Демократия в эпоху постправды
Прыгая на одной ноге и нацеливаясь другой в штанину, Берлага туманно пояснил:
— Я сделал это не в интересах истины, а в интересах правды.
И. Ильф и Е. Петров, «Золотой теленок»
Главным вызовом для демократии становится, парадоксальным образом, само современное общество, точнее, его ключевые характеристики – глобализация, стремительное развитие новых медиа и девальвация доверия к факту. Иными словами, привычная апелляция к разуму сограждан становится все менее эффективной.
Начиная разговор о демократии, Александр Филиппов поднимал вопрос о балансе рационального и эмоционального в обществе, равно как и возможности использования иррационального начала в политических целях той или иной силой. Именно иррациональность – необходимое условие существования явления, которое называется постправдой.
Аспект иррациональности вышел на передний план в конце 90-х годов, когда появился термин «экономика впечатлений». Даже удивительно, что процесс этот занял почти двадцать лет – с 1998 года, когда вышла книга Б. Джозефа Пайна II и Джеймса Гилмора «Экономика впечатлений» и до 2016, когда слово post-truth было признано словом года.
Более того, в 2016 году частота использования термина пост-правда выросла на 2000% по сравнению с предыдущим годом. Это не совпало, но было обусловлено избранием Дональда Трампа на пост президента США и Брекзитом. Оба этих явления свидетельствуют об одном – в общественных процессах доминируют эмоции. Собственно, именно эмоции и являются конститутивным признаком постправды. Если следовать за Оксфордским словарем английского языка, то «постправда» определяет обстоятельства, в которых объективные факты менее значимы в управлении общественным мнением, нежели обращение к эмоциям и личным представлениям.
И вот сейчас мы наблюдаем процесс, когда экономика впечатлений окончательно трансформировалась в политику впечатлений. Оба эти явления очевидным образом подразумевают процесс принятия решений с опорой не на логику и рацио, а на иррациональные мотивации. И как в экономике покупатели теперь ориентируются не на качества продукта, а на те ощущения, которые сулит им обладание им, так и в политике общественность делает свой выбор, руководствуясь отнюдь не разумом.
Отсюда – то, что можно назвать театрализацией как экономики, так и политической сферы. Гилмор и Пайн заявляют: «Новой экономике нужны новые модели бизнеса. На каждом уровне в каждой компании все служащие должны понимать, что в экономике впечатлений бизнес – это сцена, а работа, таким образом, – театр».
Нельзя не обратить внимание на любопытную параллель – годом раньше книги, в 1997 выходит фильм Барри Левинсона, где встречаются сходные формулировки по отношению к политическим процессам. Название фильма представляет собой политический фразеологизм «хвост виляет собакой» (wag the dog), который можно считать предтечей термина «постправда».
Это выражение впервые было зафиксировано в американских медиа еще в 70-х годах позапрошлого века. Но особую актуальность получило в конце века прошлого благодаря одноименному фильму. По сюжету, напомню, американский президент, жаждущий перевыборов, начинает войну, чтобы отвлечь избирателей от внутренних проблем. При этом война существует только в медиа. В фильме раз за разом повторяется формулировка «война – это шоу». В результате американские граждане добровольно голосуют за кандидата, который создал для них спектакль.
Формально признаки демократии соблюдены, но де факто об этом не может быть речи. И тогда на первый план выходит различие между понятием voting (голосование) и elections (выборы), когда процесс голосования может быть безупречно организован, а сами выборы оказываются симулякром.
И здесь очевидно совпадение с еще одной концепцией, без которой понять кризис либеральной демократии представляется затруднительным – речь идет об «Обществе спектакля» Ги Дебора. «Спектакль есть основное производство современного общества», — заявляет он в первой главе. В обществе спектакля мы потребляем не столько товар, сколько иллюзии товаров, ибо «спектакль есть другая сторона денег», или же «спектакль есть деньги, на которые мы только смотрим». Очевидно, что спектакль в этом контексте синонимичен глобализации, ибо зрелищем становятся любые денежные знаки вне зависимости от их «страны приписки». Если же рассматривать идеологический аспект, то спектакль, по Ги Дебору, и проявляет в своей полноте «сущность любой идеологической системы: обеднение, подчинение и отрицание существующей жизни».
Спектакль держится на псевдособытиях (информационных поводах, ток-шоу и т.д.), которые рождают ложное сознание времени, которое, в свою очередь, ведет к отказу от исторического времени, от самой истории.
Следовательно, важнейший признак эпохи пост-правды – пластичность истории в ее медийной трактовке. История (историческое время, историческая память) отступают, деактуализируются перед теми идеологическими конструктами, которые транслируют медиа. Общественное сознание оказывается весьма уязвимым перед эмоциональным напором, обрушивающимся с экранов телевизоров. Безусловно политические ток-шоу играют здесь лидирующую роль. В течение ряда лет ежедневно общественно-политические передачи различного формата активно внедряют в массовое сознание конструкты «лихие 90-е», «демократы разграбили страну», «либералы ненавидят народ» и т.д.
Концепция общества спектакля пересекается с концепцией мифа, разработанного Р. Бартом. Миф по Барту – это семиотическая единица, где форма сохраняется неизменной, в то время как содержание искажается и подменяется идеологией. Питательная среда для мифов подобного рода – опять-таки медиа.
Постправда, таким образом, суть коммуникативное пространство, порожденное обществом спектакля, а коммуникативными единицами этой системы являются мифы.
Особенно это заметно на примере изменения восприятия либеральной демократии в России, равно как и понятия «либеральный» как такового. Крайняя форма подобных трансформаций на текущий момент – обсценная по сути лексическая единица «либераст», вошедшая, замечу, в Викисловарь.
Отсюда закономерный вопрос — перед лицом каких вызовов оказывается либеральная демократия в эпоху постправды?
На мой взгляд, первый и самый главный – маргинализация. Либеральные ценности утрачивают универсальную значимость и оказываются всего лишь одной из позиций в общем списке.
Причина этого в следующем.
После распада СССР и окончания эпохи противостояния двух глобальных идеологий либеральные ценности лишились, как это ни парадоксально, той самой мощной эмоциональной поддержки, которую они получили в течение десятилетий. Наличие антипода – коммунистической идеологии – создавало своего рода поле идеологического напряжения, питающее обе стороны. Как только исчез один из полюсов – исчезло и само поле.
Как представляется, мы имеем дело с парадоксом: либеральная демократия держится во многом на гражданских свободах, в том числе и свободе слова. Свобода слова в современном обществе обеспечивается во многом благодаря беспрецедентному скачку в развитии медиа. Вполне возможно, что мы переживаем новый виток научно-технической революции, когда качественные изменения переходят в количественные. Но именно современные медиа, в свою очередь, и создают предпосылки для кризиса либеральной демократии, ибо становятся почвой для развития феномена постправды.
Еще один характерный признак эпохи постправды – это легкость, с которой к ней обращаются любые политические силы. Она находится вне идеологии, вне системы ценностей как таковых. Особенно легко создавать конструкты постправды, конечно, удается правящим кругам, поскольку их доступ к масс-медиа максимально облегчен. Но и оппозиция – как доказывает опыт Брекзита – обладает сходными возможностями.
Постправда выносит за скобки вопрос о ценности документального свидетельства как такового. В 2004 году Никлас Луман в своей книге с характерным названием «Реальность масс-медиа» сформулировал это так: «массмедиа пестуют и одновременно подрывают веру в их собственную достоверность». На первый план выходит не сам факт, а рефлексия по его поводу и многочисленные трактовки, которые по сути дела искажают восприятие исходного события.
Здесь воистину замечательным примером может служить термин «альтернативные факты», принадлежащий советнику Дональда Трампа Келлиэнн Конуэй. Напомню, в 2017 тогдашний пресс-секретарь Белого дома Шон Спайсер допустил весьма заметную неточность, описывая количество присутствующих на церемонии инаугурацию нового президента. Не желая признавать его ошибку, Конуэй заявила в своем интервью на канале NBC, что Спайсер использовал «альтернативные факты».
И снова цепочка: «хвост виляет собакой» — «постправда» — «альтернативные факты». И все эти термины закрепились в медийной среде благодаря Соединенным Штатам, которые до сих пор многими воспринимаются как источник/оплот/экспортер демократии в современном мире.
Каковы же перспективы? Они, признаться, весьма туманны. В ситуации де-абсолютизации системы этических ценностей, причем де-абсолютизации, которая охватывает не только Россию, но и практически все страны Европы и США, остается либо выбирать роль наблюдателя, либо участника процесса. И в этом случае перед нами встает большая задача быть трансляторами ценностей либеральной демократии в обществе постправды. Задача неблагодарная, но небезнадежная, ибо современные медиа – инструмент, доступный для всех, кто готов им воспользоваться.
Открытость медиа связана с самой сутью демократии – доступностью власти. Популизм как угроза демократии подробно раскрывается в рассуждении Андрея Медушевского. Сочетание иррациональности в области политики, активного влияния масс на принятие решений и роли медиа в эпоху постправды создают особое поле напряжения, флуктуации которого все менее и менее предсказуемы. А демократия, призванная регулировать эти процессы, обладает все меньшим авторитетом в массовом сознании.
Можно ли говорить в этом случае о десакрализации демократических ценностей как таковых? Или все же речь идет о своего рода «болезни роста», когда гражданам еще только предстоит научиться нести ответственность за свои решения – равно как и бремя власти и бремя свободного выбора.
Вопросы от модератора дискуссии
Ирина Чечель:
Можем ли мы считать, что сама «постправда» — явление постполитического мира, когда не важно, кто способен воспользоваться определенными техниологиями, а важно их четкое соблюдение? Тогда как мы можем описать идеологический вызов либеральной демократии в целом, а не просто отдельным сторонам ее: искажение фактической стороны тех или иных событий, битву за эмоции и т.п. Какие именно политические силы способны претендовать на создание на основе определенных техник новых типов политических большинств? Насколько «постправда» способна формировать представления о единой и безальтернативной воле народа, культивируемое теми же популистами? Какие инструменты доступны для носителей «постправды», кроме современных СМИ? Значима ли «постправда», например, для мировых парламентских дебатов, как она видоизменяет представления о современном партийном развитии?
Мария Штейнман:
Термин «постправда», как представляется, — действительно порождение неких «сумерек политики», для которых характерна некая десакрализация политического как такового. Поясню на примере: в эпоху большого противостояния США и СССР каждая фраза руководителя страны, будь то президент Рейган или генсек Горбачев воспринималась обеими сторонами (и это крайне важно) с максимально возможной серьезностью. Более того, у всего остального мира не было никаких сомнений в том, что каждый руководитель отдает себе отчет в том, как его слова влияют на политическую реальность. Однако двадцать лет спустя ситуация изменилась, увы, кардинально. Глобальные идеологии исчезли вместе с Советским Союзом. Наступила эпоха, по выражению Д. Шварцмантеля, локальных идеологий. И соответственно, правители чувствуют себя скорее руководителями крупных корпораций, нежели стран. В этом плане показателен как раз приход к власти Дональда Трампа. Иногда кажется, что он стремится управлять США как своим предприятием, а внешнюю политику выстраивает по аналогии с бизнес-конкуренцией.
Руководители стран зачастую позволяют себе высказывания не просто популистские, но политически легкомысленные, если не безответственные. Более того, политическая риторика чиновников, занимающих высокие государственные посты, уверенно приближается к разговорной, почти жаргонной. Власть заигрывает с массами, апеллируя к низменным эмоциям. Так она – не могу не согласиться с А.Ф. Филипповым – получает краткосрочную поддержку, но попадает в долгосрочную зависимость от нестабильного настроения толпы.
Можно ли здесь говорить о второй волне «восстания масс» Ортеги-и-Гассета?
Хочется верить, что до этого еще не дошло.
Если же говорить о механизмах постправды, то они встроены в информационное общество. А само это общество – наше общество – характеризуется не только и не столько всеобщей компьютеризацией, резким скачком развития новых медиа и наличием социальных сетей, сколько стремительным ростом значимости информации как таковой. Более того, все чаще у молодого поколения фиксируется возрастание доверия к информации, опубликованной в интернете. А это весьма серьезный признак. Пользователи не хотят (не умеют? не могут? не видят необходимости?) проверять факты. Рождается «синдром перепоста», когда человек размещает на своей странице ту информацию, которая затрагивает его лично и вызывает максимальный эмоциональный отклик, но при этом не делает никаких попыток установить ее источник, выяснить степень правдивости.
И снова нельзя не вспомнить Н. Лумана: «Массмедиа осуществляют постоянное самораздражение общества, воспроизводство моральной чувствительности – как на индивидуальном, так и на коммуникативном уровне. Но это приводит к своеобразному «размыванию основ» морали…».
Размывание основ морали – это основная проблема, с которой сталкивается цивилизация информационного общества. Постправду могут транслировать президенты и оппозиционные лидеры как внутри своих стран, так и на международных форумах и площадках. В результате может сложиться своего рода конкуренция постправд. Она представляет серьезный вызов для мирового сообщества, поскольку отменяет самим фактом своего наличия антитезу «правда»/«ложь».
В этом случае аудитория может либо предпочесть не верить никому, либо делать выбор, опираясь исключительно на эмоции, а не на разум.
Главный потенциал (и главная опасность) инструментария постправды заключается в открытом доступе. Все механизмы настолько очевидны, что уже бессмысленно проводить границу между «хорошими» и «плохими», «нашими» и «не нашими». Постправду как средство манипулирования общественным мнением используют практически все политические силы.
Это можно понять – сила воздействия и широта охвата аудитории здесь максимальны – но с этим сложно согласиться.
Ирина Чечель
Если либеральные ценности действительно зависят от напряженного противостояния супердержав, то как бы вы определили позицию либерала в современных условиях? Считает ли он, что бескомпромиссность рождает «чистоту» либеральных ценностей, а любой конфликт способствует их очищению от наносного?
Мария Штейнман:
Позиция либерала в сложившейся ситуации наиболее уязвима. Более того, на первый взгляд она сугубо проигрышна. Если он сохраняет верность упомянутым либеральным ценностям, то ему необходимо предоставить своей аудитории серьезные аргументы – не прибегая к манипулятивным техникам. В этом случае с большой вероятностью он оказывается на обочине политического процесса. Либо он встраивается в систему постправды – и тогда степень его воздействия на целевую аудиторию существенно возрастает. У братьев Стругацких есть выражение «потренировать совесть» — кажется, это о настоящем моменте.
«Совесть – это нравственная категория, позволяющая отличать дурное от доброго» , – говорит нам и Юлий Ким.
Но контраргументы в его «Диалоге о совести» — явно актуальнее:
– Но как же быть, когда идет игра,
Партнеры лгут, блефует кто как может,
И для победы правды и добра
Тебе солгать необходимо тоже –
И как же быть тогда?
На мой взгляд, выход все же существует. Либералу необходимо пересмотреть не свои ценности, но свою модель участия в общественном диалоге. А именно – понять, что все надо начинать практически сначала. Что главная целевая аудитория его высказываний – это молодежь, а с нею надо говорить совершенно иначе. Что важнейшие политические битвы нашего недавнего прошлого для нее – «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». И что при этом новое поколение очень четко чувствует ложь и несправедливость. Действительно, молодые хотят влиять на мир, но при этом индекс доверия «взрослым», равно как и любым иерархиям у них существенно ниже.
Так что вместо того, чтобы конкурировать с идеологическим соперником на его поле, надо выстраивать свое.
Самое время.