Верность легкомысленных.
Верность легкомысленных
(По мотивам
книги Ханны Арендт «Ответственность и суждение». Издательство Института
Гайдара. Москва, 2014.)
…Ханна
Арендт, родившаяся в Германии, учившаяся у Хайдеггера (одно время прельщенного
фашизмом) и Ясперса (категорически его отвергшего), в 1933 году была вынуждена
эмигрировать в Париж, а затем в Америку. В речи в 1975 году на вручении ей
премии за выдающийся вклад в европейскую культуру в Копенгагене, Арендт
поблагодарила и США за «возможность стать гражданином, не платя за это
ассимиляцией».
Наиболее
известна работа Арендт «Эйхман в Иерусалиме», которая сложилась из репортажей
из зала суда над завотделом IV-В-4 гестапо («окончательное решение еврейского
вопроса»). Арендт вела репортажи для «The New Yorker» в 1961-м, и более всего
как философа ее изумила «банальность зла» (подзаголовок книги, вышедшей чуть
позже), которым педантично (только логистика концлагерей и транспортных
потоков) заведовал подполковник Адольф Эйхман — вовсе не какой-то выдающийся
злодей и вообще человек честолюбивый, но посредственный во всех отношениях. Эта
книга вызвала ожесточенные споры, за присущий Арендт жесткий сарказм (не только
в отношении немцев) ее 30 лет бойкотировали в Израиле.
В сборнике
«Ответственность и суждение» опубликована ее работа «Личная ответственность при
диктатуре», в которой Арендт уже более хладнокровно, чем могла это сделать по
горячим следам процесса в Иерусалиме, осмысливает упреки своих критиков. «Нас
деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей», — пишет она не о тех,
кто отвернулся от нее после книги о фашизме, а о том, что ему предшествовало в
начале 30-х и что за ним последовало после 1945-го в Германии, то есть о
феномене «подстраивания». Миллионы лютеран, впитавших христианские заповеди
вроде бы с молоком матери, с поразительной легкостью отказались от них и так
или иначе допустили заповедь «Убей». Но с той же легкостью через какой-то
десяток лет они не только вернулись в прежнее состояние, но заговорили о
чувстве «коллективной вины» за преступления, которых именно они и не совершали
— хотя им и не препятствовали. (А если виноваты все, — говорит Арендт, — это
значит, что не виновен никто, — по-русски: круговая порука).
Нельзя
упрощенно рассматривать нацистский режим как «банду преступников», —
предостерегает Арендт. — Это не анархия, а «новый порядок»: дозволено отнюдь не
все, не всем и не по отношению ко всем — именно в таком виде он и принимается в
качестве системы и нового «завета». В равной мере неправильно списывать его и на
низменные инстинкты толпы, «снизу» подпирает только то, что дозволено сверху, и
так (при непротивлении многих) шаг за шагом: движение взаимно, как в танго. Это
система, и «люди системы» способны поменять одну на другую почти незаметно, как
зимнюю обувь на летнюю, и наоборот.
Всякий, кто
не отказался идентифицировать себя с тем или иным государством или системой, —
разделяет политическую ответственность за их преступления. Так, любой, кто
работает в судебной системе, не избежит политической ответственности за
выносимые ею приговоры, но вина — это уже за то, что ты сделал лично. Впрочем,
тоталитарное государство (тем более в фазе диктатуры) требует соучастия в своих
преступлениях — хотя бы в минимальной форме непризнания их таковыми.
Аргумент
тех, кто оправдывает себя невозможностью сделать хоть что-то снаружи, а не
изнутри «системы», Арендт парирует афоризмом точным и безжалостным: «Те, кто
выбирает меньшее из зол, очень быстро забывают, что они выбрали зло».
Ханна Арендт
видела это все своими глазами, но и ведь мы — тоже. Далеко не в таком жестоком
варианте (если не возвращаться к России первой половины XX века), но мы видели
и видим, с какой легкостью партбилет обменивался на крестик, членство в
«Яблоке» на должность в «Единой России», и понимаем, что так же непринужденно
этот обмен может совершиться и в обратном направлении. Большевизм и фашизм по
крайней мере отвергали христианство, еще помня, что Христос говорил о любви и
милосердии. Сегодня и эта память утрачена: оказывается, в эпоху постмодерна два
ботинка от столь разных пар тоже можно обуть и чувствовать себя превосходно.
С точки
зрения большинства, на постамент против «Детского мира» сегодня можно вернуть и
памятник Дзержинскому, убившему (через последователей) миллионы
соотечественников. А можно поставить князя Владимира, тоже погубившего немало
душ, но не в этом его значении, а в качестве крестителя Руси. Эти две
возможности, в общем, равнозначны: да хоть обоих рядом. И это не притворство,
так притворяться не выйдет, мозг разнесет пополам. Это вера, по крайней мере в
смысле «credo quia absurdum». Но она крепка лишь до тех пор, пока ее не сменит
более комфортная.
Эта «смена
морали», словно обуви по сезону, заставляет Ханну Арендт вернуться к латинскому
корню «mores», то есть «нравы», в значении скорее даже «манеры». Не так трудно
усвоить новые манеры, если ты боишься быть отторгнутым обществом, с которым
хочешь (или даже вынужден) себя идентифицировать. Поразительно, что с
наибольшей легкостью эту операцию «переобувания» совершают как раз те, кто
больше и чаще всех говорит о морали и, по-видимому, искренне верит сказанному.
И только
люди, которые на фоне этих яростных моральных обличителей кажутся
безответственными, не укорененными и легкомысленными, избегают соблазна так или
иначе интегрироваться в «новый порядок» и не «расплачиваются ассимиляцией за
гражданство» в нем. Именно они оказываются наиболее лично ответственными перед
человечеством и перед Богом, в которого могут верить или нет.
О любезной
нашей «православной» мифологии «государственности». «Проблема учреждения
государства разрешима… даже для народа дьяволов», — цитирует Арендт Канта и
пишет далее: «Я и есть законодатель; грех или преступление определяется теперь
(в условиях разрушения морали. — Л.Н.) не как неповиновение
закону кого-то другого, а, наоборот, как отказ выполнять свою роль
законодателя».
Эту
способность, которая не имеет прямой корреляции с социальным положением или IQ,
Арендт и называет «способностью к суждению». Не в смысле заповеди «Не судите,
да не судимы будете», а в смысле полагания оснований для собственного действия
или бездействий (в том числе неприятия, невступления и т.д.) в условиях кризиса
традиционной морали, когда она деградирует к «mores», манерам или, по-нашему,
«понятиям». (Про право нечего и говорить: оно давно на ней не зиждется и
превращено в «инструмент».) И лишь способность к собственному суждению может
(по Арендт) тогда спасти от человека его человеческое.
С точки
зрения суда, истории и журналистики, недействителен аргумент о том, что
выносить суждение (в случае с Арендт — о нацистской бюрократии) может лишь тот,
«кто сам через это прошел». Напротив, это становится привилегией невовлеченных.
Способных к
суждению всегда меньшинство, говорит Арендт, и не только она. Сколько людей,
имеющих «способность к суждению», в сегодняшнем российском социуме (чтобы не
сказать — «обществе»)? Судя по опросам социологов, около 15%.
Постоянный
адрес страницы: http://www.novayagazeta.ru/columns/69778.html
Источник: Новая газета