Михаил Гефтер: Жизнестойкость либерализма — в ассимиляции сопротивления себе
Эта запись — одно из приложений к моей будущей книге «Слабые» о концепциях альтернативы у Михаила Гефтера. Разговор — фактически, монолог Гефтера, состоялся 30 лет тому, еще в СССР (в феврале 1990 года). Звучит он весьма современно. Не припомню, был ли он вызван статьей Фукуямы о конце истории — очень похоже, хоть имя знаменитого американского гегельянца в нем не звучит. В разговоре участвовал итальянский друг Гефтера, тогда коммунист.
Михаил Гефтер: Сколько устроен мир и сколько мы видим, всегда будут левые. Вопрос стоит так: должны появиться другие левые, чем те, что есть, или вообще их мир кончился и левых больше не будет ни при каких обстоятельствах? Это серьезный вопрос. В этом нашем мире левые нужны для того, чтобы прочие не стали скотами.
Глеб Павловский: А разве есть вопрос? Левым ничтожествам что-то угрожает разве?
М.Г.: Нет, Глеб, я считаю, что вопрос есть. И для меня он действительно серьезен. Попробуем им заняться, вопросом. Происходят события, которые, кажется, подтверждают любое предсказание о том, что коммунизм обречен, что марксизм должен исчезнуть. Но стоят ли критики на позиции, принципиально отличной от марксизма?
Коммунизм в форме, которой Маркс пытался придать логическую строгость, логическую дисциплину, по природе универсален, глобален. В исходных позициях он не ограничивает себя определенным кругом стран и наций, исходя из того, что вообще не может ограничиться никаким кругом народов. Он не может быть национально ограниченным, это его посылка, если мы говорим о коммунизме Маркса, да? Его посылка, но и его самое слабое место. Коммунизм основан на принципе, представляющем весь населенный людьми земной шар как одно человеческое общество. Но в действительности планета — совокупность разных обществ, несводимых к одному. А коммунизм видит капиталистический мир в теоретически продвинутом образе единственного и единого общества. Может ли оно быть преобразовано так, чтобы выйти за пределы существующего буржуазного общества, как думал Маркс, с возможностями, таящимися в полном, богатом, развернутом состоянии капитализма? Не в том, которое Маркс застал при жизни. Я говорю о Марксе «Капитала», — зрелом, вершинном Марксе, исходившем из того, что капиталистическое общество можно представить в виде невероятного богатства таящихся в нем материальных и духовных возможностей, вобравших в себя все, что люди создали до него. Итак — общество, которое берется в этом богатстве предпосылок и накопленного, введенного в него, берется в том состоянии, когда оно вдруг обнаруживает свой предел. Чем? Богатством своего внутреннего развития оно обнаруживает предел собственному развитию. Преодоление предела и есть коммунизм!
Марксова диктатура универсальности
Итак, центральная проблема — универсальный коммунизм Маркса. Как им понимается универсальность? Маркс идет от Гегеля, который рассматривал мир как универсум духа; для Маркса постановка вопроса иная. Он берет будто реальное общество, но какое реальное? Разве было при его жизни буржуазное общество, охватывающее весь земной шар? Не было такого — а именно его Маркс принимает за реальный исходный пункт. То есть в качестве исходного момента он берет то, чего еще нет. Но то, что допустимо теоретически представить себе в таком предельном виде. В теоретически реальном движении буржуазное общество есть общество, преодолевающее любое заданное ему ограничение. Есть лимит — и мы его преодолеваем, сложением многих факторов, включая сопротивление рабочего класса или образованной части мира.
Маркс берет буржуазное общество масштабом в планету не в том состоянии, какое есть, а исходя из представления о полном раскрытии имманентных ему возможностей — почти беспредельных. Развертывания заложенных в него возможностей создания гигантских материальных и духовных богатств. В предположении, что общество обладает этими возможностями и еще обладает особой способностью — вобрать в себя все, что люди сделали прежде. В таком теоретически продвинутом виде перед Марксом — общество масштабом в планету. Общество в глобальном развертывании, в самораскрытии богатства внутренних возможностей, опирающихся на все, что люди поняли и сделали прежде.
В этом движении Маркс и обнаруживает некий предел богатству самораскрытия. Не предел человеческого потребления, а предел потребностей, созданных обществом на высшем витке. Когда обнаружился предел, выход за предел и есть коммунизм Маркса.
Где тут слабое место?.. Слабым местом оказывается заданный Марксом априорный принцип — универсальность! Ведь коммунизм задуман не только как теория, но и как движение. В качестве движения коммунизм не может быть актуально планетарным, он сообразуется с реальными политическими возможностями. Он ставит себя на земную почву, а эта почва — страны, народы, нации. Коммунизм должен себя «национализировать». И возникает трудность, противоречие: можно ли коммунизму сделаться национальным? Как ему организоваться в движение, приобретающее местную почву? Как, выливаясь в структуры действия его сторонников, — оставаться универсальным?
Тут коммунизм теряет универсальность, либо та становится принудительной — то есть коммунисты принуждают всех к универсальности. И это тоже заложено у Маркса. Маркс говорит, что коммунизм — это состояние, которое господствующие нации, наиболее продвинутые, добудут для всех, никого не жалея, принуждая остальных. То есть принуждение к универсальности было заложено в ядре коммунизма. Здесь его глубочайшее противоречие. Оно обеспечило ему распространение по всему миру, что реально доказанный факт — и оно же предопределило его катастрофу.
Уход коммунизма из марксизма в национальную форму дает в результате социал-демократию, которая, проделав ряд фаз в развитии, в нынешнем виде вовсе не то, чем была в начале. Она прошла через две войны, через фашизм, возрождение и так далее, отойдя от ядра марксизма. Другим отходом стала Россия Ленина, русская попытка втянуть как можно больше народов и стран в русло мировой революции. Началом последней считалась сама Россия — но только началом! А когда это не вышло, сохраниться «мировой революцией в одной стране». Это и стало капканом, куда Россия попала, доставшись Сталину.
Коммунизм уходит — как что?
Возвращаюсь к исходному пункту. Говоря, что коммунизм вот прямо сейчас сходит с исторической сцены, он уходит — как что? Он уходит в формах, которые вскрыли его исходные трудности. Он уходит как воспоминание об одной из сильнейших попыток сделать мир внутренне связным, и в связанности продвинуть к тому, что Маркс называл «абсолютным движением становления». Значит ли это, что, вычеркнув коммунизм из политической жизни, люди вычеркнут его из своего духовного достояния? Или воспоминание о коммунизме, возвращение к трагичности попыток реализовать его исходные посылки заключено нечто существенное для людей? Хотя на этой почве люди стоять больше не могут. Как не могут стоять на христианстве в редакции апостола Павла. Поэтому переживает ли коммунизм страшный момент или он переживает конец? Я бы сказал, он переживает то и другое.
Коммунизм кончается, поскольку, я убежден, всякая концепция единого-единственного Мира уже противопоказана людям. Он переживает вместе с тем страшный момент — для движения, которое овладело властью в одних странах и создало политические структуры в других. Между тем и другим есть связь. Уходя в прошлое, универсальность коммунизма остается в духовной памяти человечества — а люди не могут жить без духовной памяти, где присутствует пережитое ими и оставленное позади, важное им воспоминание. Без чего они — не люди.
Но как сообразоваться с уходом тому коммунизму, который реализовал себя в формах власти и в определенных политических институтах, типа партий? Открытый вопрос, переименованиями проблему не решить. Просто перейти на позиции либеральной демократии? А либеральная демократия как доктрина и концепция разве отказалась от универсальности? Тоже нет! Значит, дело состоит в том, чтобы люди перешли вообще на другое проблемное поле — другое по отношению ко всем доктринам, какие были выработаны за всю человеческую историю.
Либерализм лучше ассимилирует сопротивление себе
Л.С.: Западу кажется, что нужно просто подождать, пока труп проплывет по реке. Он ничего не сделал, просто — жил, делал свое и оказался более гибок.
М.Г.: Допустим, дело действительно в том, что либерализм оказался более гибок, лучше приспособился к переменам, и эту способность не потерял. Благодаря ней, он может не только выжить, но и добиться универсализации, став нужным для всех. Все станут гибкими, все научатся так же приспосабливаться к переменам времени? Тут возникает несколько вопросов.
Первый. Как пришел либерализм к нынешней гибкости, приспособляемости? Ты скажешь: «Известно как: парламентские институты, основные свободы человека, верховенство права». Еще и соответствующие рыночные механизмы. Но ведь это на первый взгляд кажется, что он развивался сам по себе, не испытывая гигантских воздействий мира вне его. Вопрос: пришел бы либерализм к нынешнему торжеству, не будь этих воздействий? Вне контекста остального мира? Либерализм проделал несколько фаз в развитии, ограниченный европейским континентом, а поначалу вообще одной страной, небольшой территорией Англии. Только потом он развернул себя в мировых размерах. В каких формах он развернулся? Определенной власти и внутреннего развития, он, вероятно, не смог бы достичь, не сделав остальной — внелиберальный и внебуржуазный мир своим поприщем. В формах колониальных и иных.
К нынешнему состоянию либерализм пришел благодаря тому, что перенес чудовищные катаклизмы. От Английской революции до Французской, усвоив плоды классических революций, империи Наполеона — и в ответном сопротивлении народов, сокрушивших его империю ради национального самоопределения. Значит, и к идее нации либерализм пришел путем внутреннего сопротивления себе? В борьбе народов, которые по уровню политического развития стояли тогда ниже уровня, которого рывком достигла Французская революция? Только их сопротивление Франции сделало Европу континентом наций!
А сопротивление Мира в целом? Сопротивление, имеющее исходным пунктом Россию и включившее в себя громады вне России находящихся стран, — оно что, было для либерализма безрезультатно? Разве достиг бы он нынешнего состояния, если б не нашел ответ на сопротивление себе?.. Однажды от этого сопротивления либерализм заразился фашизмом и сам оказался на краю гибели. В его спасении принял участие узурпированный Сталиным коммунизм. Но он нашел в себе силы и после этого возродиться в третий раз, может быть, даже в четвертый.
Значит, либерализм приобрел свою нынешнюю гибкость, приспособляемость, динамичность в результате серии крушений и катастроф, эволюционных циклов, где он утилизировал или ассимилировал сопротивление себе. Нынешние свойства либерализма, если свести их к одному коренному, можно так и обозначить: ассимиляция сопротивления самому себе. Новый либерализм умеет сопротивление себе перерабатывать в свои новые качества.
Вызов либерализму — разновекторность будущей глобализации
Это первое. Второе в том, может ли либерализм, каким он стал в результате своей эволюции, в этом качестве быть планетарным? Открытый вопрос! Ни из чего не следует, что сможет. Ибо за пределами его — Мир, не поддающийся уподоблению структурам либеральной Европы и вообще либеральному Западу. Еще большим вопросом является вот что: он не поддается этому уподоблению временно? Допустим, время еще не пришло всем уподобиться, — или не уподобятся никогда? Миллиарды людей не станут жить на началах и основаниях, которые выработал западный либерализм в итоге долгой эволюции. Мир состоит из миллиардов, о которых еще неизвестно, что те могут в XXI веке сделать с «цивилизованными» белыми.
Но есть еще третий момент. Он в том, что тенденция к уподоблению, будь она даже реализуема, пагубна для Homo sapiens… Потому что в составе живого мира, мира жизни, человек может сохраняться развитием, лишь будучи внутренне различным. Развиваясь различиями, развиваясь внутренними несовпадениями его… Утратив эту способность, человеческий род погубит самого себя.
Эти три пункта ставят под сомнение точность рассуждения, будто коммунизм погиб, а либерализм победил, ибо он более жизнестоек. Жизнеустойчивость либерализма является (до известной степени) реакцией на коммунизм и ассимиляцией сопротивления коммунизма. Либерализм отвечает на коммунистический вызов. Но если принять крайнюю гипотезу, будто коммунизм навеки сойдет с исторической сцены — возможно, он продолжит жить внутри восторжествовавшего либерализма, как один из ферментов его жизнестойкости? Как одно из слагаемых приобретенной им нынешней формы? Нет, и это не так.
Оставаясь в памяти людей частью их духовного наследия, коммунизм выходит за пределы самого себя и вчерашнего противника — либерализма. В качестве духовного воспоминания подвигает на новое проблемное поле — разновекторных, разнонаправленных развитий Мира. На новом витке достижений и опасностей цивилизации человек возвращается к потерянной аритмии человеческих культур, что предшествовала делению Мира на передовых и отсталых. Асимметрия «передовые — отсталые» заменяется новой асимметрией — различия способов человеческой жизнедеятельности.
Путь к ней еще не открыт, но потребность в ней несомненна. Если даже в пределах бывшего Союза люди не могут жить одинаково, что уже выявилось с катастрофичной силой, опрокинув все рецепты одинакового преобразования, то как же дело обстоит со всей планетой!
Вопрос о «смерти коммунизма» — это вопрос о проблемном переживании коммунизмом самого себя и своего, взявшего верх, либерального оппонента. Коммунизм — вход в будущее проблемное поле; вот мой тезис.
«Антиселекционность» коммунистической власти
Но есть еще одно обстоятельство в этот страшный для коммунизма момент… Движение новозападной цивилизации, давшее исток нынешнему либерализму (в широком смысле включая сюда и социал-демократию, и посткоммунистов) сопровождалось переменами в генерациях людей. Сменяясь, они выступали деятелями перемен в роли их мозгового авангарда, их политически направляющей, овладевающей силой момента. Но коммунизм в конце концов создал политические структуры, препятствующие селекции людей. Это ужасающий момент коммунизма. То, что он отчасти на Западе, а главным образом в России и путем экспансии российского коммунизма на другие области планеты, создал структуры власти, ставшие препятствием, плотиной для селекции людей. Обновительный процесс застрял внутри коммунизма, повторяя одну и ту же человеческую характериологию и типологию. Благодаря этому на поверхность вышли люди типа Сталина, «сталиноподобные» люди. Оттого кризис коммунизма сопровождается страшными конвульсиями опрокидывания его структур. Не только потому, что эти структуры экономически малоэффективны и дают минусовый социальный результат, хотя вроде бы нацелены на социальную максиму, — эти структуры антиселекционны! Они мешают смене поколений. Мешают выходу на поверхность способных, могущих оппонировать людей, которые решают перспективные задачи, даже находясь в эшелонах власти.
Страшная особенность коммунизма — в сочетании двух этих моментов, момента исчерпания его первоуниверсальности с крахом политических структур, предельно затруднивших ассимиляцию сопротивления ему самому. Предельное препятствие самообновлению коммунистического движения путем селекции людей, свежих идей и умов. Сочетание этого привело к катастрофе поистине геологического масштаба. Переплетение доктринального универсализма с упорством структур власти и дало такой результат. Нынешняя консервативность у нас — не дань прежним идеям. Это попытка удержать антиселекционные структуры власти, не поддающиеся обновлению мыслью и умами.
Нереализуемая цель — двигатель прогресса
Исчезновение коммунизма коснется всех. Мы не должны радоваться исчезновению иллюзии, которая стала частью нашей духовной жизни. Но мы возвращаемся к старому вопросу — нужны ли иллюзии вообще?
Что понимают под словом «иллюзия»? Иллюзия — это неоправдавшаяся надежда. Я не говорю о грубых обманах — подделках, фальшивках, заведомо ложных идеях, спекуляциях и так далее. Я говорю о главном русле, которое запечатлелось в сознании и останется в памяти. С этой точки зрения, коммунизм отвечает глубокой, неиллюзорной потребности человека. Человек — существо, обладающее свойством начинать себя сызнова. Есть такая человеческая потребность — начинать себя сызнова, потребность, превышающая все конкретные обстоятельства.
Говоря о коммунизме как о якобы выходе за рамки возможного, мы, во-первых, судим ретроспективно: надо выйти за предел, чтоб увидеть свой выход и его превозмочь. С другой стороны, тут нечто, свойственное человеку как таковому. В почти мистической, но очень проницательной форме выразил Гегель в своей «хитрости абсолютного духа». Казалось бы, разум наперед знает, что придет к самому себе, ведь его движение неодолимо, неотвратимо. Но абсолютный дух в движении, в движении разума к себе торжествующему, по пути, как Гегель говорил, «овнешняется». Воплощаясь в человеческой истории, этот процесс в ней же и застревает. Человек преодолевает это застревание, внося свою страсть. Пытаясь добиться большего, чем необходимо, он расплачивается за чрезмерную страсть. Расплата за превышение возможного и есть «хитрость разума».
Тут заложено, знаешь ли, что-то глубокое. Человек — существо, которое преследует нереализуемую полностью цель, нереализуемый идеал. Он чего-то на пути добивается тем, в частности, что преследовал нереализуемую цель. Результат не только то, что он осознал превышение и вовремя остановился. Нет, в результат входит расплата. Человек платит дорогую цену за то, что стремился к неосуществимому. Чтобы оно стало отчасти осуществлено, он и должен стремиться к неосуществимому. Но чем это выявляется, разве только в успехах? Нет, еще и в страданиях, и в расплате, которую он за все заплатит. Что и есть история, собственно.
Аритмия цивилизаций
Сегодня мы пришли к рубежу, когда эта логика стала опасна: опасно добиваться нереализуемого! Опасно высока плата, которую за это платят все. Опасна даже потребность человека в самовозобновлении! Мы в это уперлись, и, может быть, это конец Homo historicus. Но не конец человеческому существованию. Что не означает, будто все будут жить на манер либеральных экономических демократий. Это означает другое — поворот от истории к эволюции. К аритмии цивилизаций.
Кризис переживают все духовные течения, все попытки человечества, но по-разному. Коммунизм переживает самую страшную проверку и самый глубокий кризис. Может быть, это его конец. Конец его государственному и политическому существованию, с переходом в духовное наследие, воспоминание о том, чем он был. Воспоминание, без которого человек не сможет решать новые, не похожие на прежние задачи и цели.
К сожалению, сочетание универсалистского эха коммунизма с созданными им противоассимиляционными структурами власти, затрудняющими разнообразие умов и душ, наложило тяжкую печать на советское состояние. Что позволяет себя трактовать в терминах «победы» либеральной демократии. Но думаю, проблема окажется глубже и на Западе также.
То, что левые сейчас абсолютно убоги, бесцветны, бессмысленны в альтернативном отношении — факт. Но в своей бессмысленности они выражают общую деградацию рода людей, либо переход людей вообще в другое состояние. Сам факт того, что левые так слабы, бессмысленны, стоит разобрать: почему? Потому, что среди них нет больше сильных умов? Или потому, что нет спроса? Момент левизны остается в том, что с точки зрения Иисуса кто-то должен говорить странные вещи, чтобы люди были капельку лучше. Разве американский президент может покуситься на социальную защиту? Он может только сделать ее легче, гибче.
Либеральная ситуация, замкнутая на западный мир, имеет стороны, с которыми трудно примиряться человеку. Допустим, всем безработным будут платить в два раза больше, чем работающим, — это хорошо или плохо? Плохо для самой природы человека. Мне кажется, главный кризис левых в том, что им всегда нужны правые, чтоб с теми бороться. А когда таких нет, левые их изобретают, кричат о «фашизме». Зато правые вполне могут просуществовать и без левых.