Образование понятий как теория практики. Несколько прагматических возражений на призыв Тимура Атнашева
Продолжаем дискуссию о российской социологии, начатой Т.Атнашевым, продолженную Г.Павловским и дебатами ведущих исследователей. Сегодня с Т.Атнашевым полемизирует Олег Кильдюшов.
Изучая манифест Тимура Михайловича, я поймал себя на мысли, что сам примерно так же отреагировал на ситуацию социально-семантической неопределенности, обнаруженную мною в начале 2000-х в России после многолетнего пребывания в Германии. Если в ФРГ самоописания большинства моих немецких контактов более или менее корреспондировали с общепринятой дискурсивной рамкой, то в раннепутинской России меня тогда поразило даже не столько отсутствие совместно разделяемого нарратива, сколько отсутствие стремления к оному. Поскольку формат ответной реплики по поводу такого рода текста-провокатора допускает все многообразие литературных жанров, позволю себе процитировать преамбулу из несостоявшегося исследовательского проекта, с которым я начал тогда носиться по Москве в поисках единомышленников и финансирования:
«Десятилетний период трансформации — очередной этап российской модернизации, социальные последствия которого явились причиной формирования новой социальной феноменологии. Произошли значительные изменения в структуре социального действия: возникли новые социальные страты, новые социальные практики, возник новый рынок социальных статусов, изменились и способы их легитимации (новые формы борьбы за признание), произошло смещение баланса капитала в структуре социальной идентичности в сторону экономического капитала и т. д. Агрегация возникших изменений ставит вопрос о сформированной или формирующейся новой социальности определенного типа. Цель данного проекта — выяснить, что за тип общества возник в современной России, чем он характеризуется и как может быть адекватно описан. В ситуации референциальной неопределенности возникает необходимость выяснить онтологический статус социальной реальности, создаваемой различными типами дискурса (языков описания): языком официоза, рекламой, экспертным сообществом, улицей. Вследствие этого одной из основных методологических задач в ходе реализации данного проекта является создание (выбор) языка описания, релевантного для социальной теории и, что гораздо важнее, для социальной практики. Этот дискурс должен иметь не только эвристическую ценность, но и задавать горизонт социального действия, например, в области социальной политики. Таким образом, он должен адекватно описывать опции коллективного действия, понятного большинству акторов, то есть быть совместимым с их реальным опытом» и т.п.
Мне тогда наивно казалось, что свежий взгляд на устоявшиеся практики семантического производства заинтересует кого-то из ведущих игроков на этом поле. Как доходчиво объяснил мне старший и мудрый коллега, все это и так понимают и всех это более или менее устраивает: сложившиеся, пусть и неадекватные, описания социальной реальности, используемые ведущими интересантами, по большому счету изоморфны тем практикам, что доступны большинству игроков этого рынка и т.д.
Стоит ли говорить, что сегодня у меня несколько иной взгляд на предложенную Тимуром проблему, что я и постараюсь показать далее в этой реплике. Главное возражение в адрес как собственных надежд 20-летней давности, так и в адрес сегодняшнего пафоса Т. Атнашева можно сформулировать ввиду формулы теории социального действия: такого рода обязательная социальная таксономия не возникает сама по себе – от нечего делать или из чисто исследовательского интереса. Говоря более теоретически, совместный язык описания невозможен без общей культурной и политической прагматики в течение длительного взаимодействия релевантных социальных акторов. Та же не вызывающая споров стратификационная сетка понятий всегда есть результат долгосрочной научной полемики и политической борьбы: она всегда возникает после, а не до!
В этом смысле ни один из западных классиков политической мысли модерна – Макиавелли, Гоббс, Руссо – не ставил своей первичной целью создать базовые понятия, используемые ныне для описания современного западного общества. Более того, их нельзя ни правильно изложить, ни правильно применить вне контекста породившей традиции. И Джон Локк, и Маркс, и другие отцы дискурса современности попали в социологический пантеон, будучи участниками вполне конкретной общественной дискуссии, преследующими определенные прагматические цели. Таким образом, в случае многих мыслителей, оставивших свой след в нашем концептуальном языке, мы имеем дело не с абстрактной теорией, понимаемой как незаинтересованное размышление, а с близкой жанру политической публицистики полемической интервенцией, для которой характерны как непосредственное отношение к предмету, так и известное экзистенциальное напряжение.
В отличие от русской интеллектуальной традиции, во многом вынужденной говорить на понятийном языке чужой исторической судьбы, мы имеем здесь дело с практической философией как теорией реальной общественной практики. Именно поэтому классические тексты политической философии Нового времени позволяют нам до сих пор кое-что понять про структурные проблемы модерна – вне устоявшихся со временем способов аргументации и дискурсивных табу, возникших в рамках тех или иных идеологических традиций. Говоря словами Квентина Скиннера, «даже самые абстрактные труды политической теории никогда не возвышаются над ведущейся борьбой, но всегда являются частью самой борьбы». Как блестяще показал сам Скиннер и его коллеги, все продуктивные западные понятия являются долгосрочным результатом семантической борьбы, причем результатом, как правило, побочным. Ведь целью политической борьбы обычно является установление в первую очередь политического господства, и уж потом – культурной гегемонии в духе А. Грамши.
Таким образом, в манифесте Тимура изначально заложена социологически неверная постановка проблемы. Вопрос скорее должно было бы вызывать другое – откуда сами ожидания появления семантики до прагматики?! Очевидно, что коллега оказался здесь в ловушке языка, позволяющего создавать грамматически правильные, но социологически ошибочные конструкции. Ведь даже приведенные им негативные примеры типа формулы «15-85» явно являются вполне устраивающими текущую политическую, публицистическую и экспертную практику, несмотря на всю их антинаучность с точки зрения теории социальной стратификации.
Другой вопрос – почему такая плоская картина явно более сложного объекта устраивает практиков?! Мое предположение заключается в том, что как только в наших широтах возникнет политика в современном смысле, все ныне принятые модели и описания окажутся нелепыми не в силу оскорбленного эвристического чувства, а чисто прагматически: просто сразу потребуются новые политически релевантные различения. Тогда и появится искомый – вероятно, более дифференцированный – язык самоописания современной России. В противном случае, такого рода обращения к отечественным социальным ученым как бы авансом усложнить собственную картину мира выглядят как призывы вытащить себя за волосы из болота текущих научных и экспертных рутин, где все мы так или иначе обитаем как профессионалы и просто люди.
При этом нужно отдавать себе отчет, что существуют разные уровни языковой прагматики, которая и должна сформировать спрос на новую, более сложную семантику. В этом смысле не стоит путать чисто эвристические интересы и политический пафос. Макс Вебер, который сам находился в этих двух полях одновременно, не одобрил бы их включение через запятую в один программный текст. Поэтому в интересах самих интеллектуалов не обманывать других и обманываться самим, пытаясь выдать свой политический интерес за якобы чисто эвристический.
С другой стороны – с учетом известной автономии поля интеллектуального производства – социальные ученые вполне могут уже сейчас – до наступления структурной демократизации России – вырабатывать радикально другие языки и оптики, предлагать их политическим акторам и т.д. Но они должны при этом отдавать себе отчет в том, как, говоря языком Гегеля, осуществляется «работа понятия». Лишь такого рода понимание логики образования ключевых понятий сможет удержать нас от иллюзий типа героических попыток «помочь истории» и других наивно-интеллигентских стратегий. Пока не выполнена базовая просвещенческая работа по составлению, уточнению нормативного словаря базовых понятий модерна, вряд ли от отечественных социальных ученых и экспертов стоит ожидать прорывов к «самой реальности».