Элитисты и эпистократы – тоже народ
Так как в интересном и резко полемическом выступлении Р. Капелюшникова в качества мальчика для битья неоднократно выступаю именно я, то мне уж придется комментировать те осуждаемые им взгляды, которые высказывал я сам, а также те, которые высказывал не я, но люди, близкие мне по многим позициям, и даже те, которые мне чужды.
Наше несогласие, как мне представляется, касается в первую очередь не самой либеральной демократии. Надеюсь, что Р. Капелюшников не будет резко возражать против того, что я писал о либеральной демократии:
Строй, который нам нравится называть демократией, – это прежде всего не демократия вообще, а либеральная демократия. Слово «либерализм» чрезвычайно многозначно и с каждым днем приобретает все больше разных, подчас противоречащих друг другу смыслов. В данном случае под либерализмом подразумеваются различные права людей, в идеале не подлежащие пересмотру в ходе народного голосования – право на жизнь, свободу от пыток и бессудных наказаний, право обладания собственностью, равенство людей перед общим для всех законом, свободу слова, свободу совести и т.д. На самом деле этот список многократно менялся и продолжает изменяться. Главное в том, что все эти разнообразные права и свободы ограничивают демократическое волеизъявление. Но фактически результаты голосований и их трактовки честными и нечестными политиками ограничивают или расширяют список и определяют формы реализации прав и свобод.
Основные разногласия касаются оценок того, что происходит в мире сегодня, и того, что, скорее всего, случится завтра. В этом наши взгляды имеют весьма существенные расхождения.
С точки зрения Р. Капелюшникова, которую разделяют далеко не только он один, в мире мало чего изменилось. Демократия в западных странах, как была, так и осталась, а выступления популистов, Брексит, Трамп, Орбан, Движение 5 звезд и т.д. – это скорее встряска, ведущая к обновлению, чем упадок. Еще меньше изменения в экономике, наоборот, рост ВВП и СФП (т.е. технический прогресс) замедлились, безработица в США находится на очень низком уровне, средний срок пребывания работников на одном и том же рабочем месте в США за последние десятилетия не сократился, а увеличился. Более того, Р. Капелюшников отрицает и те изменения, которые признает мейнстримная статистика, в первую очередь рост неравенства доходов в развитых (прежде всего, англосаксонских) странах. Главные изменения, которые он отмечает – это снижение экономического неравенства между странами, а также изменения поведения элит (особенно университетских профессоров), которые резко полевели, но при этом стали относиться к необразованной части населения как к быдлу, приводящему ее к «моральной фрустрации от той упорно навязываемой элитами картины мира». Естественно, этим воспользовались их политические оппоненты, названые элитами презрительно: популистами. Однако их «популизм» (в первую очередь речь идет о Трампе), на самом деле не несет серьезных угроз либеральной демократии и рыночной экономике, а в некоторых аспектах, прежде всего в уравнивании таможенных барьеров в США и других странах, оказывает даже благотворное влияние.
С моей точки, также разделяемой очень многими философами, социологами, политологами и экономистами в западных странах и в России, несмотря на действительную незначительность в количественном отношении большей части перемен, мир существенно изменился. Еще не рухнул, но на наших глазах рушится мир, который, несмотря на все проблемы (неравенство, бедность стран четвертого мира, экологические проблемы, религиозные и политические конфликты на Ближнем Востоке, подталкиваемые американским военным вмешательством и т.д., и т.п.) был миром надежд на лучшее будущее, миром, где был выработан лучший на сегодняшний день и устойчивый строй (либеральная демократия и социальное государство), где медленно с трудностями и проблемами выстраивались основы глобальной организации будущего (Интернет, Европейский Союз, Всемирная торговая организация, «Двадцатка» и др.) и т.д.
Оказывается, что мы видели не картину гигантской стройки, а небольшой островок во временном и территориальном океане хаоса, за которым смутно проглядывают картины совсем иного и неуютного мира (см. вторую часть текста «В растерянности перед незнакомым миром»). Причем наш островок остался настолько неустойчив, что его разрушение началось еще до того, как предполагаемый главный фактор (ИИ, автоматизация и роботизация) оказал существенное влияние на экономику. Оба компонента внутренне противоречивой либеральной демократии начали рассыпаться и расходиться между собой, причем особенно пострадал либерализм. Социальное государство стало сдавать свои позиции в неравной борьбе с глобализацией экономики и снижением роли наемных работников (из западных стран) в производственных процессах. Растерянные элиты показали удивительное непонимание происходящих перемен, а левые социал-демократические политики из защитников наиболее пострадавших слоев населения превратились в моралистов, которые сами выбирают самых несчастных (от сексуальных меньшинств до температуры атмосферы) и готовы для них пожертвовать либеральными принципами. Естественно, политические системы западных стран посыпались, и на место старых партий вышли популисты, спекулирующие на ресентиментных настроениях избирателей (подробнее см. в первой части «В растерянности перед незнакомым миром»). Строительство Европейского Союза и европейских политических институций замерло, и вместо этого началось его разрушение, включающее как Брекзит, так и отход ряда стран (прежде всего Венгрии и Польши) от европейских политических норм. Международная миграция из сложного спутника глобализации однозначно превратилась в проблему и источник нарастающей ксенофобии и конфликтов. Исламская реформация после недолгих надежд, связанных с Арабской весной, вошла в стадию полномасштабных войн в нескольких странах Ближнего Востока, расползающуюся на территорию Сахеля, другие границы мусульманского мира и выходящую за его пределы. Россия перешла из категории имитационных демократий в следующую категорию «электоральных автократий», причем решающую внутриполитические проблемы с помощью конфликтов с ближними и дальними соседями. Надежды на китайскую демократизацию рухнули, и вместо строительства демократии мы увидели укрепление авторитаризма и строительство оруэлловского тоталитарного общества, использующего самые передовые технические достижения.
Спор между мироощущениями бесплоден, да и вряд ли вообще возможен. Посему я перейду к более формальным, большей частью эконометрическим вопросам.
1. В отличие от Р. Капелюшникова, я не являюсь специалистом в эконометрике, и посвятил ей не столь много времени. Тем не менее, даже в тех немногих исследованиях, где я касался экономической статистики, я с удивлением находил такое множество ошибок и сомнительных сведений в российских, международных и даже американских статистических данных, что вполне могу согласиться с тем, что некоторые расхожие мнения базируются на неправильной интерпретации данных или вообще на неточных сведениях. Тем не менее, я не могу признать обоснованными многие альтернативные данные и альтернативные интерпретации, которые предлагает Р. Капелюшиков.
2. Начну со слона Б. Милановича, так как он описывает общемировую картину. Те, кто входят в 70-99 перцентели, чьи доходы не выросли или даже упали – это не «богачи и сверхбогачи», это нормальный средний класс, нижняя часть среднего класса и рабочий класс развитых стран (на самом деле – это еще и значительная часть населения бывшего СССР, но оставим это в стороне). Справедливо ли то, что они обеднели относительно как высшего класса западных стран, так и среднего класса Китая и других быстроразвивающихся стран, – это сложный вопрос.
Повторю без дополнительных комментариев отрывок своего прежнего текста из нашей дискуссии.
Главные качели – это снижение неравенства между странами, обусловленное ускоренным экономическим ростом развивающихся стран и замедленным ростом экономик США и Европы против увеличения неравенства как внутри развивающихся, так и внутри развитых стран. Рост неравенства в период быстрого экономического развития – это тенденция, изученная еще Саймоном Кузнецом и распространяющаяся как на Англию XIX века, так и на современный Китай. Ответный рост неравенства в развитых странах – это новое явление, связанное в первую очередь с миграцией промышленного производства в ЮВА и другие развивающиеся страны с более дешевой рабочей силой, а также c дешевым трудом мигрантов (попутно заметим, что выгоду от невысокой зарплаты работника-мигранта в первую очередь получает работодатель, а стоимость обустройства мигрантов и трудности, связанные с совместным проживанием людей разных культур, ложатся на все общество).
При этом трудно определить, что более справедливо. Не принимать мигрантов, ограничивать перевод производств в развивающиеся страны и продолжать платить высокие зарплаты работникам развитых стран? И, как правило, при этом плевать на проблемы загрязнения окружающей среды, нищету жителей беднейших стран мира? Или принимать мигрантов, переводить производства, понижая доходы своих коренных жителей? Популисты выбирают первый вариант, глобалисты – второй.
…..
К этим сложным проблемам, не имеющим морально безупречных решений, необходимо прибавить еще более сложные проблемы, порожденные техническим прогрессом, которые однозначно ведут к росту неравенства. Первая из них состоит в изменении роли предпринимателей, менеджеров, ученых и изобретателей («белой кости»), с одной стороны, и рядовых работников («черной кости»), с другой стороны, в современной экономике. Чем выше автоматизация производства, тем ниже требования к физической силе и технической сметке рядовых работников. Снижение требований к рядовым работникам происходит на фоне возрастающей доли грамотных людей на Земле, ищущих городской работы. В результате в экономике растет роль капитала, включая человеческий и уменьшается роль рабочей силы. Идея одного предпринимателя, программиста или инженера может в короткие сроки создать новый рынок и дать работу сотням и тысячам рядовых работников. Поэтому растущее неравенство доходов «белой» и «черной» кости — это не только жадность предпринимателей, свобода прятать состояния в оффшорах или распад профсоюзного движения, но и объективная тенденция современного мира.
3. Р. Капелюшников приводит подробные данные о замедлении темпов роста ВВП и СФП в развитых странах в 2005-2015г. На мой взгляд, эти данные говорят именно о произошедшем в эти годы экономическом кризисе, миграции промышленности в Китай, замедлении роста ВВП и СФП в развитых странах (в той мере, насколько этим оценкам можно верить), но никак ни о технологических переменах, ни о промышленных революциях. Существуют сейчас и существовали раньше разные мнения о том, когда происходят основные глубинные перемены в технологиях — то ли на пике роста, то ли в годы спада и кризисов, то ли еще каким-то хитрым образом в ходе двух спадов и подъемов.
«Охи и ахи про прекариат» основаны не столько на потере рабочих мест (хотя в Южной Европе это вполне ощутимое явление), сколько на сокращении сроков действующих контрактов, даже при фактическом их регулярном продлении. Приведу пример, близкий многим участникам дискуссии. За последнее десятилетие в российских вузах и НИИ сроки длинных контрактов сократились с бессрочных и 5-летних до 2-3- летних, а коротких – с 2-3 лет до года и менее. И хотя это произошло на фоне роста зарплат, тем не менее, преподаватели и научные сотрудники почувствовали, что их положение более шатко, и они более зависимы от начальства. А теперь представим, что это происходит на фоне стагнации или падения заработков (как у тех 70-99 персентилей)!
4. Разумеется, люди, не учившиеся экономике, не знают, что такое индексы Джини или Аткинсона, плохо различают неравенство доходов и неравенство богатства; жители обществ с явной или закамуфлированной сословной (кастовой и др.) стратификацией зачастую считают правовое и экономическое неравенство справедливой нормой. Но из этого не следует, что обычные люди лишены способности оценивать уровень неравенства в обществе, сравнивать общества между собой по степени неравенства и др. — и поголовно являются объектами манипуляции статистиков. Иначе, остается полагать, что не только наемные работники послевоенной Европы, но даже диккенсовской Англии узнавали об уровнях неравенства только из пересказов сведений, собранных профессиональными статистиками.
При этом Р. Капелюшников отказывается и принимать официальные данные по неравенству в США и более доверяет альтернативным данным, согласно которым США оказываются «страной с самым низким неравенством среди всех развитых стран». Не чувствуя в себе сил и возможностей выступать судьей в споре статистиков чужой мне страны, все же отмечу, в больших странах коэффициент Джини обычно несколько выше, чем в малых, поэтому 0,23 для 300-миллионного населения 50 штатов США — это настолько малое значение, что остается полагать, что в США уже наступил коммунизм, а жители страны почему-то этого не заметили. Кроме того, мейнстримные оценки опираются на множество исследований разной детальности (от страны в целом до отдельных округов) и, соответственно, надо предполагать, что они все также не замечали местных налогов, большую часть программ перераспределения, принципиально меняющих ситуацию, а люди, бывавшие подолгу в скандинавских странах и США, поголовно лишены способностей сравнивать.
Я вполне могу согласиться, что оценки неравенства в США (если вычесть региональное неравенство, во многом компенсированное стоимостью жилья и услуг) несколько завышены, тем не менее, я вполне доверяю данным, что рост доходов основных избирателей Трампа прекратился еще в 1970-е годы, а в 1990-е годы стала сокращаться их продолжительность жизни.
Кстати, мне кажется весьма неточным утверждение про «любопытную особенность современного популистского электората: те, кто принадлежит к нему, ненавидят политиков, которые выдвигают на первый план проблему неравенства (Обама, Клинтон), и обожают политиков (Трамп, Болсонару), которые задвигают ее в задний угол». Трамп немало высказался на тему снижения доходов своего электората (именно из тех 70-99 персентилей мирового населения), обвиняя в этом мигрантов, экспортеров из других стран и вашингтонских бюрократов. А левые демократы США и социал-демократы Европы в основном говорят о неравенстве доходов рас, народов, богатых и бедных стран, различных меньшинств, мужчин и женщин и т.д., то есть о тех видах неравенства, которые менее волнуют популистский электорат западного мира. Болсонару, хотя и является почитателем Трампа, но в большей мере принадлежит совсем иному миру, как и иному конфликту, связанному с действительно высоким неравенством, разрушительными социалистическими экспериментами и коррупцией в Латинской Америке.
5. Меня сильно удивило отождествление роста продолжительности жизни (и соответственно больших доходов, полученных за более долгий срок) с сокращением глобального экономического неравенства. Можно говорить, что снизилось неравенство в получении медицинской помощи, продолжительности жизни, но вряд ли человек, проживший в нищете не 30 лет, а 60 лет, от этого стал богаче, и 60 лет, проведенных на городской свалке, – это более высокий уровень благосостояния, чем 30 лет, проведенных там же. Более обоснованным, но все же неубедительным на мой взгляд, является переход от уровня доходов к уровню потребления как мере благосостояния – именно сбережения поддерживают уверенность в завтрашнем дне и страхуют в периоды неудач, связанных с потерей работы, болезнями и др., не говоря уж о потреблении в долг, явившимся толчком к кризису 2008 года.
6. Я не имею личных сведений о состояниях и доходах первого богатейшего процента населения США, более того, мои сведения в основном исходят из списков Форбс и других популярных изданий. Но богатейший первый процент – это главные акционеры крупнейших компаний, чья капитализация растет в последние десятилетия и особенно в последние годы. Поэтому заодно мы должны не верить данным о выплаченных дивидендах, значениях PE ratio и т.д. Но если мы не верим данным о реальных деньгах, крутящихся на рынке, то почему мы должны верить данным о факторной производительности, ВВП и т.д., полученным в результате сложных пересчетов, учитывающих вмененные доходы, пустые траты государственных служб, гедонистические индексы и др. И, наконец, почему мы должны верить оценкам безработицы, условно учитывающим или вовсе не учитывающим длительность рабочей недели, людей, не регистрирующихся на бирже труда, скрытую занятость легальных и нелегальных мигрантов и т.д. А если мы ни во что не верим, то остается со слов специалиста по эконометрике объявить экономическую статистику собранием артефактов, из которых каждый выбирает те, которые больше соответствуют его картине мира.
Но я это сделаю только в одном следующем пункте, а затем вернусь к более привычной картине мира.
7. Допустим, что в США реально действуют системы перераспределения, в совокупности более мощные, чем в социал-демократических странах Европы. Вполне очевидно, что значительная часть перераспределяемых доходов должна доставаться самым бедным, не имеющим никакой формальной занятости, пособий по безработице и не зарегистрированным на бирже труда. Соответственно, возвращаясь к предыдущему пункту, легко приходим к выводу, что люди, не делающие карьеры и не ищущие больших доходов (разве что преступных), вполне рационально ушли с рынка труда. Ну и как тогда можно говорить о каких-то тенденциях в изменении уровня безработицы, если для многих необходимость поиска заработка просто исчезла?
А теперь перейду к более принципиальным вопросам, не связанным столь тесно с эконометрикой.
Первый вопрос касается описания настоящего и будущего мира. Как уже говорилось, с точки зрения Р. Капелюшникова реальный мир развитых стран мало меняется, новую картину мира навязывают элитисты — левые («леволиберальные» в американской терминологии) элиты, и страхи относительно всемирного потепления, автоматизации и роботизации навязаны теми же левыми профессорами.
Это возвращение к спору, можно ли перемены в мире считать существенными? Или нет? Его невозможно ни выиграть, ни проиграть, поэтому лучше его просто не начинать. Единственный аргумент, который я хочу привести – это мощь ресентиментных настроений, которые стали движущей силой одной из основных политических тенденций последнего времени. Вероятно, столь сильное желание людей вернуться в привычный им мир говорит о том, что в их глазах мир изменился и не в лучшую сторону, независимо от того, что произошло на самом деле. И при наличии множества свободных СМИ, несмотря на явное преобладание более левых изданий, эти левые издания не могли насильственно навязать людям иную картину мира, противоречащую их мировоззрению.
Дело, на мой взгляд, состоит в другом – до самого последнего времени люди верили, что мир становится лучше, и эти новые взгляды, уже тогда вызывавшие у многих внутреннее отталкивание, ведут к улучшению их жизни. И лишь, когда эта вера пропала, естественное недоверие простых людей хитрым политикам и глашатаям прогресса стало превращаться в противостояние.
Оставлю в стороне всемирное потепление, это особая тема, явно требующая иного, не столь политизированного обсуждения (кстати, на мой взгляд, Макрон, начавший свою деятельность с весьма разумных реформ, не давая передышки людям, перешел к сомнительному повышению акцизов для следования модной в европейском мейнстриме проблематике). Основной вопрос устройства общества ближайших десятилетий, прежде всего связан с будущим искусственного интеллекта (AI, иначе автоматизации и роботизации). Несмотря на недолгий исторический срок, путь развития АI был весьма сложным. Первые успехи 1950-1960-х сменились застоем в семидесятые годы, а некоторое оживление надежд начала 80-х – менее глубоким, но более длительным застоем, длившимся по разным оценкам то ли до середины 1990-х, то ли до начала 2010-х годов. Тем не менее, последние годы ознаменовались быстрыми успехами в тех направлениях, которые уже начинали считаться безнадежными. Если первая шахматная победа компьютерной программы над человеком, случившаяся в 1997 году, готовилась десятилетиями, то с не менее сложной игрой го все произошло за несколько лет, чтение прессы на незнакомых языках с помощью переводчика Google становится рутиной, а машина без водителя из чуда превращается в весьма вероятное скорое будущее. Разумеется, нельзя быть уверенным в том, что и новая весна АI не закончится новой зимой, и наши надежды и опасения окажутся преждевременными, но на сегодняшний день быстрое развитие AI, а вслед за этим широкое распространение промышленных роботов в самых разных областях экономики, представляется наиболее вероятным будущим.
Каждый человек, высказывающий предположения о будущем, стоит между Сциллой благодушных скептиков, не веривших в начале ХХ века в близкую общеевропейскую войну, и Харибдой футурологов 1960-х годов, предвещавших то перенаселение Земли и исчерпание земных ресурсов, то близкое освоение Солнечной системы и заселение других планет. Выбирая риск сделать ошибку первого рода, или риск ложной тревоги по надуманному поводу, я естественно поставил перед собой задачу представить, к чему приведет роботизация, как она повлияет на социальную структуру человеческого общества. Наблюдения сегодняшнего дня пока не показывают быстрого распространения роботов и связанной с этим технологической безработицы, хотя не надо обольщаться, это не опровергает и не доказывает их возможной близости. Хуже то, что уже наличествующаяполитическая картина в Европе и особенно в США подстраивается под еще не существующую социально-гендерную структуру, что стало для меня, скорее, неприятной неожиданностью, чем радостью подтверждения собственного прогноза.
Второй вопрос касается популизма и элитизма. Мне больше понравилось сопоставление популизма с народничеством (у них действительно есть общие черты, хотя нынешние популисты в отличие от адресатов стихотворения Дм. А. Пригова, апеллируют к реальным настроениям избирателей, а не к «выражению народа» своих проектов и фантазий) чем с реформацией, но само деление на популизм и элитизм – в современном мире, где до половины населения имеют высшее образование, это, скорее, способ осмеять политическую реальность западных стран, чем ее описывать. Люди, голосующие за «зеленых», социал-демократов, политкорректность и др. – такая же часть народа, как и те, кто испытывает ресентиментные настроения. Результаты социологических опросов, которые показывают, что 80% американцев – это противники политкорректности, стоят столько же, сколько те, что утверждают 70% поддерживают Демократическую партию и ее идеи. Фактически соглашаются разговаривать с социологами всего 6-10% американцев, мнения которых потом приписывают всем остальным. Выборы в США и большинстве европейских стран говорят о том, что основные расколы делят избирателей примерно на равные части.
И в заключение отмечу то, с чем я в основном согласен. Чтобы не говорить новых слов, еще раз процитирую те мои утверждения, мимо которых прошел мой критик.
«Не надо сводить причины разочарования в либеральной демократии только к одному выросшему неравенству доходов и вообще к сугубо экономическим резонам.
Во-первых, ненадежный мир, в котором завтрашние порядки, завтрашняя работа и завтрашние заработки еще более ненадежны, чем сегодняшние, заставляет людей отвергать либералов-Сусаниных, заведших их в это болото, верить в домыслы конспирологов, в fakesnews, в простые решения, в обещания популистов и националистов. Заставляет выступать против нарушения традиций, чужаков, глобализации, против международного права и т.д.
Во-вторых, не надо возлагать вину за идеологические последствия социально-экономических перемен и глобализации исключительно на популистов. Противостоящие им леволиберальные и мейнстримные политики почти поголовно оказались совсем неготовыми к разрушению привычной картины мира и привычных перспектив. Очень многие из них все сильнее отдаляются от проблем большинства, направляя свои усилия на предоставление различных льгот бывшим дискриминируемым группам населения, мигрантам, все более экзотическим сексуальным меньшинствам.
Причем противников популизма не смущает и то, что они сами все дальше отходят от либеральных принципов – свободы слова, равенства всех перед законом, презумпции невиновности, а насаждаемые леволиберальными прогрессистами ограничения нередко выступают в форме не западного закона, а российского указа, т.е. обращены лишь к определенной группе населения (мужчины, white people, гетеросексуалы и т.д.) и меняют свою строгость с течением времени. И, хотя, леволиберальные политики выделяют самых опекаемых граждан из числа самых несчастных, по их мнению, слоев населения, китайское правительство – из самых лояльных, исламисты – из самых правоверных и фанатичных, а популисты – из самых коренных и традиционалистских слоев, мне почему-то чудится в этом всем некая общность пренебрежения либеральным пониманием прав человека.
Несколько преувеличивая, можно сказать, что не только демократия, обернувшись популизмом, изменила либерализму, но и либерализм, обернувшись борьбой за положительную дискриминацию, изменил демократии и даже самому себе, своему принципу равенства всех перед законом. Если к этому добавить, к сожалению, весьма распространенную коррумпированность мейнстримных политиков, их связь с большим бизнесом (популистам подобные и худшие вещи легко прощаются), то вину действительно можно возложить на обе стороны».