Мираж непрерывности (к критике «обычной схемы» русской истории прошлого века)
Бывший президент Российской Федерации Дмитрий Медведев, ставший в 2022 из прежнего «прогрессиста» весьма расчетливым «ястребом», особенно в части апелляции к «гегемонии англосаксов», ныне отстаивает право военной силой и на чужой территории защищать суверенитет «России как государства – правопреемника, а во многом исторического и морального наследника Российской империи и Союза ССР». К его высказываниям еще придется вернуться далее. Юридически-правовой вопрос преемственности договоров и обязательств, места в Совете безопасности ООН, казалось бы, технически решенный еще в первые месяцы 1992 года, вновь и вновь предстает в российском властном дискурсе последних лет отправной точкой то для рассуждений о метафизической непрерывности «нашего исторического пути», то для куда более прикладных умозаключений насчет наших всегдашних/исконных земель и, соответственно списка «потерь» и притязаний. Государственные мужи, а не хлесткие публицисты говорят и пишут теперь о довольно неопределенных «рубежах» (или шире — пределах сфер влияния), явно не совпадающих с границами Российской Федерации ноября 1991. Территориальные претензии стали инструментом новейшей российской внешней политики задолго до февраля 2022 года. Эта прикладная геополитика, опять же, строится во многом на представлениях и массовых, и «ученых», где магическое слово «преемственность» позволяет объявить всё, связанное с Советским Союзом, а также Российской империей в то или иной степени (при сохраняющихся оговорках), нашим, российским – часто вплоть до бывших стран «соцлагеря». В развитие идей «ограниченного суверенитета» бывших государств-членов Организации Варшавского договора между 1968 и 1988 годами (так называемая «доктрина Брежнева») призрак «территориальных проблем» уже недвусмысленно обозначен для всех сопредельных стран.
С первых суток СВО против Украины снова вернулись споры о том, не имеем ли мы дело с рецидивом советского централизма, желанием наследников «свободной России» августа 91 года, теперь уже развернувшись на 180 градусов, по сути реализовать программу ГКЧП и позднеперестроечных «ястребов», пусть и в ограниченных масштабах? Или скорее речь идет о желании вдруг приземлиться в 1916 год, а еще лучше в державу времен «государя-миротворца», разобравшись уже окончательно с «галицким сепаратизмом»? Как оказалось снято явное противоречие двух этих исторических «многоходовок»? Если отойти от прямой политики в плоскость идеологических ретроспекций знаковых «говорящих голов», очевидно, что «краснознаменные» установки читателей Сергея Кара-Мурзы и Александра Проханова гораздо раньше нынешнего года почти сошлись с «белыми» убеждениями имперцев и монархистов, вроде Олега Платонова или Михаила Смолина.
Мне кажется важным выделить в идее исторической преемственности/непрерывности как минимум три важных измерения или пласта (не ради академической дотошности, а для прояснения темы весьма горячей, воспаленной):
— политический и правовой;
— социальный (как в смысле массовой опоры, так и слоя активных пропагандистов-
«носителей»);
— культурный, который зачастую и не случайно выходит на первый план.
Далее я буду говорить о «русском» и «российском» как синонимах; сложная история соотношения этих совсем не тождественных понятий очень важна1, но все же может быть оставлена в стороне. Сплетение советского и российского тема очень давняя – можно вспоминать тут Николая Устрялова, Джорджа Кеннана, вплоть до оппонентов и толкователей Иосифа Бродского или специалистов по актуальной международной политике. Правильно ли именно здесь, в этих, казалось, ушедших смычках и подстановках искать ответы на вопрос о причинах ныне происходящего глобального шторма? Почему эта сцепка, утверждение имперско-советско-«эрефной» преемственности вдруг оказалась столь существенной?
1
Именно тезис о непрерывности существования «исторической России» (и неопределенности ее внешних границ) является одним из краеугольных камней нынешнего броска в неизвестное. Этот постулат – не просто патриотическое «углубление истории» своей страны в дописьменную древность, чувство связи с далекими предками, свойственное столь многим модерным государствам «изобретение традиции», но триггер расползания по регионам московской «централизованной власти». Именно о последней говорит Путин, начиная с интервью 1990-х и до недавних бесед с учителями об оценках пугачевского восстания, оглядываясь то на Петра, то на прочих старых и новых «собирателей земель». Нетрудно увидеть здесь двойную родовую травму путинского режима – противовес «призракам распада» лета-осени 1999 года, времен губернаторской фронды, и еще более глубокий пласт — имперские образы и переживания РСФСРных администраторов времен перестройки, кануна ускоренного преображения нашей страны из большого Союза в одну из пятнадцати независимых республик.
Еще в 1991 году, при существующем СССР, мало кому известный помощник Анатолия Собчака по внешнеторговой части в интервью кинодокументалисту Игорю Шадхану изложил свое историко-экономическое кредо:
Деятели Октября семнадцатого года заложили мину замедленного действия под это здание, под здание унитарного государства, которое называлось Россия. Ведь что они сделали — они разбили наше отечество на отдельные княжества, которые раньше на карте земного шара и не фигурировали вовсе, наделили эти княжества правительствами и парламентами. А теперь мы имеем то, что имеем. Но это с одной стороны. С другой стороны, они уничтожили то, что стягивает и сплачивает народы цивилизованных стран. а именно уничтожили рыночные отношения. Уничтожили рынок как таковой, зарождающийся капитализм и единственное, что они сделали, чем держали страну в составе общих границ — это колючая проволока. Как только эта колючая проволока была убрана, так распалась и страна.
За десять последних лет рыночная и прогрессистско-«общецивилизационная» риторика в устах ставшего президентом бюрократа явно отступила на задний план, но претензии к основателям Советского государства остались неизменными и только усиливались, подкрепляясь даже «архивными документами». Отметим особенно и грозные образы двух «распадов» страны. Еще прямее выражался незадолго до 24 февраля его помощник и бывший министр культуры, прославившийся состряпанной диссертацией:
«Современное государство, которое мы привыкли называть Украиной, — исторический фантом, скроенный конкретными тактическими решениями конкретных политиков в конкретных обстоятельствах»… И учитывая, что «всей исторической цивилизации — Россия» ни конца ни края нет, то и Украина «не просто неразрывно связана с тысячелетней историей» Российского государства, а «есть сама русская история». (https://www.rbc.ru/politics/22/02/2022/6214cc4d9a7947a9a3eb0f36)
Парадоксально, что под последними тремя словами Мединского подписался бы и Михаил Грушевский, подходящий куда более ненавистного (для бывшего члена КПСС Путина) Владимира Ленина, на роль «автора» модерной Украины. Просто выдающийся ученый, автор многотомной «Истории Украины-Руси» видел ситуацию скорее зеркально наоборот и справедливо считал историю трех ветвей восточного славянства куда более длинной, чем существование Московского государства и петербургской империи Романовых. Критика Грушевским «обычной схемы» изложения истории восточного славянства еще с известной статьи 1904 года была направлена против телеологии киево- владимиро-московской государственной преемственности2. ХХ век дает пожалуй, не меньше материала для переосмысления новодельных схем непрерывности новейшей русской/российской истории.
Так, у пиарщика и воспитанника МГИМО Россия как своя цивилизация становится не просто синонимом государственности, но и индульгенцией/оправданием правомерности любых распоряжений еще более высокого начальства. То же самое было заметно и в «валдайском» дискурсе у авторов вроде Кортунова или Тренина с начала военной акции в Украине.
И Путин и Мединский на деле воспроизводили общие места массовых российских представлений «из тех и этих лет». Уже прямо с 1992 года любому наблюдателю было заметно, как в СМИ и ученых сочинениях еще недавняя почти клишированная тема противостояния союзного (коммунистического) Центра и свободной, возрождающейся России уступила место топике территориальной и особенно историко-культурной преемственности старой империи и новорожденного государства – тут можно упомянуть тогдашних известных публицистов, вроде Александра Ципко. А как насчет «эмбриона» или прямой предшественницы нынешней Российской Федерации – собственно, РСФСР как самой большой советской республики? Как для иностранцев при Сталине или Горбачеве «советская Россия», при всех необязательных уже оговорках, так и осталась по сути синонимом СССР, а в новом тысячелетии еще и ретроспективно отождествилась с ним целиком как этап развития «нашего государства». Хотя и в рамках этой большой непрерывности прежние «красные» вехи оказались в XXI веке весьма неудобными: столетние юбилеи революций и 1905 и 1917 года во времена Путина виделись совершенно нежеланными напоминаниями о кризисе и конце старого порядка. Как и «величайшая геополитическая катастрофа» 1991 года, эти точки разрыва постоянно ретушировались усилиями политологов, спичрайтеров, пишущих чиновников-идеологов (вроде главного железнодорожника Якунина) или близких к РПЦ авторов – ради почти уже безоговорочной, все более педалируемой «тысячелетней непрерывности», прыжком через 70-летнюю красную паузу/бездну/«время взлета»3. Залогом преемственности были и бесхитростные геополитические выкладки насчет континентальных пространств, несмотря на крушение империй и перелицовку границ, и рефрен «векового противостояния» вечной России и коварного Запада (истории Антанты или антигитлеровской коалиции тоже уводились в тень за ненадобностью). Послесоветское повышение ставок евразийства – далеко не самого заметного и яркого течения межвоенной эмиграции, по сути замершего к середине 1930-х, – еще один яркий пример нового идеологического творчества. Разумеется профессиональные историки тоже включились в этот апофеоз «преемства»4. Обсуждение нероднородности Российской империи даже в XIX веке – например, в книге Михаила Долбилова о механизмах «обрусения» Западного края – наталкивалось на характерное обвинение в стремлении «вырвать сознание современного российского общества из имманентности истории и поместить его в иную, искусственно сконструированную культурно-философскую среду»5.
Но так ли на самом деле тесно было Российской Федерации в реальном наследственном республиканском костюме – а не в воображаемом великодержавном одеянии? Отчего совершенно невыигрышной, даже при росте популярности советской символики – михалковского гимна, «знамени Победы» — все 30 лет после 1991 года была память относительно промежуточной, до сих пор мало изученной6 и почти условной, но зато точно «нашей» РСФСР?
2
Мне как историку представляется важным отступить от слома 2022 года даже не на тридцать, а именно на сорок или пятьдесят лет назад – и хотя бы кратко остановиться даже не столько на разрывах, а специфических зияниях /пустотах в якобы непрерывной истории России второй половины ХХ века. Именно эти зияния и накладки «советского» и «русского» стали, на мой взгляд, важным истоком настроений, мобилизационных мифов, захвативших в начале 2020-х годов не только кремлевское руководство или пропагандистов, но и огромные массы бывших советских людей, ныне российских граждан – и не только в пределах Российской Федерации! Разговор об остановившейся или даже отсутствующей на протяжении нескольких десятилетий русской истории может показаться малоуместной экстравагантностью. В новой истории европейских народов разве недостаточно примера разделенной Польши, сохранившей преемственность вопреки весьма мощным имперским притязаниям и даже ассимиляционным планам Пруссии/Германии, России или Австрии? ГДР при Ульбрихте и Хонеккере претендовала на подлинную преемственность прогрессивного немецкого наследства – в противовес Западной Германии с оглядкой той на веймарский период или идеи 1849 года. Каковы вообще критерии и последствия «приостановки»? Так ли уж велика была мощь революционного красного удара – тем более что уже прямо с начала 1920-х не было недостатка в попытках представить новую реальность как продолжение и видоизменение хода именно русской истории. И рассуждения о «национальном типе» покойного Ленина, последующий сталинский «национал-большевизм», даже эмигрантские споры украинцев и «великороссов», до Николая Ульянова или Юрия Шереха, в конце-концов «Остров Крым» Аксенова — разве они не свидетельствуют об устойчивости идейных оснований русской истории? Но только ли идейных? Церковная традиция, третьеримские выкладки и, главное, зубчатые кремлевские стены и древние купола пережили и конституции, и танки, и баррикады на Пресне. Переживут, дескать, как и все прочее – мало ли что было при Скоропадском или Центральной раде. Гайдамаки уйдут, Турбины останутся или вернутся вновь. Что не так в этой картине российской «большой длительности»?
За сценой этого спектакля культурной непрерывности, «Жизни за царя» в бесконечной перемотке, и в 1990-е годы и уж тем более сейчас оставалась скрытой многообразная, отличная от российской, жизнь советских республик и бывших имперских территорий – с иными преемственностями, по-разному сложившимися в позднесоветском сплаве «дружбы народов»7. Но может быть главное в том, что скрыта была и реальная история недавно почившей РСФСР. Уже Гасан Гусейнов проницательно отмечал, как московские и российские почвенники начиная с 1960-х содействовали славе «национальных» авторов, вроде Гамзатова или Думбадзе: речь шла о прославлении органического, не «стеклобетонного». Полвека спустя так и не сложившийся до конца советский народ (хороший, правильный и «наш») оказался заменен в идеологических построениях постсоветских идеологов народом русским, в состав которого украинцы, да и белорусы то входят без остатка, то пытаются «отторгнуться» по наущению «националистов». Установки вечной «русской цивилизации», по Мединскому, должны цементировать эту общность еще надежнее советских прописей или лояльности царских времен. Уже дважды эта конструкция пересобиралась – после 1914 года или 1985- го; и чем будет обеспечиваться заявленная долговечность новой сборки?
Тут время напомнить, что «тысячелетняя государственность», о которой так заботится с момента прихода к высшей власти команда Путина, была прервана в 1917-1922 годах, и не восстановлена, но начата с чистого листа абсолютно заново. Это сопровождалось и понятными моментами преемственности, но лишь в политической или в еще большей степени художественной, литературной культуре (стоит вспомнить Пришвина с его дневниками, карьеру Алексея Толстого или «игуменский окрик в декретах» у погубленного Клюева – но с другой стороны также Платонова с Маяковским, отсветы совсем иного мира). Слом 1917 года оказался буквально вмурован в виде краеугольного камня в казавшуюся внешне весьма мощной кладку позднесоветской государственности, которая смогла пережить и смерть главного вождя, и уход от силовых практик времен Ежова и Берии. Потом демократы и часть высшей номенклатуры (Ельцин был ярким примером, но не единственным) вместе с «националистами» из республик снова вернулись к конструкции 1922 года, которая смогла обеспечить «цивилизованный развод», и в целом уйти от «югославского сценария». Как оказалось, на время. Перемена 1990-1991 годов с точки зрения элит политических, да и социальных оказалась куда более гладкой, чем та, что случилась после 1917 года8. Советская армия в значительной части на территории РСФСР переоформилась в российскую куда проще и будничнее, чем на былом переломе от войска «империалистического» к Красной армии.
В России начала 1990-х ни о какой реституции, как в странах Балтии или Восточной Европы, речь не шла, и дело преемственности ограничилось символическими жестами, вроде торжественного захоронения царской семьи или нумерации Государственных дум, «возвращения» герба и флага – имперских. 1 сентября 1917 года, начало республиканского правления, для России нынешней праздником не является. Передача государственного долга, диппредставительств и ядерного чемоданчика дополнительно подкрепила «мостик» между СССР и РФ. Легкость перехода централизованной власти от Горбачева к Ельцину в Кремле позволяла тем, кто ностальгировал по империи, трактовать все прочие республики как окраинные полу- или «недогосударства», несмотря на обширность их территорий, да еще при сохранении в ряде новых независимых стран влияния русскоязычной и «москвоцентричной» культуры. Размытость границ советского и русского в 1950-1980-е годы как раз оставила проект ельцинской «декоммунизации», воображаемого мостика в «нормальный» 1913 год, принципиально незавершенным.
И если протяженность польской или германской истории «не наш» случай (уже в силу сохранения централизма, пусть в совершенно разных, контрастных обличьях) – то не стоит ли выйти ради сравнения за пределы прошлого только европейского? Покойный американский историк Марк фон Хаген (1954-2019) в ряде постсоветских работ – в том числе почти провокативной статье середины 1990-х «Есть ли у Украины история», отсылая к опыту заморских империй, а также завоеванной и избавившейся от колонизации Индии, писал о сложном складывании нынешней территории Украины от Ужгорода до Луганска9. Имперские привнесения в такой перспективе оказываются не перечеркиванием, но важной частью исторического нарратива, уже совсем иначе ориентированного. Украинская «тяглiсть», с ее советской составляющей, была иной, чем российская проблематичная непрерывность – но об этом еще предстоит думать в будущем, учитывая в первую очередь украинские труды Сергия Плохия, Мирослава Поповича и Сергея Екельчика, Станислава Кульчицкого или Олексия Яся.
Важной параллелью к российской истории ХХ века, особенно первой его половины, может быть история турецкая: Османская Порта, как и империя Романовых, включавшая Польшу и Финляндию, не пережила исхода «сданной» войны. Точно так же сходство Кемаля и его соратников с Лениным с большевиками – борьба с «отжившим прошлым», модернизационная диктатура, эмансипация «низов» в формах нового полувоенного светского централизма — уже давно занимала и современников и сегодняшних исследователей10. Вот только попятная, антиреволюционная волна в Турции и позднем СССР оказалась разной: на рубеже 1980-х и 1990-х «русская партия», предмет описания Николая Митрохина и тогдашних наблюдателей, внутри союзной и РСФСРной верхушки и КПСС, хотя и уступила демократам, но тем более легко приняла конец советского интернационализма, сложной политики квот и балансов (давления «Центра» с сохранением преференций «местных органов»). Зато советское великодержавие оказалось совсем кстати.
Сценарий постсоциалистического перехода в России как части бывшей СССР выстроился уже скорее не по турецкой, но экс-югославской модели, где сербские националисты разных частей политического спектра активно, но выборочно использовали отсылки к прошлому времен Тито и федеративной общности. И все же до 2014 года ревизия границ, в отличие от Сербии, никогда не была составной частью внешнеполитического мировоззрения российской элиты. Югославский сценарий, пример Сербии и Милошевича, при растущих «ресентиментных» симпатиях к ним со стороны Москвы и новой России, первые двадцать лет казался скорее предостережением от реваншей политики «прямого действия». Имена Собчака и Ельцина, а не бесславных Янаева или Крючкова были записаны в святцы российского политического класса даже начала 2010-х годов.
Важная деталь, касающаяся не только образовательной системы. В каждой из советских республик (союзных и автономных) преподавался местный «гуманитарный компонент» — курс по «своему» языку и литературе, и только в РСФСР он или отсутствовал или заменялся краеведением11. Если обобщающие книги или сводные тома по истории русской литературы выходили – то не существовало «Истории РСФСР»: отдельная государственность Советской России поминалась в первую очередь как феномен ленинского времени, «переходного периода» и окончательного становления СССР между 1922 и 1936 годами. Она существовала внутри СССР как признанно крупнейшая административная единица, но в сильно урезанном виде – например, без своей отдельной Академии наук или республиканского ЦК (при Хрущеве для координации было создано Бюро ЦК КПСС по РСФСР, просуществовавшее до 1966 года). Жалобы на
«заброшенность» российских проблем и сюжетов на фоне иных республик – вечный рефрен мемуаров и свидетельств 1970-1980-х годов отнюдь не только сторонников
«русской партии»12. Важное свидетельство культурного возвращения «русских сюжетов» еще в застойный период, помимо продукции писательских организаций РСФСР –
«Заметки о русском» Дмитрия Сергеевича Лихачева; показательно что возражения Леонида Баткина авторитетному академику из 1980 года смогли быть напечатаны только на исходе перестройки, летом 1991 года13. И все-таки: является ли отсутствие школьного курса «истории РСФСР» в важное, до сих пор как будто «теневое», советское тридцатилетие между Сталиным и Горбачевым, достаточно весомым доказательством заявленного сильного тезиса о приостановке русской истории, ее почти полном растворении в «советском»? Мы снова возвращаемся к вопросу о разных измерениях преемственности, из которых российская власть и даже ее оппоненты, всегда предпочитают культурный, выдавая его за цивилизационный.
На мой взгляд, в ХХ столетии прежняя русская история – в социальном измерении — действительно приостановила течение свое (пусть и не совсем по Щедрину), поскольку после 1917 года, хотя и не одномоментно, видоизменилась радикально. И продолжилась в новом масштабе, с новыми качествами и с другим, советским (а не русским) именем. Партхозноменклатура – не просто «замена» царскому чиновничеству, как могло показаться разве что во времена НЭПа14. Контуры разрыва – судьбы вычищаемых предпринимателей, преследование зажиточных или «средних слоев», раскулачивание и главное конец прежнего крестьянства как раз на исходе оттепели – все это было достаточными маркерами пересозидания «станового хребта» общества действительно нового типа15.
Возвращение русских сюжетов в десятилетие до начала войны и сталинская кампания «отечественного превосходства» (предмет изучения Дэвида Бранденбергера и его коллег) происходили уже под крышкой «советского патриотизма», порой с явной антисемитской печатью. И стоило даже в самые мрачные послевоенные годы резвым перьям перебрать с «русским духом» (как у позабытых Аджемяна или Бушуева) – они так или иначе «получали окорот», и не только от бдительных интернационалистов16. Ни рост влияния «русской партии» в КПСС после 1956 года, ни «Остров Крым» Василия Аксенова или разносторонняя работа русской эмиграции, ни многотысячные перстроечные тиражи «Вех» и Бердяева, усилия таких разных гуманитариев и неравнодушных к «русскому» авторов застойных лет и разных поколений, как Лихачев, Лосев и Леонов, Живов или Бибихин, не смогли обеспечить «связь времен» 1913 и 1992 годов – как бы ни хотелось во втором случае думать дожившим до второй даты.
Пушкин, а потом и Бунин на полках обитателей «Дома на набережной», Кировский балет вместо Мариинского, бесчисленные переиздания сказок Афанасьева или все менее востребуемых «народных сказительниц», визиты Игоря Стравинского или Романа Якобсона – были очень важными, но все же только культурными маркерами русской «связи времен» второй трети XX века. Преемственности общественной быть не могло: слишком поздно. Новая Россия Ельцина воображала свое «возвращение к истокам» на таком позднесоветском социальном субстрате, который был весьма отличным от, казалось, типологически довольно схожих обществ стран восточной Европы или даже Балтии. Там вытесняемыми оказывались «всего» 40 лет «истории в оккупации»; эрозия и крах коммунистических элит был явными и очевидными. Культурная и отчасти идеологическая преемственность «старой» и «советской» России/Союза республик, исподволь утверждаемая с послесталинских времен, скрывала и скрадывала разность социального устройства и государственно-правовые отличия совершенно несхожих типов социума, отделенных дистанцией куда более серьезной.
Как раз связь 1980-х с 1990-ми при всех крупнейших сдвигах 1991 года, да еще под знаком обретения «России, которую мы потеряли» была достаточно крепкой, что позволило и уже на вековом отдалении видеть сцепку 1910-х и 1920-х более сильной, чем она тогда была на самом деле. Тогда же был сознательно и окончательно спрятан, после недолгой горбачевской попытки представить перестройку «продолжением Октября» большевистский и социалистический разрыв\конец русской истории, как феномен чужеродный, антигосударственный и якобы «инспирированный извне».
Вся эта умышленная и регулируемая двойственность советского и русского на исходе «государственного социализма», их последующая спутанность далеко не случайны. Соответственно, советское после 1991 года нужно было (как в Беларуси) без левой или эмансипационной составляющей, в комбинации государственного патернализма и преимущественно неолиберальной экономической политики. И как раз Беларусь дала уроки весьма эклектичного соединения, прилаживания большой советской ностальгии и локального республиканского прошлого – и попыток сформировать и заложить в систему образования «основы государственной идеологии». Имперский принцип оказался востребован не как рухнувший (чтимая руина образца 1990-1992), но как вечно живой, поруганный вековечным внешним врагом, дважды «преданный» за ХХ век и вот теперь утверждаемый во всю силу.
3
Подводя итоги – историкам настоящего и будущего важно разбираться не только в этом показательном союзе поклонников Победоносцева и Андропова под знаком «восточнославянского братства», зюгановской соборности/коллективизма или целостности церковного предания. 1917 год с прежней Россией-империей покончил. Важно подчеркнуть еще и еще раз: перед нами – не «вечная Россия», но многослойный и детонирующий конструкт. Могло ли это все же не «рвануть» полномасштабной «новой эрой»? «Советский век» подвесил и закончил прежнюю русскую историю, изменил ее основы тем, что попытался разом и отделить ее территориальный остов от соседних стран-республик и одновременно растворить ее в новом идеологическом единстве. Идеология улетучилась, а само растворение и изживание прежней социальности оказалось куда устойчивей. Глубокий разрыв между первыми двумя из трех форм «русской власти» и государственности ХХ века: имперской, советско- республиканской и федеративной не мог быть «залечен» ни в начале 1990-х, ни уж разумеется сейчас: он как ничто другое ставит под вопрос сами оси преемственности. Несмотря на неподдельный, многолетний энтузиазм эмигрантов разных волн, восстановителей храмов или купеческих династий перестроечных и последующих лет, возвращаться было по сути некуда. Отмеченная выше «плавность» второго, послеперестроечного слома была не случайной. «Новая русская» история, история уже путинской РФ оказалась при наличии совсем иных и противоположных тенденций – все же каким-то анаморфозом практик, идей и установок 1984 года. Переиначить итоги Холодной войны грозят не законные наследники русской истории, а позднекоммунистические эклектики, начитавшиеся Пикуля и Льва Гумилева, а вкупе с ними и Солженицына. Но вынесло наверх, под красным знаменем декоммунизации и с криками «гойда» именно их. Дмитрий Медведев не случайно отсылает именно к советскому, а не «эресефесерному» имажинаруму, утверждая на 4 ноября, будто только «сейчас мы стряхнули липкий сон и тоскливый морок последних десятилетий, в которые нас погрузила гибель прежнего Отечества». Так не эта ли погибель совсем недавно именовалась и считалась праздником возрождения?
Слишком поверхностно было трактовать 2022 год и декларативный крестовый поход против Запада исключительно проявлением неосоветского синдрома, выводя из под критики российские установки и традиции, например, романовских или ельцинских времен. Эти установки и традиции наши, сколько бы кавычками не заслоняйся, и все же российскими их можно считать категорически условно: буквально по имени, номинально. Суть была почти разрушена и слепилась заново не по Локку или Сахарову. На месте давней имперской России и великорусской народности лежат уже несколько археологических слоев: революционно-советский, сталинский, брежневско-горбачевский и ельцинско-«новорусский». И все эти слои, вместе с «прадавней» основой, на переломе 2021 и 2022 годов оказались створками ошеломительного переворота.
Смогут ли ушедшие глубоко в тень республиканский пласт и опыт позитивного, мирного жизнеустройства, конкурировать с имперским и подавляюще-державным принципом – решит динамика грядущих событий. Но история, как бы ее не замыкали в рамки политических «за» и «против», всегда берет свое — поверх схем и барьеров.
Данный материал– сокращенная версия подготовленной работы для сборника статей под редакцией Николай Плотникова (Бохум), который планируется к выходу в начале 2023 года.
1 Обширный историко-понятийный материал дан в книге: Лескинен М.В. Великоросс/великорус. Из истории конструирования этничности. Век XIX. М.: Индрик, 2016.
2 См. републикацию: Грушевський М.С. Звичайна схема русскої історії й справа раціонального укладу історії східного слов’янства (вступна стаття О.В. Яся) //Український історичний журнал. 2014. №. 5. С. 199-208.
3 Особенно преуспели, еще до «засветившегося» Тимофея Сергейцева, в сочинении трактатов об извечной борьбе России и Запада и установочных учебников «спичрайтер» Якунина Вардан Багдасарян и бывший томский «демократ» Степан Сулакшин (хотя пальма первенства принадлежит все же Наталье Нарочницкой).
4 В Петербурге особенно последовательными в обличении раннесоветской «русофобии» были университетские авторы Андрей Дворниченко и Юрий Кривошеев (ученики Игоря Фроянова), а в Москве – Александр Барсенков и Александр Вдовин (их учебное пособие по истории России даже отозвали сами историки МГУ после публичного скандала начала 2010-х годов). На авторов круга Фроянова ссылается и в своих импровизированных попытках в XVI веке найти основы нынешнего поворота «валдаец» Тимофей Бордачев.
5 Империи, нации и конфессиональная политика в эпоху реформ. Круглый стол // Российская история. М., 2012. № 4. С. 69 (реплика А. Комзоловой и схожие рассуждения А. Мамонова). Одной из первых на этот «тренд» обратила внимание Мария Феретти (1958-2018): Ферретти М. Обретенная идентичность. Новая» официальная история» путинской России // Неприкосновенный запас: дебаты о политике и культуре. 2004. № 4; затем стоит отметить важные публикации Ольги Малиновой и Алексея Миллера по нынешней «исторической политике».
6 Отметим обобщающую книгу: Круглов В.Н. Организация территории России в 1917–2007 гг. М.: Институт российской истории РАН, 2020.
7 Важную информацию о жизни республик до и после 1991 года содержат сборники под редакцией Дмитрия Фурмана в серии публикаций Музея и общественного центра имени Андрея Сахарова, например: Казахстан и Россия: общества и государства. М.: Права человека, 2004.
8 Про поддержку номенклатурой декларации о российском суверенитете летом 1990 года: Елизаров В., Гончаров В. Цели и средства: идеи, которые начинают/институты, которые выигрывают // Новое литературное обозрение. 2007. №. 1. С. 253-271; Сельцер Д.Г. Взлёты и падения номенклатуры. Тамбов: Тамбовполиграфиздат, 2006.
9 von Hagen M. Does Ukraine have a history? // Slavic Review. 1995. Т. 54. №. 3. Р. 658-673; Hagen M. From Imperial Russia to Colonial Ukraine // The Shadow of Colonialism on Europe’s Modern Past., London: Palgrave Macmillan, 2014. Р. 173-193; Portnov A. Mark von Hagen and Ukrainian Studies //Ab Imperio. 2019. №. 3. С. 243-250.
10 См. важную компаративную книгу исследователя советской культурной революции: Plaggenborg St. Ordnung und Gewalt: Kemalismus — Faschismus — Sozialismus. München: Oldenbourg Verlag, 2012.
11 Сравни: Гибатдинов М.М. Преподавание истории татарского народа и Татарстана в общеобразовательной школе: история и современность. Казань: Алма-Лит, 2003.
12 Показательны схожесть тона очень разных персонажей – пензенского либерального партийного руководителя времен «застоя» и краеведа Георга Мясникова: Мясников Г. В. Страницы из дневника (1964-1992). М., 2008 и его антипода, консерватора из союзного Совмина: Шкабардня М.С. Живое дыхание эпохи. М., 2016.
13 Письмо из 1980 года: с заметками «О русском» Д. С. Лихачева спорит историк культуры Леонид Михайлович Баткин // Независимая газета. 1991. 13 августа (№ 95). С. 5. Отдельного обсуждения требует труд социолога Валентины Федоровны Чесноковой (1934-2010), подготовленный в конце 1970-х, но оставшийся «самиздатным» — книга «О русском национальном характере» (напечатана лишь в середине 1990-х). Автор, скрывшаяся под псевдонимом «Ксения Касьянова», была внимательной переводчицей Парсонса, сотрудничала с нелегальным Фондом помощи политзаключенным Солженицына и стала затем исследовательницей постсоветского православия.
14 Мохов В. П. Региональная политическая элита России (1945-1991 годы). Пермь: кн. изд-во, 2003; Коновалов А.Б. Партийная номенклатура в Сибири в системе региональной власти (1945–1991). Кемерово, 2006; Никифоров Ю. С. Верхневолжские регионы РСФСР и союзно-республиканский центр (1950-1980-е гг.). Ярославль: РИО ЯГПУ, 2021 (спор с идеями Симона Кордонского лучше, пожалуй, отложить до иных времен).
15 Отмечу, наряду с важной работой Анатолия Вишневского «Серп и рубль» также важную книгу вологодских исследователей конца русского крестьянства, в частности : Безнин М. А. Димони Т. М., Гулин К. А. Экономический строй России 1950–1980-х годов. Вологда, 20214 см также: Дмитриев А. После освобождения:» Великие реформы» и хрущевская оттепель в перспективе российской исторической мысли // Новое литературное обозрение. 2016. №. 6. С. 129- 166.
16 Юрганов А.Л. Русское национальное государство. Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М.: РГГУ, 2011. С. 290 и след. Важные свидетельства об этом остались в откровенном дневнике историка славянофильства из МГУ Сергея Дмитриева (1906-1991).