О статье Эмиля Паина «Либеральная мысль между историческим фатализмом и революционной утопией»
Не могу не согласиться с Эмилем Паиным, что Россия не обречена всегда оставаться страной рабов и голубых мундиров (или голубых кантов, как говаривал Солженицын). Уверен, что даже сейчас, как и в худшие времена сталинщины, в стране немало независимо думающих людей, способных к эффективному экономическому поведению. Рассуждения о всяческих культурных кодах и в самом деле порой забавны – и вредны, поскольку мешают непредвзятому анализу реально весьма разнообразной общественной жизни, различных индивидуальных и групповых стратегий и тому подобного. Призыв к российским либералам перестать презирать свой народ и научиться говорить на его языке мне, может быть, не очень близок, но во всяком случае понятен как политическая тактика. Правда, не вполне ясно, в чем принципиальное отличие этого призыва Паина от мысли Владимира Пастухова, что если вдруг либералы придут к власти в России, то им придется долго приспосабливаться к отнюдь не либеральному обществу, «культурные свойства которого вряд ли поменяются в обозримой перспективе» – ведь Паин соглашается, что «невозможно быстро изменить сложившиеся культурные стереотипы масс». Наверное, я упускаю какие-то терминологические тонкости.
Мне также симпатичен способ аргументации, последовательно применяемый Паиным, — сравнение России с другими странами, перед которыми стоят или стояли типологически близкие проблемы, а также сравнение русского большинства в России и русских меньшинств в других странах. Как историку мне очень интересны размышления Паина о примерно тридцатилетнем стандартном периоде реакции на революционные изменения в различных европейских – и не только – странах в 19 и 20 веках. Не то, чтобы я был убежден, но подумать об этом стоит. Хотелось бы надеяться, что и наша «фаза Б» уже перевалила за середину. Впрочем, сомневаюсь. В связи с этим хотел бы сказать об одном слабом месте в аргументации Паина, равно как и в самой постановке вопроса о наличии или отсутствии в России потенциала для либерализации.
Дело в том, что и такая постановка вопроса, и критика Паиным преобладающих ответов на него («цивилизационного» и «конструктивистского») страдают общим недостатком – статичностью. Культурный код, дух нации и прочее такое же – это, конечно, понятия, тяготеющие к статике, хотя в некоторых традициях (в том числе и в упоминаемом Паиным немецком историзме) они понимались исторически, как развивающиеся «индивидуальные тотальности» (как выражался Эрнст Трельч). Но в менее изощренных вариантах (например, у наших поклонников славяно-православной цивилизации, которые слышали об историзме, но в детали не вникали) эти коды обычно выступают как неименные сущности. Однако и ответ – нет, у нас нет такого кода – не переводит проблему из статического в динамический план. То же самое и с политическим конструктивизмом (попросту, манипулированием) – сегодня пришли плохие ребята и одурачили всех, завтра – Бог даст! – придут хорошие и всем все объяснят (даже если поначалу придется говорить на языке одураченных). Здесь исторический контекст тоже молчаливо выносится за скобки и предполагается, что в том, что мы считаем правдой, убедить соотечественников можно было и можно будет более или менее всегда. Политические технологии в ряде политологических теорий предстают как почти столь же вневременные и кросс-культурные категории, как экономические законы в некоторых экономических теориях.
На самом деле вопрос о перспективах развития России (как и других стран), в том числе и ее возможной (или невозможной) либерализации существенным образом зависит от оценки исторического момента, в котором мы сейчас находимся, причем момент этот можно понять, только выйдя за собственно российские пределы и приглядевшись к развитию мира в целом. Все основные события и процессы отечественной истории последнего столетия имели, конечно, местные причины и особенности, но вместе с тем были проявлением общемировых тенденций. Возьмем Октябрьскую революцию – конечно, социальные противоречия в России были тогда еще острее, чем в других европейских странах, и именно поэтому она состоялась в России, но ее главная причина была общемировой – ненависть к капитализму, прежде всего, со стороны интеллигенции (нет надобности повторять здесь аргументацию Франсуа Фюре в его «Прошлом одной иллюзии»). Падение социализма тоже произошло в СССР и подконтрольных ему странах (а где еще оно могло произойти?), но тоже в силу процессов, далеко выходящих за пределы социалистического лагеря – а именно, в силу расцвета либеральной демократии на Западе (я опираюсь здесь на интересные замечания о падении коммунизма в книге Стивена Коткина «Не состоявшийся Армагеддон») и ослабления ненависти к капитализму, но вместе с тем (парадоксально) и в силу исчерпанности дирижистской модели экономики и государства всеобщего благоденствия, крайним проявлением которой был советский социализм (как не вспомнить здесь замечательные работы Егора Гайдара?). Падение СССР и попытки построения демократической России были частью (а точнее – последним актом) торжества либеральной демократии, уже (опять же парадоксально) связавшей свою судьбу с неолиберализмом (позвольте сослаться здесь на мою статью «Фаза Б»).
Сегодняшний путинизм – это, конечно, весьма российский феномен, но и он вызван не только (и я бы сказал – не столько) специфически российскими причинами, хотя обстоятельства времени и места (особенно нефть, газ и ядерное оружие – а вы толкуете о культурных кодах!) придают ему ни с чем не сравнимый колорит. Посмотрите на режимы Лукашенко в Белоруссии, Эрдогана в Турции, Орбана в Венгрии, Качиньского в Польше – нельзя же всех их объяснить российской судьбой? А если к этому добавить подъем правого популизма по всему миру? Левый популизм, конечно, не правый, но и он на подъеме, причем никак не меньшем и тоже повсеместном. И вряд ли он резко лучше правого, хотя многие в это верят. За всем этим стоит реанимация старой ненависти к капитализму, которая в условиях глобализации совпадает с ненавистью к Западу. «Неужели ты скажешь мне, что все это вызвал жалкий разбойник Вар-равван?» Или что дело в чудовищной архитектуре дворца Ирода Великого (сиречь Кремля – «Кремль маячит, словно зона, — говорят, в миниатюре»).
На вопрос о возможности «либерального поворота» в России невозможно ответить, не оценив вероятность нового перехода в мировом масштабе от ненависти к капитализму / либеральной демократии / Западу к их идеализации, которая в свое время обрушила советский коммунизм. А это в свою очередь зависит от способности Запада воссоздать (или создать новую) модель развития, которая станет привлекательной для всего мира или хотя бы его значительной части и изменить преобладающий сегодня анти-западнический дискурс – для начала на самом Западе. Может быть, наиболее реальный шанс на это даст (если, конечно, оно произойдет) такое усиление Китая, России и/или Ислама, которое вновь сделает Запад самой привлекательной моделью развития и убедит активные меньшинства в Китае, России и мусульманских странах, что как на Западе жить лучше. Так же, как фашизм и коммунизм (но и «Золотой век» на самом Западе) убедили в этом почти весь мир к 1970-м годам.
На мой взгляд, шансов на все это в обозримом будущем немного – хотя, повторю, анализ Паиным некоторых факторов, которые, похоже, и в самом деле на являются структурными детерминизмами российской дикости, внушает некоторый оптимизм. Просто это мелочи по сравнению с мировой революцией.
Ссылка на дискуссию: обсуждение доклада Эмиля Паина «Либеральная мысль между историческим фатализмом и революционной утопией: о причинах устойчивости авторитаризма в России».
Ссылка на статью Эмиля Паина: «Либеральная мысль между историческим фатализмом и революционной утопией: о причинах устойчивости авторитаризма в России».