Без отцов и братьевДенис Драгунский об антропологическом конфликте по вертикали и горизонтали
Пока мы
говорим об экономическом кризисе, терроризме, фундаментализме, расползании
ядерного оружия, таянии арктических льдов и прочих устрашающих — и
действительно опасных — вещах, на нашей планете происходит нечто куда более
интересное и, рискну сказать, более важное.
Более важное
для культуры в точном смысле этого слова. Потому что культура — это не театр,
живопись и музыка, и даже не «сделанное» в противовес «природному», и уж
конечно не воспитание изящных манер. Культура — это довольно жесткий набор норм
и правил, а также набор поощрений за их выполнение и наказаний — за нарушение.
Культура — это, в огромной мере, отношения полов и поколений, которые
формируются прежде всего в семье. Изменятся отношения «взрослый — ребенок» или
«мужчина — женщина» — и поедет вся социальная ткань. Нет, она не расползется,
не сгниет — не надо бить в консервативный набат и кричать про конец света или
закат Европы. Она просто изменится. Станет другой. Возможно, более крепкой — но
отчаянно непривычной.
Все тонкости
этих отношений возникают на основе жизненной реальности. Вот, например,
ситуация, которую Россия испытала на своей шкуре.
Если в
обществе по каким-то внешним причинам (у нас это была война) возникает сильная
нехватка мужчин, то в такой ситуации новые мужчины (дети одиноких матерей)
вырастают очень требовательными, доминантными — но одновременно инфантильными.
Сын, на
которого его мать буквально молилась, пылинки с него сдувала, потому что он был
единственным мужчиной в семье, — такой юноша твердо убежден в своих особых
«мужчинских» правах — но, в отличие от традиционного «мужчины в доме», не
собирается работать, заводить троих детей, кормить семью… Это, разумеется,
отражается на отношениях в следующих поколениях.
Сейчас на
планете почти одновременно происходят два грандиозных антропологических
эксперимента, которые — конечно, помимо замысла экспериментаторов — радикально
меняют матрицу межличностных отношений и, следовательно, матрицу культуры,
матрицу социальности.
Не на всей
планете — но, на беду, в важнейших ее зонах, а именно в Китае и Европе. Почти
одновременно — потому что китайский эксперимент, по крайней мере в своей
активной фазе, закончился в конце истекшего года. А европейский начался
несколько лет назад.
В декабре
2013 года в Китае было официально объявлено, что законы, ограничивающие
рождаемость, если не отменяются вовсе, то существенно смягчаются. Тридцать лет
назад в Китае была провозглашена политика «Одна семья — один ребенок». Причина
— рост населения, который значительно обгонял экономический рост и грозил
опрокинуть амбициозный Китай в нищету, во мрак третьего мира.
Злой человек
спросит: а получилось, как с воробьями? В пятидесятые годы в Китае развернулась
борьба с этими маленькими, но прожорливыми птичками: умные люди подсчитали, что
воробьи склевывают существенный процент собранного урожая. Воробьев извели, но
расплодились гусеницы, которые сожрали весь урожай на корню. Отвечаю:
получилось хуже, чем с воробьями. Завезти в страну новых воробьев — плевое
дело. Год прошел — и они веселее прежнего зачирикали на просторах Китая. С
ограничением рождаемости — гораздо серьезнее. Здесь целых два драматичных
последствия. Одно полегче, другое потяжелее.
Начнем с
легкого. Резкое сокращение рождаемости только в первые годы (хорошо, в первые
два десятилетия) высвобождает экономические ресурсы. Но проходит время,
родители стареют, а ребенок — будущий работник — у них только один. Во втором
поколении и того хуже. Дед-бабка, дед-бабка — папа-мама — внук. 4 — 2 — 1.
Перевернутая пирамида. Количество престарелых (пенсионеров) растет, количество
работников — сокращается.
Да, в Китае
пенсионному обеспечению подлежат далеко не все категории работников. Но
стариков-то кормить все равно надо! В конечном итоге, не так важно, кто это
делает — государство, корпорации или родные дети. Так или иначе, средства идут
именно туда, старикам. А еще — детям. Вот и получается во втором поколении
«общества с ограниченной рождаемостью», что на одну работающую семейную пару
приходятся четверо стариков и один ребенок.
Пять
иждивенцев. По 2,5 на трудящуюся единицу. Тут система запросто может войти в
резонанс. Стариков кормить надо все равно. Сильно сомневаюсь, что в Китае
возникнет «геронтоктония» — убийство отживших свое стариков, как у древних
народов Севера или в японской деревне Нарайяма из одноименного фильма. Нет
конечно. Старикам в Китае особый почет, это традиция. Итак, стариков кормить
надо все равно, вот они, перед глазами, — а дети? А детей в такой ситуации
лучше не заводить. Чтоб совсем не надорваться. Или повременить, сами понимаете,
до какой поры…
Но есть и
куда более тяжкий побочный результат. А именно — люди растут без братьев и
сестер. Я встречал немало китайцев и китаянок, которые жаловались, что
ближайшие родственники-ровесники — это в лучшем случае двоюродные, а то и
троюродные братья.
Это —
антропологический перелом. Человек, вырастая, нуждается в эмоциональных связах
не только с родителями, но и с ровесниками, и прежде всего с братьями и
сестрами. От родителей мы получаем заботу и приказы, общаясь с братьями, мы
учимся заботиться о ком-то сами и, главное, учимся договариваться. Не
слушаться, не подчиняться (или бунтовать, или хитрить) — а именно выстраивать
взаимоприемлемые отношения c равными себе. Если уж совсем попросту: отношения
детей с родителями — это социальная и эмоциональная вертикаль семьи и, далее,
общества. Отношения авторитета и власти. А вот отношения братьев и сестер — это
горизонталь. Отношения взаимовлияния и кооперации.
Суть
«китайского эксперимента» в том, что он вырубает из общества горизонталь.
Создает людей с преимущественно вертикальным мироощущением.
Представьте
себе человека, выросшего без сестер и братьев, с родителями, которые тоже были
единственными детьми. Наверное, он отлично умеет подчиняться и приказывать, но
ему трудно общаться с равными. Притираться, балансировать, сопереживать.
В Европе же
ровно наоборот. Там из общества вырубается, «иссекается», как говорят хирурги,
вертикаль. Власть, авторитет, необходимость подчиниться и умение жестко
распорядиться, настоять на выполнении приказа.
Как? С
помощью обширного комплекса мер по защите прав ребенка. С помощью того, что
иногда для краткости называют «ювенальной юстицией». А также с помощью
радикальных (я бы даже сказал — экстремистских) представлений о педофилии.
Надеюсь, что меня поймут правильно. Разумеется, унижать, а тем более физически
мучить детей — недопустимо. Разумеется, растлители малолетних должны
наказываться со всей строгостью. Но
абсолютная
физическая неприкосновенность ребенка — такое же преступление против будущего
поколения, как жестокое истязание или сексуальное использование.
Ибо в
телесном контакте с родителями и другими родственниками — во всем его спектре,
начиная от ласкового тетешканья до резкого дерганья за руку или (о, ужас!)
шлепка, — в этом контакте формируется не только эмоциональность, но и
социальность. Формируется переживание взрослого как авторитетной инстанции и
вместе с тем как источника неких благ. А также как объекта для бунта и
неподчинения. То формируется многостороннее и адекватное представление о
власти. Без которой, увы или к счастью, никуда.
Насколько
мне известно, ювенальная юстиция не подразумевает, что Петер подаст иск на
Луизу, которая толкнула его в спину, а Ева — на Ганса, который дернул ее за
косичку. Вроде бы европейским детям не возбраняется играть в кучу-малу и прочие
игры с невинными объятиями. То есть горизонталь сохраняется, но начинает
доминировать в социальной организации. Отсюда презрение к правилам и нормам,
которое почти никогда не выливается в бунт (ведь бунт бывает против власти
отцов, а если ее нет, то и бунтовать не получается) — но превращается в
самодостаточное «сетевое поведение», где самые дорогие награды — лайк и репост,
а самые суровые наказания — расфренд и бан.
Вертикаль
против горизонтали — вот конфликт цивилизаций XXI века.
http://www.gazeta.ru/comments/column/dragunsky/5902613.shtml
Источник: ГАЗЕТА.РУ