Новое диссидентство: каким оно может быть и что ему следовало бы делать

Стерилизация политического поля, политические репрессии, наступления на базовые свободы, расширение цензуры, планомерная зачистка медийного, образовательного и культурного пространств создает ощущение возвращения тоталитаризма.

Структурно и идеологически современный российский политический режим принципиально отличается от советского, но в каком-то смысле все жесткие авторитарные режимы похожи друг на друга (например, цензурой и репрессиями). При схожей степени риска оказаться в тюрьме за крамольное высказывание какая собственно разница, как устроена система управления репрессивной машиной и претендует ли идеологический официоз на статус “общей теории всего”.

Ощущение возврата в прошлое вольно или невольно заставляет нас обратиться взглядом к историческому опыту выстаивания и противостояния авторитарной власти.

Этот опыт применительно к позднесоветскому времени связан с общественным явлением, которое принято называть “диссидентским движением”. Уже тот факт, что это движение сохранялось на протяжении всех последних двадцати лет существования СССР в его классическом виде (1965-1985) и то, что историческим итогом сосуществования советской системы и диссидентов стала горбачевская либерализация, окрашивает опыт советских диссидентов в позитивные тона.

Для того, чтобы оценить насколько опыт диссидентства релевантен, воспроизводим или возможно даже обречен на повторение в сегодняшних реалиях, необходимо хотя бы в самых общих чертах восстановить в памяти картину этого явления. 

Общественный феномен, который принято называть “диссидентством” в действительности представлял собой совокупность партикулярных групп и сообществ — религиозных, национальных, культурных — находившихся как бы под “зонтиком” правозащитного движения. Правозащитное движение, с одной стороны, оказывало информационную поддержку самым разным диссидентам — сообщало о репрессиях против них и выступало в роли медиатора между преследуемыми, широким кругом инакомыслящих  и международным общественным мнением, а с другой создавало фреймы для публичной диссидентской активности — правовую позицию (апелляцию к советским законам и конституции, международному праву прав человека и дипломатическим соглашениям), формы ее реализации (от коллективных писем до демонстраций) и институционализации (информационные бюллетени и правозащитные ассоциации).

Благодаря этой объединяющей роли правозащитников, советское диссидентство действительно обладало некоторой цельностью. При этом оно носило подчеркнуто неполитический характер, не формулировало единой программы и действовало по сути реактивно.

Однако в еще большей степени цельность диссидентству придавал тоталитарный характер советской системы, довольно четко отделявший официальное общественное пространство от диссидентской среды. Как в сфере защиты прав и интересов, так и в культурной жизни. Организаторы “бульдозерной выставки” и издатели Хроники текущих событий, хотя и занимались очень разными вещами, тем не менее находились по одну сторону невидимой границы. И, естественно, разгон выставки независимых художников становился новостью в самиздатовском информационном бюллетене (ХТС, вып. 34), имевшем заголовок “выступления в защиту прав человека в Советском Союзе продолжаются”.

Правозащитное движение, отвергая политические цели, сформировало, тем не менее, две по сути своей политические идеи, оказавшиеся востребованными как в СССР, так и в странах советского лагеря и на Западе. 

Первая: противопоставление советскому коммунизму не “антикоммунизма”, а права человека. Это заставляло советские власти представлять диссидентов не врагами, а клеветниками или вовсе сумасшедшими. Однако “враг” – понятие субъективное, а клевета и психиатрическое расстройство более-менее объективные. Поэтому оказалось возможным наглядно показать, что советский режим является попросту лжецом, да еще и жестоким лжецом, который сажает в тюрьмы и психиатрические больницы за отстаивание правды.

Вторая идея: участие гражданских активистов в международной политике в качестве самостоятельного субъекта, оценивающего и лоббирующего соблюдение правительствами гуманитарных обязательств, как неразрывной (в соответствии с “триадой” Сахарова) части общей архитектуры международного права. Этот подход лег в основу всего современного международного правозащитного движения и разрушал образ СССР, как политического режима, действия которого определяются идеалами, а не циничной реальной политикой прагматических договоренностей и “невмешательства во внутренние дела”.

Способность генерировать определяющие смыслы, создавать общие фреймы и формы активности придавало советскому правозащитному движению, а через него и “диссидентскому движению”, символическое и политическое значение далеко превосходящее практические возможности довольно небольшого сообщества, чья активность была в большой степени подавлена и парализована к середине 1980-х годов.

Сегодня с одной стороны можно наблюдать использование российскими властями стандартного арсенала авторитарного подавления (цензура, судебные и внесудебные репрессии, запугивание, кампании травли), но с другой социально-политический ландшафт представляется иным.

Не существует единой диссидентской среды. Вместо фронтального разделения на “идеологически верное” и крамольное, локальное выделение “запретных” тем и культурных практик (“вторая мировая война”, “оскорбление религиозных чувств”, ЛГБТ+ культура, отдельные религиозные группы и течения). Вместо тотально контролируемой публичной общественной активности гораздо более гибкая система принуждения к лояльности гражданских и культурных инициатив. Наличие значительной “серой зоны”, в которой власти готовы в определенных пределах терпеть даже открытый протест (социальные и экологические проблемы). В этом отношении показательны дискуссии по проблеме домашнего насилия или конфликты вокруг градостроительной политики.

До определенной степени власти создают новое диссидентство через институт “иностранных агентов”. Однако этот инструмент имеет ограниченное применение. Он эффективен, пока работает на маргинализацию объектов своего применения. Это понимается частью самого режима. Поэтому и стала возможна начавшаяся публичная дискуссия о необходимости изменения закона с участием “Справедливой России” и “Новых людей” после того, как в “иностранные агенты” попали такие СМИ как “Росбалт” и социальные НКО (“Гуманитарное действие”).

Однако еще более существенны отличия в самой структуре гражданской активности. Как и в 1970-80 годы можно легко увидеть отдельные партикулярные группы и движения. Причем в несравнимо большем количестве. (Что совершенно нормально после 30 лет относительно свободного развития.) Однако они в большинстве случаев не нуждаются в ни в артикуляции своих интересов, ни в медиации, ни в медийной поддержке. В этом отношении опыт советского диссидентства – открытого ненасильственного отстаивания своих прав и интересов – стал всеобщим и более того пополнился многообразным новыми практиками. Современные медийные и информационные технологии позволяют любой группе и даже индивидууму быть услышанными и при желании найти поддержку международного гражданского общества. 

Риторика прав человека (как формально, так и по существу) также стала общеупотребительной. Однако сама концепция прав человека из простой и цельной антитезы тоталитаризму превратилась в пространство острой дискуссии и даже поляризации (классические свободы vs социальные права, индивидуальные права vs коллективные и т.д.).

Другое важное отличие связано с кризисом системы международной защиты прав человека. Самые сильные российские правозащитные организации были последовательным наследниками советских диссидентов, ориентированными на международную адвокацию (advocacy) проблем с соблюдением прав человека. Они добились впечатляющих результатов в продвижении своих кейсов в системе международной защиты прав человека (от комиссий ООН до Европейского суда по правам человека). Однако, увы, сама система все эти годы внешне разрасталась, но по сути оказалась очень малоэффективной, не способной принудить в большинстве случаев правительства к системным изменениям.

Как бы ни напоминало сегодняшнее военно-дипломатическое противостояние реалии холодной войны, в повестке дня переговоров Россия-США или Россия-НАТО гуманитарные вопросы даже не упоминаются. И российское руководство, озабоченное едва ли не более всего тем, что считает “работой над ошибками” недавнего прошлого, не пойдет на подписание комплексного документа, подобного трем “корзинам” Хельсинкских соглашений. Кроме того, несмотря не только на “российскую”, но и на “китайскую” угрозу, западное общественное мнение больше занято внутренней дискуссией о современном понимании прав человека – какие права и группы должны получать приоритетную поддержку, нежели защитой свободы от несвободы.

Таким образом, факторы, создававшие “диссидентство” как движение, особое общественное явление, которое, по выражению Вацлава Гавела, новым призраком бродило по Европе в 1970-е годы, сегодня отсутствуют.

Гражданское действие в определённой своей части сегодня воспроизводит практики советского периода – составление списков политзаключенных, организация помощи узникам и их семьям, петиционные кампании протеста, сбор и распространение информации о политических преследованиях. Однако это не возрождение диссидентского движения, а лишь автоматическое воспроизведение общественных практик в ответ на возрождение политических репрессий. Но в отличие от советского времени эти практики не будут иметь объединяющего эффекта для всего того, что можно причислить к гражданской активности. Еще менее значимой будет роль международной адвокации. Нынешний российский режим фактически не озабочен своей идеологической репутацией, а его стратегия мягкой силы ориентирована лишь на негативную повестку – провоцирование эрозии общественной дискуссии на Западе.

Наконец, последнее важное отличие советской ситуации от современной состоит в (пока) в свободной эмиграции. Ограничивая свободу выезда, советские власти до некоторой степени сами провоцировали инакомыслящих на диссидентские проявления, потому как подчас это было способом добиться возможности уехать (пусть и рискованным). Сегодня – возможность эмигрировать работает в большой степени как предохранительный клапан, избавляя власти от необходимости что-то делать с уехавшими несогласными. Впрочем, последние годы показывают, что возможность не экстремальной (т.е. без прямой угрозы репрессий) эмиграции может значительно снизиться в силу иных факторов (сокращение культурных и образовательных обменов, научных и деловых связей, и т.п.).

Гражданские организации, инициативы и активисты, даже разделяя некий базовый набор общих ценностей, представляют собой не движение, а сообщество. Политика властей все более жестко провоцирующая разделение на “лояльных” и “независимых”, несмотря на некоторые прецеденты (конфликт Соболь-Федермессер) оказалась неспособна в целом привести к расколам и противостоянию, но все более “разводит” эти группы: поводов и площадок для взаимодействия становится все меньше. При этом значительная часть социальных НКО и групп, занимающихся не политически-чувствительными проблемами, стремится публично избегать опасных политических тем, защищая себя молчанием. 

По опыту последнего десятилетия было бы опрометчиво пытаться прогнозировать конкретные параметры эволюции как режима, так и общества. Тем не менее, можно позволить констатировать: несмотря на усиление давления власти на общество, повторение феномена диссидентского движения советского времени скорее невозможно.

Данное утверждение совершенно не означает констатации бессилия и бесплодия российского общества. Это лишь предостережение от неверных ожиданий и бесполезного приложения усилий. Новая политическая ситуация (условно “после конституционной реформы”) должна породить новые формы общественного противостояния очередной российской автократии.

Если представить себе, что мы имеем в своем распоряжении некоторые ресурсы и возможность координировать усилия, можно попробовать предложить некоторое видение направлений их приложения.

1. Конструирование новой гражданской этики. Вопреки последовательной политике властей (в том числе в медийном пространстве) на разделение общества, важно продвигать идею максимально широкой неформальной и негласной коалиции, чувствовать себя причастными к которой равное моральное право должны иметь как героические борцы, так и сторонники “малых дел” и невидимого сопротивления. Естественно поле этого гражданского согласия не может быть безгранично. Поэтому важным является появление (естественно не формате проекта, а живой общественной дискуссии) неких текстов, определяющих ценностные основания подлинной гражданственности.
2. Продвижение концепции общего дела – единства борцов, тихих несогласных, а также прогрессистов любого толка. Все они делают общее дело, нуждаются друг в друге. Главное это “пакт о ненападении”: минимизация критики друг друга за радикализм и оппортунизм. Естественно при условии соблюдения границ, которые в идеале должны быть сформулированы новой гражданской этикой.
3. Неформальное образование. От распространения гражданских практик до современных социо-гуманитарных подходов, как в науке так и в любых других сферах жизни. Административно контролируя сферу образования, политический режим будет стремится все больше контролировать эту сферу все более усиливая политические и идеологические ограничения. Поэтому развитие “роя” неформальных просветительских и образовательных проектов, необходимо для передачи традиции и ценностей вольномыслия, а также современного знания новым поколениям.
4. Содействие любым общественным инициативам, которые формируют солидарность, содействуют ограничению произвола власти. Но более всего российское общество нуждается в возникновении групп, артикулирующих проблемы, которые актуальны для большинства граждан России, а не только партикулярных групп / меньшинств, как это было в советское время и в большой степени остается сейчас. 
5. Поддержка и развитие единого сообщества через неформальные связи. В том числе благодаря неформальному образованию.
6. Диссидентское движение (и тем более правозащитное) последовательно избегало формулирования политической повестки. Однако современная ситуация характеризуется наличием хотя бы формального политического плюрализма, что позволяет создавать если не партии, которым нужно участвовать в политическом процессе, а это становится все менее реально, то политические клубы, которые могли бы формировать, “выращивать” политическую повестку и быть зернами, из которых может прорасти новая политическая палитра.

В реальности же есть только фрагментированное сообщество с весьма ограниченными ресурсами, но если разрозненные усилия его участников будут тем, не менее, иметь общий вектор (примерно описанный выше), из него может родиться новое общественное движение, которое получит в будущем свое неожиданное название.

Автор данного материала Директор «Московского Сахаровского центра» внесенного министерством юстиции России в реестр НКО-иностранных агентов.

Поделиться ссылкой: