Чарльз Бернстин: Авангард — постоянное обновление
Предисловие, примечания и перевод Яна Пробштейна
К выходу книги Чарльз Бернстин «Испытание знака». Избранные стихотворения и статьи. Русский Гулливер, 2020. 424 с. Составление, предисловие, примечания и перевод стихов Я. Пробштейна. Перевод статей А. Драгомощенко, А. Парщикова, П. Генри, Я. Пробштейна и М. Шатуновского.
С благодарностью Ирине Усачевой и Вадиму Месяцу за прекрасно изданную книгу.
Книгу можно приобрести в магазинах «Фаланстер» и «Циолковский» в Москве.
Один из основоположников языковой («L=A=N=G=U=A=G=E») поэзии нынешний (2019) лауреат Боллингеновской, высшей поэтической премии США, Чарльз Бернстин говорит об авангарде как о постоянном обновлении. «Прибежище» (Asylum) является первой поэмой (1975) Чарльза Бернстина (р. 1950). Отправной точкой для этой поэмы, написанной поэтом в 26-летнем возрасте и включенной им в том избранного «Весь виски в раю» (All The Whiskey in Heaven, New York: FSG, 2010), послужила книга Эрвинга Гоффмана «Психиатрические больницы: эссе о социальном положении психически больных пациентов и других заключенных», где говорится также о приютах, монастырях, военных базах и кораблях, где людей содержат в большей или меньшей изоляции от внешнего мира. (Goffman, Erving. Asylums: Essays on the Social Situation of Mental Patients and Other Inmates, 1961). Сюда входит и концлагерь, и богадельня, и подводная лодка, и монастырь. Поэтому, хотя первоначальный вариант перевода был озаглавлен «Дурдом», переводчик решил изменить название на «Прибежище»[1].
Берстин сдвигает и понятия жанра: в его творчестве немало текстов, которые можно было бы назвать поэма-эссе, как в «Искусственности поглощения», особенно «Смысл и изощренность» (1987), но и более поздние, как приводящийся текст «Насколько пуст твой пудинг» из книги «Перерекогнисцировка» (2013), посвященный известному лингвисту Джорджу Лакоффу. Сдвигая условности жанра (остраняя, по выражению Шкловского, которого Бернстин любить цитировать), смешивая технику, перемежая цитаты с аллюзиями и коллажем сродни Паунду, Чарльз Бернстин при этом афористичен: «Не путайте головоломку с решением, поэта и поэтику» или:
Несправедливость ради порядка есть угнетение.
Ложь во имя безопасности есть тирания.
Джона Эшбери как одного из самых ярких представителей Нью-Йоркской школы и Чарльза Бернстина как представителя языковой («L=A=N=G=U=A=G=E») связывает не только то, что оба были удостоены Боллингеновской премии, но в первую очередь, отношение к языку. Немало общего между ними и в поэтике, прежде всего, в отказе от громких фраз, пророческих утверждений, эмоций, исповедальности, некоей эгоцентричности. Поэзия — для обоих — дело частное, но от этого — не менее важное. У обоих поэтика построена на остранении, «странность, которая остается странной», как выразился сам Бернстин, перефразируя Паунда («новость, которая остается новостью» или «неустаревающая новость»)[2] в своей статье посвященной 80-летию Джона Эшбери[3]. Оба нацелены на обновление языка, стихи обоих построены на фрагментарности, переходе от одного утверждения к другому без подготовки. Но если у Эшбери, стихи которого сюрреалистичны, эти переходы более плавные, основанные на кажущейся связи, что Бернстин называет «гипотаксисом», то есть, использованием таких союзов, например, как «между тем», «тем временем», которые на самом деле ничего не связывают, но являются вымышленными или ложными связками:
Ветер крошит скорлупу кленовых семян
И весь их сверкающий рой обрушивается к земле.
Пошел четырнадцатый год как я губернатор провинции Ц.
Когда сюда прибыл впервые, был ненамного взрослее юнца.
Ныне я стар, однако стал едва ли мудрее.
Как мало для мудрости значат седина и морщины на лбу!
Медленно себя поднимать, перебирая руками,
Подтягивая кверху свой вес:
Чтобы забыть o возможности еще одного
поворота политической мысли. О том, что свобода,
отвага, круг милых друзей — все могло состояться.
Однако оставалось всегда позади.
И прежние тяжбы: острый ветер в верхах
растрепанных ветвей эвкалиптов.
Сегодня я записал: «Весна запаздывает в этом году.
Инеем одеваются на рассвете заливные луга.
А на тракте гололедом подернуты следы от колес».
День к перчаткам.
Как далеко от своих утверждений
О времени и обо льдах — отстранилась природа.
Вот о чем речь. По истечении лет
Находишь подступы к перечню,
И завтра как раз намерено стать
Той критической точкой невольного утверждения
Себя самого, начавшись
В унижении, в фальшивом покое непредставимо давно
Неистов песок в песочных часах.
Но есть еще время
Изменить и до основания разрушить
Образ чрезмерно знакомый на краю зеркала,
Ежеутренне смеющийся за стеклом.
Поезд так и не тронулся с места.
Тебе лишь казалось, что он на полном ходу.
На горной дороге З несколько путников.
Из-за ставен за ними наблюдает пара темных зрачков.
Это — глаза жены П, директора школы.
На ветру трещит дверная циновка, ряд прутьев исчез.
Мы оглядываемся на дом.
Его бы надо еще раз покрасить,
Увы, я не слишком богат кого-то нанять.
Есть все у меня, чтобы вместе содержать душу и тело.
Но скоро даже эта задача окажется не по силам.
Прекрасную шутку тогда ты сыграл с другими гостями.
Шутку молчания.
(Из поэмы «Конькобежцы», перевод Арк. Драгомощенко»).
Бернстин даже считает, что сюрреалистическую поэтику Эшбери можно охарактеризовать как «скольжение», кажущийся постепенным, «гладким», переход между несвязанными частями, как в поэме «Конькобежцы» или в живописи Де Кирико. Напротив, он стремится к более резким, ухабистым (“bumpy”) переходам, основанным на «паратаксисе», как в известном двустишии Паунда:
В толпе безликой появились эти лица —
На черной влажной ветке листья.
(«На станции метро» Перевод Я.Пробштейна)
Далее в своей статье об Эшбери Бернстин пишет, что всегда понимал название книги поэта, критика и переводчика Дэвида Лимана «Последний авангард», посвященной Эшбери, <…> как «последний перед данным«, то есть следующим за ним. Ибо авангарды — это всегда и неизбежно смещенные и перемещенные флотилии, разбросанные в открытом безымянном море, которому каждый стремится дать имя. Лиман совершает риторическую ошибку рекламируя предметы своих исследований как аполитические, в процессе чего он смертельно подрывает политические и этические пристрастия и беспристрастность Эшбери (его клиническую ценность, как это понимает Делюз)[4].
Языковая поэзия — это также новое прочтение известного, в частности, Бернстин — очень внимательный читатель Эмили Дикинсон. Бернстин цитирует стихотворение найденное в письме к жене брата Сьюзан:
Убогий дар, ущербность слов
Расскажут сердцу
О Ничто —
«Ничто» — та сила, что
Мир обновит с основ —
(1611 Франклин / Джонсон 1563, ок. 1883)
В интервью лондонскому журналу «Вулф» Бернстин говорит о том, что другое изречение Дикинсон: «Разве вы не знаете, что “Нет” — самое яростное слово» — всегда было его девизом. Поэзия бедна, убога, это — частное дело, поэзия не служит для достижения каких-либо целей…Моя поэзия — домашняя (частная), непритязательная (странная, сварливая, низкая)…». В итоге, Бернстин приходит к выводу: «Я интерпретирую поэзию Дикинсон ближе всего к отрицательной диалектике. Ничто в смысле — не что-то одно: варианты вокруг пустого центра. Услышать о ничто — значит стать лицом к лицу с утратой, отчаяньем, скорбью; невосполнимым. Ничто не восстанавливает мир. Восстановление — это опять-таки нечто другое. Сотворить заново. Обновить», — говорит Бернстин цитируя девиз Паунда.[5] Для Бернстина авангард — постоянное обновление. Он не застывает на месте, но вместе с тем и не уходит от наболевших вопросов повседневности. В последней книге эссе он пишет:
Вообразить, что есть нейтральное пространство, ремесло поэзии, свободное от идеологического давления или заражения, — есть позитивизм. В поэтической культуре — это наиболее заразная форма идеологического самообмана, поскольку она не может раскрыться для противоречий, различий или диалектики, то есть со (противо) позициональности.
Вознестись над идеологией, приверженности эстетическим партиям, течениям, группам и позициям — значит быть ослепленным идолопоклонством.
Поэтика ценна в той мере, в которой она может породить другие точки зрения, как согласие, так и несогласие, в ответ. Циклическая триумфальность групповщины в послевоенной американской поэзии, в той мере в какой она намеревается положить конец спорам нежели их стимулировать (букв. foment, побуждать) — самая лицемерная из позиций.
Эта триумфальность есть зеркальное отражение, а не сражение, с авангардизмом формалистского прогресса, которая искореняет все предыдущие и другие <формы> почти так же быстро, как и самое себя.
<…>
Задача изогнутых (bent studies) занятий — двигаться поверх «экспериментального» к неиспытанному, необходимому, вновь формирующемуся, условному, изобретательному. Новизна сопротивляется картам. Я стремлюсь к поэтике, которая отрицает толстокишечную высоту как единственное, лучшее решение исторического авангарда, но также отрицает и его темного близнеца, официальную поэтическую культуру, пробавляющуюся на дне лоботомизации поэтической инновации.
Конфликт — рябь искусства.[6]
Основываясь на «Патафизике» Альфреда Жарри (1873-1907), понятии, которое тот ввел в романе «Деяния и суждения доктора Фаустролля, патафизика», определяя ее как науку, связанную с законами, которые управляют исключениями и объясняют вселенную, добавочную к данной, Бернстин еще раз остранив это понятие выдвинул так называемое «патакверическое» воображение (the pataquerical imagination), причем “querical”, причастие, образованное от слова “queer” («странный», чудной»), являясь к тому же эхом-отзвуком слов “querist” (допытывающийся, вопрошающий) и “quest“ (поиск), подчеркивает устремленность, поиск паранормального, патафизически странного.[7] Сам Бернстин пишет, что это — «синкретический термин, объединяющий “странность”, “дикость” (или необузданность) и рискованную ворчливость»[8] Слово «эхо» также неслучайно, поскольку Берстин выдвинул также идею «эхопоэтики», то есть поэтики, основанной на эхе, который всегда деформирует или остраняет основной звук, так что в том был ли первоначальный звук, возникает сомнение. Развитию этой идеи посвящена большая глава в последней книге эссе Бернстина Pitch of Poetry[9].
При этом Бернстин, заслуженный профессор имени Ригана Пенсильванского университета, который недавно стал почетным (эмеритусом), частью истэблишмента не стал и пародирует различные аспекты современной интеллектуальной, академической, социальной и политической жизни, как в более ранней поэме «За долиной софиста», высмеивающей времена президента Рейгана, так и нынешние, как в «Балладе Ассоциации Современных языков», по-английски MLA.
Несколько слов о переводе на примере стихотворения Чарльза Бернстина “Ruminative Ablution“, которое набрано на задней обложке:
I’ve got a hang for langue but no truck with
Parole. You can’t bleed an egg cream from a
Stone. And before you knew it the better
You fell for it, circling around the
Bustle with elocutionary muscle.
Like they say in France, each to his own goo
Be true, licking stamps till the sunset sets
Somewhere over Honolulu. Balder-
Dash, balderdash, with a slice of cheese &
Velvet sash, some Worcestershire sauce on the
Tumbling glosses, & a bottle of snake oil
For my roiling pen. What’s sauce for the gander
Is gravy for the geese – if you can’t buy
Redemption may I recommend you lease?
Мне уже приходилось писать о том, что буквальный перевод нерeдко уводит от сути, что любое прочтение, любая интерпретация — есть перевод. Джордж Стайнер считал, что возможно перевести лишь «некое движение духа» («a contingent motion of spirit»[1] , то есть, движение поэтической мысли сквозь образ. Поэзия, как сказал Валери, это “колебание между звуком и смыслом” или, как сказал Хопкинс, “речь полностью или частично повторяющая звуковой образ”.
Начнем с заглавия этого ироничного стихотворения с большой долей сатиры. Буквально слово “аblution” означает ритуальное омовение, а слово “ruminative” — задумчивое, однако, исходя из контекста стихотворения, особенно последней строки, где говорится об искуплении, я по своему разумению озглавил стихотворение «Размышления об очищении».
Далее из сочетания слэнга и лигвистистических терминов, а именно, основополагающих терминов из «Курса общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра — «ланг», что в русском переводе дано как «язык», то есть, общее понятие для всего свода языка (для Соссюра — французского), а «пароль», переведенное на русский язык как «речь» или «речевая деятельность», подразумевает сообщество говорящих, то есть, те значения, измененения, которые принимает язык в практическом употреблении, как например, профессиональный жаргон, слэнг, воровской жаргон и т.д. Соответственно, Чарльз Бернстин полушутя-полусерьезно говорит, собственно, о словесном творчестве и об обновлении языка, поскольку он — один из ведущих поэтов именно «Языковой» школы (L=A=N=G=U=A=G=E). Далее “hang for langue” (обратите внимание на рифму) — слэнг «иметь пристрастие», «балдеть», «тащиться» в сочетании с лингвистическим термином, и затем иронично говорится о том, как на самом деле трудно понять говорящего («Мысль изреченная есть ложь»), но пока отдашь себе в этом отчет и начнешь разбираться, ты уже вовлечен в речевую деятельность, то есть в словотворчество, «уж если к чему прилип, /То влип», и занятие это —неблагодарное и неоплачиваемое, посему и живешь где-нибудь на отшибе да еще впроголодь, поэтому переводчик решил воспользоваться русским слэнгом времени его молодости «голый васер», то есть вода без заварки, а далее вместо английского видоизмененного от “rolling pen” (шариковой ручки) неологизма, переводчик изобрел свой — автодрючки. В строках “What’s sauce for the gander /Is gravy for the geese” я позволил себе некую вольность: вместо «приправы» употребил «полив», слэнг, обозначающий «хвастаться», «красоваться», «выставляться»:
Я тащусь от ланга, но не врубаюсь в
Пароль. Кровью изойдешь взбивая желток
Из булыжника. И пока разберешься получше,
Уже клюнешь, кружа над схваткой
С ораторской хваткой и красноречия мышцей.
Как говорят французы, уж если к чему прилип,
То влип, лижи марки до самого заката
Где-нибудь в Гонолулу. Голый
Вася, голый васер с ломтиком сыра &
Вельветовой лентой с вустерским соусом на полях
Скачущих междустрочий & бутылочка змеиного масла
Для моей автодрючки. Что для гусака полив,
То для утки подлива – коль не можешь купить
Искупленья, советую взять напрокат.
Прибежище
(Asylum: оригинал, еще отпечатанный на пишущей машинке, приводится ниже)
комнаты, жилые блоки, здания, растения
в линию. Их охват или всеобщий характер
связи с внешним миром и с выходом отсюда,
как-то: запертые двери, высокие стены, колючая
проволока, утесы, вода, леса, болота,
конфликты, дискредитации, неудачи
ассимиляции. Если культурные изменения, то
снаружи. Так, если заключенные остаются —
победа. Они создают и хранят
особый вид напряженных
опасностей, с велфэровскими
тюрьмами, колониями, лагерями
для военнопленных и концентрационными,
напоминающие работу задания, и оправдывая
свое присутствие, армейские бараки, корабли, интернаты,
трудовые лагеря, колониальные укрепления, особняки,
монастыри, религиозные школы,
как точка отсчета. Упрочивая
их; таковы отличительные
признаки. Говоря
о внешнем мире. Каждая группа
полна горечи, скрытна, ненадежна,
снисходительна, своевольна,
высокомерна и благочестива,
низшего вида, слаба, достойна порицания и полна вины.
Даже разговор через межу
должен быть высказан специальным тоном
заболоченного голоса. В палате 30,
если только доктор Бэйкер
сам не вызовет их,
упорная, ворчливая, разочарованная группа —
“встревоженные прихвостни”
“зануды”
“подсадные утки”
на жаргоне вертухая
передача информации, особенно информации,
исключенной из знания решений, принятых о его судьбе,
особые основания дистанции и контроля
за ограничением контактов, предположительно
миры развиваются, трусцой вдоль
межей. Но говоря
о работе, тогда это
снаружи. Там
она. Это
официально, зарплата, как
требуется, вызвана не тем,
что можно купить за вознаграждение; штат
на все руки; здесь
Они говорят. Это
мы? Ибо
почасовая; оплата за работу, оплата
за сон; всегда на полгроша
повышение. Невозможно, стало быть,
относиться к работе
с должным уважением. Она
подождет, но другая работа —
чувство собственного достоинства. (Штат,
семья, семейная жизнь, но на деле
существование. Напротив, “культура“ (дать определение)
быть “в“ или “изнутри“ не существует без
домашнего мира. При поступлении
уничижение, деградация,
унижения и профанация
умерщвление
себя. В гражданской жизни
табу. Хотя
и дома. Роль
такая. Она, может быть,
и вверх,
циклична, времени
наступление, в мире
“гражданской смерти”. Процесс
пошел. Мы
проживаем историю, фотографирование, взвешивание, отпечатки пальцев,
присвоение номеров, обыски, списки личного имущества для хранения,
раздевание, купание, дезинфекцию, стрижку
наготу. Отбываем
дальше
с вещами, расческами, полотенцами, мылом, бритвенными принадлежностями,
обезображивание мест купания,
избиения, шоковая терапия,
хирургическое
лишение
цельности. При
поступлении. Все данные
движения, поступь, позы
уничижаются. Любое
предписание, команда или задание,
заставляет притворяться,
так что он может быть и
«сэр». Другой
молит, домогается, униженно просит
огузок каждодневной жизни,
его тело, непосредственные действия, его мысли
очищены от
вторжения
контактов; пограничные
взаимоотношения. (Похоже,
удержись от
любого жеста или оттенка ошибочных
форм, так с ними
покончено: насаждать
людям, такого же типа и с таким же, как у него, значком,
его эффект,
уничтожая
его искусство
атакой. Индивидуальная
ситуация; он
общество, когда
сам по себе, он
угрюм, не умеет выказать обычных знаков уважения, sotto
voce[10] оскверняя втихаря, беглые выражения презрения, насмешка
иронии. Стремление
соответствовать, цитируя
общество, публики
одобрение и скрытые требования
брошенные
к месту, антагонистический
процесс, поскольку
доктрина. «Либеральная»
ситуация обрушилась
сама по себе, а он
деятелен. Вторая атака
указов и тирании
осуждена. Вне
этого темпа. Ему не надо
приноравливаться
к указам и суждениям
штата; заключенный
выше этого; в особенности
бездумно
«Раз!»
«Два!»
«Три!»
рубашки надеть,
брюки,
ботинки при
малейшем шуме, как
внимание, руки,
пальцы, даже
лицо или голова
вскинуты. Нет ни
начальника, ни посетителя, ни охранника
на виду
притихнув и спрятавшись,
куря, бреясь, идя в туалет, звоня по телефону,
тратя деньги, отправляя письма,
покорно или с мольбой,
его дразнят, отказывают, допрашивают, не замечают,
откладывают,
способный, но лишен,
не обеспечен. Даже
до бесконечности, пока
одежда, осанка, манеры
давление
облекающей ткани ограничений
школа, но
определенные права
санкционированы. (Эта организация
извне, аудиторская
работа, либо
расплывчаты, новы и требующие строгого
соблюдения, прожить
последствия разрушения,
нарушения или растления
его мира — а он личность
мягкая кровать
тишина ночью
“будьте добры“
рвись к этому
всей волей. Менее церемонное,
поверхностное. И вместо
ограничений — отречения, избиение
самобичеванием, инквизиция исповедью,
разговором; снаружи
такие права
построение мировой
культуры, и все же
поделиться; это почти что
компоненты из сигарет, леденцов, газет
животных и детей, соединенных вместе,
сила. Эта сила —
издевка, злобное подзуживание, телесные наказания,
«мешать». Мешать
побегу), быть пойманным за
драки, пьянство, попытку самоубийства, провал
на экзаменах, азартную игру, неподчинение, гомосексуализм,
своевольный уход, участие в общественных беспорядках,
строптивость, злодеяния или «болезнь»
словарик
«углы»
«втуне»,
как у
предметов, потом
порядочные люди
начинают
выкрикивать лозунги, шикать, топтать подносы, массово отказываться
от пищи, бунтовать; но эти
очаги неповиновения
подавлены (пока их
подвергают дисциплинарным взысканиям, нравоучительный, монохромный
попечитель внедряет идеал
для охлаждения». Этот
отсталый, задавленный
порожден. Низменный
процесс, создает
рассказ, линию, грустное предание,
средства учета
разговор и тактичное
участие, подавляя
проступки, и отказ
продолжается, и
опустошен или уничтожен или взят
«сделан», «помечен» или «круто
осажен». На этот раз
чувство
мертво и усиленно развлекаясь
спортивными играми, танцами, игрой в оркестре и ансамблях, хоровым пением, лекциями, уроками искусства или резьбы по дереву, игрой в карты, производством алкоголя, мускатного ореха или имбиря
мертвого моря среди
живого и завлекательного
наружного мира. Этот
острый запах свежего воздуха
несет
потерю или неудачу,
круги которых…
(1975)
Из книги «Республики реальности», 1975-1995 (Los Angeles: Sun and Moon Press, 2000)
Автономия — это угроза
Ненавижу искусственность. Все эти изощрения — множество барьеров
против того, что иначе невозможно
оспорить, столь много кажущейся
похожести в желе
из корчей. Поэзия пугает меня. Я
имею в виду ее виртуальную (или чревовещательную)
анонимность — нет защиты, нет
оплота, чтобы следовать за ее всеобъемлющей
бесцельностью, ее нарастающим
ускорением в то, что сможет или
не сможет
раздуться. Глаза требуют
счета, нигде заметно везде
воплощенная безголосость, которую всякий когтит,
чтобы урвать кусок. Содроганье,
все, к чему стремишься,
не наступит быстрее
и не продлится дольше: насос,
который на свалку не выбросишь.
(1995)
Из книги «Перерекогносцировка» (2013)
Насколько пуст твой пудинг
Джорджу Лакоффу[11]
Тщеславный поэт считает, что весь мир — его стихотворение.
Словно ты мог и не смог, сделал бы или не сделал бы, был и не был;
точно день кончился, а новый выскочил из воображения, свободен от теней, брошен к концу страданий, за ворота печали; но не смог и не сможет, не захотел бы и не захочет; словно все обещания просто были выдумкой, а выдумка — вуаль под покровом, словно новости не узнали, и невежество превратилось в непрерывный, ужасающий дождь.
Все знаки твердят, что прохода нет, но все равно должен быть выход.
Иногда нужно стряхнуть с себя самые изощренные способы самовыражения (или маскировки), чтобы понять, где находишься.
Детали и их сочетание: мозаика, серии. Воображение переговоров о демократическом социальном пространстве: частности не поглощаются, не превращены ни в абстракции, ни в камни, не подчинены.
Прибытие станции к поезду.
Все говорят о мемуарах, а я просто хочу все забыть. Стремлюсь к поэзии, которая поможет мне забыть то, что я никогда не знал.
Покажите мне чушь, и я погружусь в прошлогодние мавзолеи.
Новое никогда не ново, но мы его обновляем, чтобы не дать ему умереть. Девиз должен быть таким: обновляйте, но оживляйте, но некрофилия окружает нас, и мы принимаем ее вонь за благоухание нашего всезнающего равнодушия к искусству, как к чему-то, что изменяется со временем, сдвигается против течения приливов, орет в тоске и гневе на удушающие банальности, которые, кажется, выкликают наши имена вслух, словно они нас сочинили.
Поэзия слишком важна, чтобы оставить ее на произвол ее собственных троп.
Покажите мне человека, который твердо стоит двумя ногами на земле, и я покажу вам человека, который не может надеть штаны.
Оспаривание прекрасного по крайней мере так же важно, как утверждение прекрасного.
Не пустынная ясность моей лампы
Но убеленное следствие моей непримиримости
[Из Малларме][12]
1848 — Фарадей: «Наблюдалось слабое свечение на разбитом крае».
Феликс:
«Нечего перекусить,
кроме собственного языка»[13].
Свободный стих — это не вид поэзии, но необходимость освободить стих от ограничений, уже не пригодных для нового времени и новых обстоятельств.
У богатых действительно лучше жизнь и наркотик из денег, чтобы забыть, как они были получены.
Будь тщателен: на каждом повороте не оставляй камне на камне.
Поэтов можно проглядеть в большей или меньшей степени: они могут быть известны, но не слишком, как Вилли Ломен[14] на празднике водопроводчиков; известны в свое время, но забыты сейчас; возрожденные, если нет, то возрождающиеся. Для каждого появившегося поэта, пару других начинают увядать; мы даже начинаем увядать для самих себя, сказать по правде. Мы знаем о поэтах для поэтов и даже о поэтах для поэтов для поэтов, повторяя с облегчением знаменитую остроту Джона Эшбери, что знаменитый поэт не знаменит. Но поэзии «исчезнувшие», как когда выразился Рон Силлиман[15], преследуют нас, менее из страха за нас, но из опасения, что контекст, наделяющий нашу работу смыслом, столь хрупок. Я — не другой, но много других, мои попутчики среди мертвых, полумертвых и едва живых.
Цифровая поэзия 2003 г.: в 1975 г. всех тревожила мысль о том, что язык — это код; в 2003 г. все беспокоятся о том, что код — это язык.
Каждому — свой тон.
Истина стихотворения — ни в изображении, ни в выражении. Его истина пребывает между тем, чего никогда не было, и тем, чего никогда не будет. Там, где сталкиваются возможность и невозможность, выковывается стихотворение.
Иногда предложение — просто предложение.
У меня свое различие, у тебя — свое.
Мысль изобретательнее реальности; поэтому реальность отвергает мысль.
Стихотворение не закончено даже тогда, когда оно завершено.
Обожаю поэтику недоумения. Я не знаю, куда иду и никогда не знал, просто пытаюсь, насколько могу, понять, где я. Поэзия, которая больше всего мне интересна, не — теоретическое предвидение, в ней действительно есть поэтика и есть эстетика, но нет предопределяющей теории; она многоформенна и хаотична, она постоянно переформулируется и перегруппируется. Компетенция для меня менее важна, чем умение реагировать, мобильность; оригинальность и изобретательность важнее решений проблем, заданных заранее.
Ничего не услышишь, пока не начнешь слушать, так же, как нельзя добиться правды без доверия, или испытывать жажду, не имея памяти.
Перевод поэзии всегда не более, чем продолжение поэтической практики.
Традиционный метрический стих в двадцать первом веке — это все равно, что заниматься сексом через сетку.
«Ты попросил меня бросить кость & я бросаю тебе кость & теперь ты говоришь, что кость тебе не нужна».
Все относительно, а если не относительно, то должно быть.
Нельзя попасть туда отсюда
Но можно притвориться.
Иногда сигара — просто символ.
Вцепился в утрату, как будто это оградит тебя от утраты.
Линия нолей — абсолютное ничто.
Это — не предложение.
Александр Боканович, редактор журнала «Монитор» из Монтенегро, спрашивает меня: «Можете ли найти среди обширного разнообразия современной американской поэзии общие точки соприкосновения? Есть ли в этой «какофонии» некая гармония?» — Всегда можно найти общие точки соприкосновения так же, как и различия. Что же касается точек соприкосновения — и это давний вопрос — каково определение общего? Эмерсон представляет Америку как процесс развития, где общее — это устремления, не то, что дано как социальный факт. Лэнгстон Хьюз говорит, что мы «народ становления». Важно не торопиться пройти это становление, потому что мы никуда не прибудем. Привыкнуть к этому! Возможно, это — наша общая черта, частности, которые мы развиваем на одном и то же пространстве: наше одновременное присутствие в нем и различия друг от друга. Меня тревожит, что гармония будет слишком близка к однородности. Я обращаюсь к микротональному звучанию, когда музыку открываешь в процессе активного слушания (может быть, участия?) — не данных, предопределенных идеальных гамм. Вой сирен в ночи, чтобы забрать мертвых и раненых, прерывают наши тихие утонченные размышления. Стремлюсь к поэзии, которая включает эти перерывы, не теряя при этом своих вновь осевших ритмов.
Промежуток между «есть» и «если», «вздох» и «вдох» — есть бесконечность конечности.
Мораль против эстетики: не хочу сочинять стихи, диктующие вам, что думать, но те, которые показывают иной порядок мышления.
Фрагменты не как прерывания, а наложения, складки, сгибы: поэтика аккордов, в которых синхронические ноты сливаются с диахроническими тонами.
«Другое время во фрагментах» Ларри Эйгнера:[16] другое время — то, которое расширяет и углубляет всегда настоящее настоящее, созданное алгеброй сгруппированных (или размноженных) мгновений восприятия: вид гипер-восприимчивой поэзии.
Критика ответственна в той степени, в какой способна отвечать и отзываться.
Перефразируя знаменитое замечание Рембо, я бы сказал, что «Я» — это вопрос, поэзия — разведывание, поэтика сокрушительного восстановления.
Ничего не желать — часто единственный путь куда-то попасть.
Полагаю, что могу также утверждать, что основа языка — сочувствие, что сочувствие позволяет нам обрести чувство чего-то и что его отсутствие лишает нас возможности обрести смысл. Однако я не хочу, чтобы моего сочувствия добивались. Когда делятся опытом, это одно дело, но когда говорят, что следует по этому поводу чувствовать, ну, лучше уж я пойду прогуляюсь. Проблема состоит в этом: возможно ли, чтобы стихотворение не снимало своей дидактической шляпы? Стихотворения не могут просто быть; они всегда подразумевают больше, чем мы хотели бы сказать или услышать. Даже в скобках пережитое хочет поведать больше, чем просто о своем опыте.
Я говорю вам не о том, чего вы не можете делать, но о том, что сможете.
Вздох — это меч текстологии.
Ангелы — не просто изощренная метафора или сверхъестественная реальность. Ангельское может быть мгновением милости, в котором образы, используемые нами как мера вещей, емкость или щит, растопляют наши страдания. Это не означает использовать образы как символы реальности, но, чтобы дать реальности хлынуть сквозь щели между словами.
Не поэты, родившиеся в Америке, исконные в нашей поэзии, а те, кто приехали сюда в изгнание и сделали Америку своим домом, потому что изгнание — исконный, основополагающий опыт в американской поэзии.
Камни и палки переломают кости,
Но имена изранят душу
Две просодии разошлись в открытом поле, и я — я взял за руку нанятого работника, я взял за руку нанятого человека и станцевал с ним польку в темноте, коль полька повелевает столь маркированной вещью.
слово затерявшегося желания после тайного сговора чувства со случайностью.
Синтаксис — это вовсе не то, что вы думаете; как раз тогда, когда кажется, что ты его схватил, он выскакивает из клетки и садится на самую высокую ветку. Дело поэзии не вернуть синтаксис в клетку, но последовать за ним в путь к невостребованному.
Когда ты прав, ты прав, и даже, когда ты неправ, ты все равно прав, но не так прав, как когда ты прав.
Ты стряпаешь отныне на солонине.
о голова, дай мне вола
вола и жабу
как плату за проезд,
чтобы прибыть туда
без всякого труда
В недавнем стихотворении Леонард Шварц[17] спрашивает, что может склонить к насилию человека, отвергающего насилие? Я бы поставил вопрос так: что может заставить человека, проповедующего насилие, отказаться от насилия, потому что это — единственная надежда, когда у всех столько правоты. Кто прав (и кому причинили больше зла), у кого права (и кто обижен), и когда определишь правого (или виноватого), это только подливает масло в огонь, потому что слишком много факторов, реальных и воображаемых, которыми одна или другая сторона предпочитает из-за принципа пренебречь. А я за то, чтобы учитывать все факторы. Но впрочем, господствует не поэзия, а насилие.
Не путайте головоломку с решением, поэта и поэтику.
Не можешь сказать что-нибудь прекрасное, лучше вообще ничего не говорить. Однако родителю или преподавателю дано условное разрешение быть «откровенным», негативным, даже жестким. Условие же заключается в том, что разрешение дано для доброго дела — чтобы предотвратить имманентное зло или побудить к необходимым размышлениям. Свобода критика быть откровенным дана без условий, когда она идет на пользу политическому здоровью и нашему коллективному эстетическому благу.
Несправедливость ради порядка есть угнетение.
Ложь во имя безопасности есть тирания.
Время от времени поэты или редакторы выдвигают идею о ценности анонимных чтений поэзии, например, напечатать журнал без указаний фамилий авторов. Звучит демократично, словно это помогло бы нам читать стихи ради самих стихов. Однако произведения искусства, как и люди, не самодостаточны, а части серий, внедренных в контексты, которые бы наделяете не только смыслом, но также резонансом, глубиной, можно даже сказать, жизнью. Без некоего чувства автора нельзя понять этих и других, часто определяющих факторов. Предвзятости можно избежать. Однако (поэтическая) справедливость должна быть подвергнута тщательной проверке.
Я цитирую Розмари Уолдроп[18], которая приводит вставленную ссылку на Сьюзан Хоу[19], у которой аллюзия на строчку Эмили Дикинсон, которая в то же время является отзвуком Эмерсона так, что он предвосхищает Жабеса, который перефразирует замечание Уолдроп.
То, что ты видишь — не то, что есть так же, как и то, что не видишь, может навсегда остаться невидимым для тебя.
Надежда — это существо с когтями и недавно подстриженными усами.
Жажду того времени, когда перестану жаждать. Это единственный вид тревоги, который в моих силах преодолеть. Вместо этого, я его пестую.
У моей слюны вкус золы.
Регис Бонвичино[20] спрашивает о моем замечании в книге «Со струнами» о том, что «искусство создается не из сути, а из оболочки», отмечая, что это как раз противоположно утверждению Паунда: «Великая литература — это язык, до предела заряжённый смыслом»[21]. «Мне представляется ваша книга как своего рода книга песен для ‘отдаленного смысла'», — пишет он и продолжает удивляться тому, что в «Со струнами» иногда комические диалоги смешаны с популярной музыкой.
- Если поэзия — игра с шелухой, это потому, что она занята кожурой, а не горошинами. Ложка едва дотронулась до гороха, и уже пора менять скатерть. Как только мы ухватим горошины, игра будет закончена, в то время, как поэзия никуда вас не приводит, она просто заставляет вас больше быть в настоящем — там, где вы находитесь или по крайней мере, там, где вы были, когда терлись о него, трущиеся перегородки. Кожура — это «внешнее покрытие кукурузного зерна»; мое всегда было — быть окутанным, или, другими словами, внутренней подкладкой наших внешних устремлений. История — это оболочка, а вечность — ее другой берег, ее отрицание или, как говорят в триллерах, нейтрализация. Паундовская техника коллажа более основана на кожуре, чем он полагал; в этом — светское искупление «Кантос».
«Desafinado»[22] — не в тональности — остается моим девизом. Я люблю опьянение, но оно мне не доверяет, и поэтому всегда оказываюсь подавленным и мокрым, напевая еще один мотив, чтобы он меня привез, как такси, в следующий пункт пересадки. Нужно добавить также, что мелодии, звучащие в моей голове, отдаленные; они напоминают мне о напоминании. «Чувство отдаления» — как кожура в этом смысле. Как молодой Гамлет говорит вначале: «Слишком много солнца». Мы ищем утешение тени. Осторожность, отклонение, чувство отдаления оставляют место для общения, промежутки мы заполним друг для друга, друг за другом. «Близость твоя» — также измерение расстояния.
Чтение стихотворений о поэзии — неизбежный осадок умозрительной природы этих воображаемых песен, мелодия которых, быть может, более res cogitans нежели res extensa[23], однако, кто сказал, что это — скачки? Мотив поэзии — просто оболочка. Когда она опадает, вы не проникаете в суть, но плывете во времени, как всегда, струны, быть может, поднимают вас (как марионетку?) или просто наигрывая («Все случается со мной» Чарли Паркера[24] — о «Со струнами»: «Но теперь просто не могу обмануть/ Эту голову, что думает за меня./ Я заложил все свои воздушные замки»). Глубоко погрузившись в ежедневность, которая, как говорят, иногда весьма комична (поскользнувшись на банановой кожуре, не на банане), а иногда политична (поднявшись).
Воображаемая поездка, которая на самом деле действенна.
Отвези меня, малышка, где рассказывают сказки о завидном празднестве.
Мысль всегда предшествует размышлению, даже если размышление избегает сходства.
Занимайтесь любовью, а не унилатерализмом.
Та черешня, что не в саду, упала под полог предложения.
Вопрос доступности во многих смыслах несущественен по отношению к тому, что я делаю как поэт (в противоположность тому, например, что я делаю как преподаватель). Я делаю, что могу, что хочу, к чему я пришел, что мне нравится, что не было сделано таким образом до сих пор, что я не понимаю, что привлекает мое внимание, что толкает меня чуть дальше, чем я нахожусь, что меня повергает на землю, которую, казалось, я так хорошо знал, но где не могу найти дорогу. Поэзия трудна в том смысле, что ее трудно усвоить как продукт массовой культуры, но это касается широкого круга стихотворений. Сочинять стихи, которые стремятся быть доступными, используя узнаваемые стили и темы, или рассказывая истории или избегая сложностей, не обязательно делает работу более доступной. Жанр поэзии сам по себе не популярен и редко (никогда не говори никогда) способен использовать традиционные принципы так же эффективно (если цель — доступность для как можно большего числа людей), как кино, поп музыка, телевидение и тому подобное. В то же время настоящие читатели поэзии найдут вполне доступным то, что считается недоступным по критериям массовой культуры. Следовательно, вопрос таков: доступен для кого? Для людей, которые
не вынесли соприкосновения с поэзией?
не высказывай того, на что можешь намекнуть
& никогда не намекай на то, о чем не можешь рассказать
ибо сейчас позже, чем было раньше
но рано все равно
(раньше, чем было когда-то
но поздно все равно)
давайте просто скажем, что один день совершенно не похож на следующий, но они все равно связаны, и мы называем это моделью нашей жизни.
Или как насчет этого: склад, который арендуешь, равен по цене закладной, от которой отказался.
Просто из-за того, что думаешь, что не можешь изменить мир, это еще не повод не пытаться этого сделать.
Ни один человек — не полуостров сам по себе.[25]
Твое желание независимости в конце концов тебя поработит.
ПЕРО ТОНЬШЕ МЕЧА.
Еще нет? Тогда когда?
Поэзия — это не разговор с мертвыми, это умение слушать мертвых.
Даже когда она закончилась, она не закончилась.
Из книги Почти/Промазал или Опасное сближение
Near/Miss (Chicago UP, 2018)
Предварительные соображения о переводе заглавия: можно его перевести и как «Почти/у цели» (а в поэзии — это всегда приближение — «мысль изреченная есть ложь») и как идиому «Опасное сближение» (например, когда удалось избежать столкновения двух самолетов, бомба едва не поразила объект или, скажем, метеорит едва не столкнулся с землей) и, наконец в буквальном смысле: «Возле /мисс».
Почему я не хиппи
От дури обостряется
мой бронхит & там
слишком много людей,
которые мне не нравятся.
Я раньше был пластмассовой бутылкой
Из Дэвида Бромиджа
Какую часть из «Нельзя» вы не понимаете?
Частицу «Не».
Как справиться с тревогой
Перестать читать о том, как справиться с тревогой.
Поверни направо
Как будто это поможет.
Соберись
О чем я думал?
Вдохни
Или умри
Не прослушивайте меня
Без распоряжения суда.
Тупик
Разве это новость?
Как жизнь?
Не надолго.
В более широком контексте
Больше не могу этого вынести.
Просветленность.
Какого размера?
Существование предшествует существу
Не приятно ли так думать?
Два за один
Проси первый сперва.
Тони или выплывай
Не дурачь себя
Никто не сделает это лучше
Ради Христа.
Скользко, когда мокро
В этом много гнева.
Сосед хорош, когда забор хороший.[26]
Если ты вор.
Отринь тщеславие[27]
Не крутите мне мозги.
Я тащусь от животных
В теории.
Не кусай руку кормящего
Пырнуть ножом в спину — гораздо эффективнее.
Полным-полно
И скоро будет еще полнее.
Цена хорошая
Просто не моя цена
Молния не ударяет дважды в одно и то же место
Но она идет за тобой, парень.
Каждую минуту рождается младенец
От такого конвейера тащатся все сосунки.
Не надо меня ограждать
Лучше я сам это сделаю.
Сооружается
В противоположность чему?
Возьмите мою жену
Не хочу слышать избитых шуток.
Век живи — век учись
Вы нездешний, не так ли?
Все хорошо, что хорошо кончается
Если забыть о травме.
С животными без поводка вход воспрещен.
Я повесил это в своем офисе.
Мне нужны не простые читатели, а думающие
Удачи!
«Человек за бортом!»
Тоже мне новость.
Я раньше был пластмассовой бутылкой
Хорошее название для стихотворения.
S’i’ fosse[28]
Из Чекко Анджольери
Когда б я был огнем, весь мир бы сжёг;
когда б я ветром был, сплел бурь клубок;
когда б я был водой, земля б пошла на дно;
когда б я Богом был, в клочки б разнёс давно;
Когда бы Папой был, к чертям мораль;
сгноить бы христиан было б не жаль,
когда б стал императором, что б увидали?
рубил бы головы — они б кругом летали.
Когда б я смертью был, то сразу б за папашей,
когда б я жизнью был, от гада — наутек,
а также убежал бы и от мамаши.
Когда б я Чекко был —кто я и есть, как повелось,
красавиц юных бы любил, пошел вразнос,
хромых уродин я тебе отдал бы, поц.
Вся поэзия — локус локо[29]
Космос — образ мечты,
которая прокисла, с горькой настойкой, белком
& кремом. Протрезвела, опухла,
стала молочной, не извлекаемой, стала неожиданной
& неподатливой, как поток патоки на ветряной
электростанции или коктейль Молотова
в замедленном движении. Мы все перемешаны,
я имею в виду, замешаны, вожделея к слоям,
как подросток жаждет стать
знаменитым, но просто среди друзей.
Только посмотрите на картину! Зеленое солнце —
не символ, и оно не растворяется в
затемненности желания:
когда бы глубина была осязаемой, не просто
толщиной зрачка, а как будто я смог бы
жить там в середине,
вплетенный в пространство
и позабывший о времени. Это не небо,
а просто мазки кисти на эфире, а если
белый цвет не сверху, то несомненно,
что-то на то похожее. А может, это — изнанка?
Мне безопаснее быть с этой стороны
холста, но бьюсь об заклад, все веселье
поездки начинается где-то посередке,
на полпути, вне поля зрения. Реактивные
небеса воображения — но я знаю,
что все равно упаду, и когда
ударюсь о поверхность, будет чертовски
больно. Или есть лишь поверхность,
а то, что болит, эта
единственная глубина — фантазия,
и когда я проснусь, будет ли
длится кошмар? Все
усложняется, когда резонанс
столь затемнен и кажется, что формы
тают под собственной
невесомостью. Кто это плачет
сейчас? Я продолжаю ходить
кругами, как онтологическая
центрифуга, в которой все
вечно влажно. Это цвет
туп! Я так думал раньше,
но потом все показалось мне
уходом от бесструктурности —
хранителем жизни вместо батончика Марса.
Я не буду смешивать метафоры более,
чем вдыхать растворяющиеся формы
из ингалятора Викса. Картина —
не аллегория и не
стихотворение. Но если видишь
аллигатора, лучше еще разок
нырни в водоворот. Это
превосходная температура
для танца.
Апоплексия
Ты
Время калечит все раны, изливается
эхом, которое ни идея, ни панацея
не заглушит. Дверь твоего появления
начинает приоткрываться, как помеха в вакууме,
обилие указывает на изначальность или случайность
слезной зацикленности лакримозы, ставшей
живым потоком, пока заторы не замкнули его в ущелье,
пересохшим, как река, творящая рифмы,
чтоб узнать, какой океан столь одичал,
либо кров укрыл младенца, не дав отнять от груди,
в которой скрыта радость крова.
И реки пересохнут, как рифмы
Время увечит все раны до крови,
раскалившееся эхо все еще нереально. Ирония
пробуждается, приоткрывая дверь
и зазор внедряет вакуум посреди
(часто намек на беззащитность
влажной зацикленности) с беспорядочной жадностью
возводит новые соединенья (сгущенья),
словно реки, пересохнут рифмы
(как узнать, какое озеро озверело), что
зависит от того, какая стихия
породит стих.
Где дрожит стих, как небеса
Каждое ущелье стрижет руно времени,
Треща ложными отголосками,
Шутя над сутью, бредя вброд по бреду,
Где распахивается эта дверь в провал
Пустоты Лимба, чья
Беспомощность кратеров растянута
В песню. Или просто жаден
До свежего ужина (пайка недужного),
Где серебряные полоски не наслаиваются,
Как у того, кто срывает рвы
(Просветленные могут решить,
Что теперь, когда приветили, возопишь).
Где играет дрожь тремора в небесах
Все гонишься (или это в высях?) за фальшивыми звуками
(Лучше ложное эхо, чем никакого, не так ли говорится?)
Точно моя шаловливая нога расшалилась, то есть, я имею в виду,
Что все эти пинки должны закончится так или иначе.
Челюсть отвисла — не первый ли это признак Агапе?[30]
Беспредельное чувство пределов, как в рулоне, который ты не смог
раскрутить,
И в такие моменты неловкость преследует бытие,
Либо отложена до того мгновения, когда ты пробудишься для этого.
Где нет луча надежды в обшивке, судно
Носится по недержанию расстояний и утонченным бестактностям,
Как я танцую вокруг своих сомнений,
Пока они еще проясняются до поры.
Помеха брызжущей суматохи
Никакой тишью так мрачно не заглушишь, как тишью презренья,
Распахавшей плугом мерзкую вонь, заглушая хаос,
Стерильно все, что увечит застывшую пантомиму зазора,
Горе отзывается эхом щеголеватым газелям, выпрыгивающим из узлов,
Как ствол мозга при инсульте от любви,
Глазеешь, ошарашенный, посеченный, обслюнявленный, сбитый с ног,
Мой грех, по существу, — сброшенный, чтобы царствовать,
Уловлен трюком, изгаженным уловками.
Где нет луча надежды в обшивке, кренится судно,
Протекающие континенты и объективированная халатность,
Капающие меж моих размышлений с отвисшей челюстью.
Запинающиеся томагавки звучат по-американски
Меня обоссали, что удручает пуще презренья
И воняет в этой шелковой палатке мерзей без сомненья.
Все идет по сценарию строгой пантомимы дефективных зазоров
(Вздохи горя вторят иезавелям[31], прыгающим меж приложений с позором).
Все время требуя умственного рассеяния, влюбленного в апоплексию —
Прищуры, щелчки, дыры, плетущие раздраженье.
В стволе шахты грешники хулят иерархию (на цепи с ложью),
А на открытом воздухе зеркала жульничают тоже.
В Ясный День Можно Видеть Воздух Как Прозрачную Дымку, Отделяющую Нас от Всего, что Любим и Чем Дорожим, и все же Гладкая Прекрасная Люминесценция Переполняет Меня Атмосферой, Ну, Почти Благо Бытия.
В промежутках были трюки, попахивающие, как подростковая горячка —
Колонны, сгорбившиеся над смертью (или, может, это так виделось отсюда
Сверху). Дисперсия в любом случае безопасней сгущения,
Что может тебя довести до точки, пока нечистоты не замутят суждения
И пальцы страха не поставят зазоры на место. Вот такой иерархией дыр
Я сам являюсь, перепрыгивая через ограду цепочки звеньев
своего бессердечия.
Мы любим интеллектуальную собственность, пока она ничего нам не стоит.
Мозг затуманен, разве это новость? Зеркало пантомимы, которую я давал тебе
На рождество. Как эти все вот эти или одни из тех среди тех , а потом
Просто все забросили после того, как ты все бросил в надвигающейся буре.
Яркое Ясное Утро Смягчает Гнев Божий
Одурев от трюков, задав трёпку трёпу,
(в натуре!) доходяга пирует на очумелой халтуре
(сделав мудрую ставку, все равно пашет, как мы)
(здесь также и как она). Бьюсь об заклад!: он поставил,
мошенник, большой кусок в большой spiel[32], которую ты
можешь сделать из нее, ультра-критический вид буквальной тревоги.
сыгранной на укулеле: статичного, за исключением твоего везенья. Боже!
Срывай гнев на пиве, как пену, сука; была Весна, и вот,
лежу я там: Голодранец наоборот, главный. Бьюсь об заклад!,
встревая в дело этих парней, горящее узурой[33] горе,
пакуя колеса бензика[34] в конверт раздраженья. Я —
пантомима с кувырками, с процессом абсцесса,
с костями: бросай кости рядком с запашком порядка.
Пусть сотрут в порошок. Пусть рвут цветочки.
Едкий рассвет рассекает зазор в безвольном скопище
Не притворяйся. Это трюк, ясно?
Маска неприличия никогда не была такой
отличной. Будь добр! Кусай свой язык, если хочешь
устрашить язык. Или отдай поклон,
когда желчный пузырь наполнится кровью; твою мать —
даже не знаю, как она туда просочилась, а ты?
Я клокочу купоросом от мудрости или одичания,
не уверен, от чего именно; не стоит суетиться, но впрямь,
какой милый этот жакет виниловый! Удача
растрачена на парня с такой талией, как у тебя, впустую, если
тебя не язвит язвительность. У меня такая толика
чертовых коликов, нутро набито шурупами
после ночного марафона с джином. Где о том сказано?
Иногда мне кажется, что ты почти можешь просечь это,
но я — schlump (немецкое слово, верно?)[35]
фортуны, который жизнь искал, роясь в днях, метивших меня
ложью, с которой не смог сдюжить, сложенный пополам, как
салфетка после ужина. В этом горечь сладости, похоже на то,
как она нежно губит меня[36] своей недобротой,
и то, что я дня прожить не смогу без нее.
………………………………………………………………………
Множество зарниц бьется о край
моего бокала «Бужоле», когда
накачиваешься, незрим, как поток народной поп музыки,
после того, как народ ушел. Но хватит обо мне:
я думал, что речь о поэзии. Стихотворение —
засохший ствол пожелтевшей безутешности,
пронзающей, как грех, нанося рунические татуировки
на коже ума. С обломанными клыками
и саше, за которые жизнь кладешь, мы рыщем
ища клад, но не золотой. Это старая болотная песенка.
Ты никогда в нее не верил, сколько бы раз
я не сумел тебе рассказать о ней. Дайте мне еще
один двойной, а потом — отбой.
Молчание Бога
Теду Гринвальду[37]
Больше не тратить попусту жизнь
И не лукавить
И вот опять
МОЕ ВЕЗЕНИЕ
Из Авраама ибн-Эзры[38]
При моем рожденье звезды сыграли злую шутку
Если б я продавал свечи, не наступал бы вечер
Если бы попытался стать большой шишкой, стал бы кочкой
Если б шил я саваны, никто б не умирал
Продавал бы печки, всегда было б тепло
Пошел бы в океан купаться, расступилось бы море
Продавал бы оружие, был бы мир во всем мире.
Из новых стихотворений
Теория аффекта
жалко что так жалко
грустно что так грустно
несчастен от своих несчастий
печалюсь о своей печали
в депрессии от своей депрессии
тревожусь о своей тревоге
счастлив быть счастливым
радоваться рад
разочарован разочарованьем
развлечен развлеченьем
зол на злость
безразличен к безразличью
отчаиваюсь от отчаяния
утратил себя в утрате
кейфую от кейфа
потрясен потрясеньем
болею от боли
ранен раной
унижен униженьем
параноидален из-за паранойи
обижен обидой
развоплощен воплощением
несчастен от несчастий
желаю желать
отупел от тупости
стыжусь своего стыда
не ведаю о своем невежестве
винюсь от своего чувства вины
парализован своим параличом
оконфужен своим конфузом
онемел от своей немоты
задвигался из-за своей неподвижности
возбужден от своего возбуждения
в порядке когда в порядке
смущен своим смущением
безутешен от своей безутешности
устрашен своим страхом
ободрен своим смущением
Отключи блокатор поэзии
Это первое предупреждение. Эстетическая акция
Будет предпринята, если не последует ответа.
Тучи после дождя
изнурение наступает после тяжкого труда
и половых излишеств
сильный ветер ломает даже могучий ствол
и множество нас веточек попутно
даже самый трудный путь —
только начало
любая ложь — своего рода правда
истина всегда неискренна
величайшая забота — форма
онтологической озабоченности
надежда увечит вечность
чувства бесчувственны
доверие замаскировано жестокостью
перед каждым шагом
есть шаг
самый трудный шаг —
перед первым
первый шаг — недвижность
у добрых не хватает ума
а у разумных доброты
а те, кто разумны и добры —
посмешище для всех.
счастливые не в ладу с их печалью
потерянная душа нашла приют в бесприютности
любой ребенок сожалеет о невинности
то что прямо
впереди
часто почти
позади
сущность без жизни
как политика без истории
реальность —
не под покровом
это и есть покров
вещь сама по себе —
не маскируется
она и есть маска
горе тонизирует отчаяние
[1] Steiner, George. After Babel. Aspects of Language and Translation. New York: Oxford UP, 1975. P. 71.
[1] Оригинал, еще отпечатанный на пишущей машинке, приводится ниже. http://eclipsearchive.org/projects/ASYLUMS/html/pictures/028.html
[2] Pound Ezra. ABC of Reading. New Haven: Yale University Press, 1934; rpt. New York: New Directions, 1960. P. 29.
[3] Bernstein, Charles. “The Meandering Yangtze.” Pitch of Poetry (Chicago The University of Chicago Press, 2016), P. 152.
[4] Bernstein, Charles. Pitch of Poetry, P. 152.
[5] Впервые: Bernstein, Charles. Interview to the Wolf magazine. //P. 58// http://www.wolfmagazine.co.uk/images/BernsteinInt.pdf. Исправленный вариант: Bernstein, Charles. Wolf.// Pitch of Poetry (Chicago The University of Chicago Press, 2016), 276–278.
[6] Bernstein, Charles. Pitch of Poetry, P. 297.
[7] Bernstein, Charles. “The Pataquerical Imagination”, p. 293–344; “Pataquericals & Poetics”, p. 345–349 (последнее является своеобразным словариком терминологии «патакверической поэтики». Pitch of Poetry. Chicago The University of Chicago Press, 2016.
[8] Bernstein, Charles. Personal email as an explanation to Pitch of Poetry, p. 77: This is what I call the pataquerical imperative (a syncretic term suggesting weirdness, wildness, and precarious querulousness).
[9] Bernstein, Charles. “Echopoetics” Pitch of Poetry, p. 187-292.
[10] вполголоса (итал.).
[11] Джордж Лакофф (англ. George Lakoff, фонетически более правильный вариант Лейкофф, род. 1941) — американский лингвист, профессор когнитивной лингвистики в Калифорнийском университете в Беркли. Заслужил известность своими идеями о центральной роли метафоры в мышлении индивида, политическом поведении и общественной жизни.
[12] Очевидно, аллюзия на след. строки:
Ни милой лампы круг – о ночи! – свет, желанный
Рабочей белизне нетронутых листов… («Морской бриз», пер. О. Седаковой) Ср.: Ничто, ни белизной хранимые листы,/Ни лампа над столом в безлюдье ночи черной
Мне сердца не вернут из синевы просторной, («Ветер с моря», пер. Р. Дубровкина)
[13] Felix Bernstein (р.) 1992— прозаик, поэт-концептуалист, критик, сын Чарльза Бернстина.
[14] Вилли Ломен — главный персонаж пьесы Артура Миллера «Смерть коммивояжера».
[15] Рон Силлиман (Ron Silliman, род. в 1946) — американский поэт и критик, автор более, чем 30 книг, связанный с языковой школой.
[16] Лоренс (Ларри) Эйгнер (Laurence Joel Eigner, 1927-1996) — американский поэт, автор более 40 книг, у которого был церебральный паралич, очевидно, полученный в результате родовой травмы; тем не менее, оказал большое влияние на свое и последующие поколения американских поэтов, был связан с со школой «Блэк Маунтен», Нью-Йоркской школой, с «Сан-Францисским ренессансом» и с языковой школой (L=A=N=G=U=A=G=E).
[17] Леонард Шварц (Leonard Scwartz) — совр. американский поэт, преподает поэзию и поэтику в колледже Эвергрин, штат Вашингтон, автор ряда поэтических книг, сост. и ред. книги французского поэта и философа Бенжамина Фондана, ведущий программы «Межэтническая поэтика» (Crosscultural Poetics).
[18] Розмари Уолдроп (Rosmarie Waldrop, урожд. Зебальд., род. в 1935) — американская поэтесса и переводчица, родившаяся в Германии, учившаяся в университетах Вюрцбурга, Фрайбурга и Мичигана (Ph. D., 1966). Выйдя замуж за поэта Кита Уолдропа, переехала в США. Как она сама говорила в интервью, всерьез начала писать не на немецком, а на английском. Совместно с мужем основали издательство «Бернинг деск» (Burning Desk, букв. «Горящий стол»).
[19] Сьюзан Хоу (Susan Howe, род. 1937) — современная американская поэтесса, тесно связанная с языковой школой; автор множества книг и лауреат престижных премий, включая Боллинген (2011).
[20] Регис Бонвичино (Régis Bonvicino, род. в 1955 г.) — бразильский поэт, критик, переводчик поэзии (с французского, английского, итальянского), переводил стихи Джерома Роттенберга, Чарльза Бернстина, Шарля Пеги и др.; создатель и редактор журнала «Сивилла» («Sibila»).
[21] Pound Ezra. How to Read.// Literary Essays of Ezra Pound. Edited and with an introduction by T. S. Eliot. New Directions, 1954, rpt. 1985. P. 23. Перевод мой.
[22] Расстроенный, фальшивый (исп., португальск).
[23] У Декарта — res cogitans — мыслящее, сущее, а res extensa — внешнее, присущее физическому миру (лат.).
[24] Ча́рли (Чарльз) Па́ркер (англ. Charles (Charlie) «Bird» Parker, Jr., 1922–1955) — саксофонист-вуртуоз и композитор, один из основоположников стиля «бибоп».
[25] Перифраз строки Джона Донна (1572-1631) «Ни один человек — не остров сам по себе» (No man is an island, entire of itself) из Медитации XVII.
[26] Рефрен известного стихотворения Роберта Фроста «Починка стены» (Mending the Wall).
[27] Из «Пизанской канто» 81 Эзры Паунда.
[28] Чекко Анджольери (Cecco Angiolieri, Сиена, ок. 1260 —1312) — итальянский поэт, современник и, возможно, друг Данте, которому он посвятил три сонета. О его жизни сохранилось не так много сведений — нет даже точной информации о датах его рождения и смерти.. Оригинал и перевод оригинала приводятся ниже:
Когда б я был огнем, весь мир бы сжег,
когда б я был водой, низверг потоп,
когда б я ветром был, сплел бурь клубок,
когда б я Богом был, мир бы погреб.
Когда б я Папой был, подальше от морали,
сгноил бы христиан, вогнал бы в гроб;
когда б я император был, то чтоб
я сделал? Головы б кругом летали.
Когда б я смертью был, папашу взял бы,
когда б я жизнью был, прочь со всех ног
от матери и от отца бежал бы.
Когда б я Чекко был, ведь я — не Бог,
Красавиц бы любил я, сколько смог,
Уродин и старух другим отдал бы.
Перевел Ян Пробштейн
Cecco Angiolieri (Siena, c. 1260–1312)
S’i’ fosse foco, ardere’ il mondo;
s’i’ fosse vento, lo tempestarei;
s’i’ fosse acqua, i’ l’annegherei;
s’i’ fosse Dio, mandereil’en profondo.
S’i’ fosse papa, serei allor giocondo,
ché tutti cristïani embrigarei;
s’i’ fosse ‘mperator, sa’ che farei?
a tutti mozzarei lo capo a tondo.
S’i’ fosse morte, andarei da mio padre;
s’i’ fosse vita, fuggirei da lui:
similemente faria da mi’ madre.
S’i’ fosse Cecco, com’i’ sono e fui,
torrei le donne giovani e leggiadre:
le vecchie e laide lasserei altrui.
[29] Вся поэзия — локус локо — в оригинале (англ. loco) — двусмысленность: означает одновременно «локальный» и «безумный» (позаимствовано из исп.).
[30] Агапе (англ. Agape) — обыгрываются оба значения: букв. «разинув рот», высший вид духовной, христианской любви.
[31] Иезавель —жена израильского царя Ахава, дочь сидонского царя Ефваала, который достиг престола через убийство брата. Это была властная и энергичная женщина. Ее враждебность к Господу и жестокий характер оказали негативное влияние не только на мужа, но и на весь израильский народ. Она поощряла поклонение Ваалу, и по ее настоянию Ахав соорудил жертвенник в капище Ваала в Самарии. (см. 3 Царств. 16: 31, 19). Некоторые исследователи видят в ней жену ангела или предстоятеля Фиатирской церкви. Но по общепринятому мнению, речь идет о некой женщине, которую называли именем жены Ахава, чтобы подчеркнуть ее безбожную сущность. Выдавая себя за пророчицу, эта женщина вводила рабов Господних в заблуждение, уча их любодействовать и есть идоложертвенное.
[32] игра (нем).
[33] Узура — лихоимство, ростовщичество. Это слово из «Кантос» Эзры Паунда, в частности «Канто 45».
[34] Бензедрин (транквилизатор); также (англ. benny) называют амфетамин (сленг).
[35] счастливая случайность (нем.), но в английском сленге — ничтожество, глупец.
[36] В оригинале — аллюзия на популярную песню «Killing Me Softly with His Song» — песня, написанную в 1971 году и ставшую своего рода стандартом популярной музыки. Музыка Чарльза Фокса, слова Нормана Гимбела (Charles Fox, Norman Gimbel). В основу положены стихи Лори Либерман (англ. Lori Lieberman), которая и стала первой исполнительницей песни, но известность ей принесло исполнение Роберты Флэк (англ. Roberta Flack) в 1973 году.
[37] Тед Гринвалд (1942-2016; англ. Ted Greenwald) — американский поэт, автор 25 книг, родился в Бруклине, жил и умер в Нью-Йорке; примыкал к языковой школе, близкий друг Чарльза Бернстина.
[38] Авраам бен Меир ибн Эзра, (ивр. אברהם אבן עזרא, исп. Abraham ben Meir ibn Ezra); также Абен-Езра[5] (1089, Тудела, тайфа Худидов — 1164, Калаорра, Королевство Наварра) — средневековый наваррский (испанский) и еврейский учёный раввин-философ, занимался математикой, богословием, астрономией, астрологией и особенно библейской экзегетикой[6], также поэт и лингвист, знал многие восточные языки[7]. Автор простого и ясного толкования в буквальном смысле почти всех книг Ветхого Завета (за исключением Паралипоменона[8]). Автор сборника гимнов, песен, шуток и загадок (немецкий перевод 1885—1892)[6]. Один из основополагателей грамматики ивритa. Среди математических достижений, ему принадлежат вычисления и свойства биномиальныx коэффициентов. Автор многих книг по астрономии и астрологии.