая символы истории против неё самой?
И тут мы перескакиваем от Гоббса к Жирару. Герои, пытающиеся вскрыть оболочку левиафана, Локи и Сильви — «варианты» друг друга, фактически они те самые зловещие близнецы, которых Рене Жирар описывает в книге «Насилие и свящённое» как вестников аномии. Жираровские близнецы зеркально отражают желание друг друга и тем самым бесконечно мультиплицируют насилие. Они идеально подходят и под гоббсовское описание человека в естественном состоянии — их желания не знают предела, именно потому что воспроизводят чужое желание. Но что случится, если близнецы не уничтожат друг друга в миметической схватке, а удержатся в различии? Когда Тот, кто останется, открывает героям устройство мира, в котором они должны были быть уничтожены, и предоставляет свободу действий ( мы помним, что в устройстве мира-Левиафана «свобода» ничего не меняет), Сильви выбирает рискнуть и убить суверена, а Локи — начинает сомневаться — но не потому, что коррумпирован этим сомнительным доверием, а потому что знает о неотличимости рессантимента от тирании.
В этот момент близнецам естественно было бы убить друг друга и уничтожить странное противостояние двух зеркал, показывающих одно и то же, но противоположное. Однако каждый отказывается от этого хода. Это похоже на любовь, но что именно любовь способна сделать с логикой политической теологии, нам пока неизвестно.