Приняла ли Россия форму?
1
Какую форму должна была принять Россия? На дворе стоял 1989 год. Общая картина была такова: миллионы и миллионы людей в СССР хотели изменений. Но они продолжали мыслить себе будущее во фрейме социализма. Просто потому что никто не мог себе представить, как вообще можно будет жить без той рамки, которая уже создана социализмом. Политика Горбачева воспринималась как вполне понятная всем попытка приладить «социальные порядки» к более адекватной форме, которую начал принимать сам человек, то есть само бытование человеческого в границах СССР.
Горбачев что-то говорил. В этом слышалось тяжелое косноязычие, сквозь которое пробивалось желание того, чтобы люди были лучше, а социальные условия благоволили бы миру и человечности. Конкретно, он не знал, куда идет. И никто не знал. В 1989 году новый состав советского парламента — Съезда народных депутатов — а в нем уже были люди, желавшие перемен, — слушал академика Сахарова и не понимал, как вообще можно вынуть статью 6 из Конституции, то есть убрать руководящую роль партии. Они понимали, что все надо реформировать, в том числе, и партию. Но уму не открывалось, как же это все будет функционировать, если совсем убрать. Позиция Сахарова казалось слишком радикальной. Но всего через восемь месяцев и Горбачев, и его ближайшие сотрудники, каким-то образом уже вместили в сознание эту мысль. И согласились. Им стало казаться, что социализм настолько безальтернативен, что даже если убрать шестую статью, партия сможет выступать в условиях конкуренции лидером.
Антикоммунисты в то время попадались редко. Даже в московских интеллектуальных перестроечных клубах, — а о них уже написаны монографии[1], — где я бывал, хотя и попадались лютые антикоммунисты, но это были «эмоциональные антикоммунисты», «стилистические», говоря словами Синявского. Что касается людей, которые видели бы «другую форму» будущего, то тут начинались проблемы. Потому что интеллектуальными антикоммунистами были либо монархисты, либо сторонники национально-освободительных движений в союзных республиках. Где-то в недрах было еще два кружка — московский и питерский — молодых «экономистов-рыночников», которые считали, что Хайек уже ясно сказал, какую форму все примет, если запустить рынок: туда и надо идти.
Но в целом в перестроечных клубах большинство составляли «реформисты социализма». Объединяло всех тогда только то, что была «общая задняя стенка»: адское наследие ХХ века. Прожив годы застоя лучше, чем когда-либо в русской истории этого столетия, люди хотели совсем избавиться от встроенной в систему машины по производству насилия, которая косила и косила семьи и народы. Будущее виделось «автоматически». Так сказать, простой «экстраполяцией». Мало кто считал, что наступит такой день Х, когда вдруг на карте мира обнаружится гигантская территория, на которой не обозначено ничего, кроме границ.
2
Были примеры «неавтоматического» мышления. Но эти примеры как раз мало кто слушал и даже мало понимал. Несмотря на то, что в перестроечной прессе был опубликован текст Солженицына таким тиражом, чтобы его прочитали в каждой семье — что и было сделано[2], — в целом, всем показалось, что «Как нам обустроить Россию?» — это очень странно и не имеет прямого отношения к нашей жизни. Солженицын предлагал уйти из Прибалтики, Молдавии, Кавказа и Средней Азии и сохранить государство в границах трех славянских республик и большей части Казахстана. Развить земство. Солженицын шел от прошлого, от преемственности с досоветским. И считал, что «контурная карта» может быть заполнена хуторами, а в них люди с республиканским сознанием.
Михаил Гефтер думал «от будущего». Вот двухполюсный мир кончился. А что будет на планете Земля? Какую форму примет человечество? Лет через сто, например, Гефтер думал, что образуются «миры». Слово «цивилизация» он не любил. «Цивилизация» — это звучит слишком колониально. И все прошлые слова он не любил. Но он как-то хотел пойти к форме России от более масштабной, планетарной формы. Было понятно, что национальные государства — меняются. Было понятно, что культурные основания сообществ, их коллективная память, их языки — не в смысле «государственные языки», а «языки описания мира» — никуда не денутся. И в то же время границы этих культурных миров — будут гораздо более взаимопроникаемы. Вот это он и хотел назвать словом «мир». Человечество составит собой «мир миров»[3]. А внутри него сохранится «мир», оставшийся от всей истории этой части планеты, «русский мир».
Даже попытки такого мышления, как у Клямкина или Миграняна в знаменитом интервью Целмса[4] — пугали читателя. И воспринимались как интеллектуальный радикализм. Хотя говорили они простые вещи. В интервью они говорят о том, что «образ будущего» крайне размыт и сознанию больших социальных контингентов — явлен в самой абстрактной форме. Люди увлечены двумя ключевыми словами — «демократия» и «рынок». Происходит «романтизация» политики, а в действительности бывает так, что демократия приводит к охлократии, а рынок разносит вдребезги хозяйственную систему. Из этого они делали вывод, что Горбачеву надо «сменить пластинку», поскольку начинается второй этап перестройки — и тут уже нельзя апеллировать к «добрым чувствам» медиа-аудитории. И полагаться на то, что гуманизм и новое мышление, став основанием для действий миллионов, приведут дело к оформлению нового общества. Оба они — Клямкин и Мигранян — были прогрессивными людьми, но задавали в этом интервью вопрос: если вынуть шестую статью и последовать лозунгу «За Советы без коммунистов!», то есть передать власть от партии к государству, то куда эта власть попадет? У нас ведь нет «государства» в классическом смысле, поскольку нет «общества», которое представляет собой исторический консенсус борющихся сословий: поэтому один из них (Клямкин) полагал, что власть вынуждена будет пойти по пути авторитарной модернизации, а другой (Мигранян) не только прогнозировал этот маршрут, но и призывал Горбачева выбрать путь Ататюрка или Пиночета — неважно, как это назвать. А важно, что этот человек соберет в кулак элиту и поведет ее путем nation-state-building[5]. «Национальное государство» — это более или менее понятное заполнение пустой контурной карты, оставшейся от СССР.
3
Однако эти — и другие — стратегические идеи, как известно, остались за бортом. Независимо от них шло два процесса. Перестройка ускорялась — в чем мы все участвовали по мере сил. А одновременно Горбачев сделал ставку на переучреждение государства через новый союзный договор. Эти два процесса пришли в резонанс, и СССР рухнул. На карте мира появилась Россия, то есть новый незаполненный кусок географической карты. Что там должно быть внутри? Или точнее сказать — к какому оформлению должно двигаться все то, что оказалось внутри этих границ? Какую форму оно должно принять в результате 30-50-летнего дальнейшего движения?
Ельцин полагался на «народную силу», которая сама себя оформит, — отчасти он был, как Солженицын, хуторской республиканец. Но проблема была в том, что ему достался «СССР в миниатюре». Оказалось, что сократить территорию можно, но внутри нее будет «все то же самое»: та же самая региональная номенклатура, пусть и с идеей «нового договора», те же самые коммунисты, под которыми уплывает почва «исторической безальтернативности социализма», те же самые «демократы» и «рыночники». Ельцин взял весло и стал грести. 80% усилий у него приходилось на то, чтобы отбиваться веслом. Регионалам он сказал: «подавитесь суверенитетом, только отстаньте», демократов пришлось запереть в Белом доме, а потом вывести оттуда под арест, «рыночникам» пришлось отчасти довериться, но тоже колотить их.
Но главную проблему представлял собой «советский народ», оказавшийся на новой исторической территории. Высадившись на новый кусок контурной карты, энергичная часть народа взялась за стрелковое оружие, организовала банды по контролю за трассами и наладила продажу всего с советских складов эшелонами куда попало («на экспорт»), а вырученные средства начала энергично проигрывать в казино. Сама себе. Идея, что из этого народа образуется «фермерский класс», а вместе с ним и новое «прогрессивное кулачество» — опора будущей демократии — ничем не подтверждалась.
В этот довольно длинный период появилось несколько политически значимых стратегических идей. Они носили визионерский характер. То есть через голову реальности эти идеи как бы «прозревали» будущее, видели его «оазис» в бескрайней пустыне реального.
Первая идея носила массовый характер, стала мемом, как сказали бы сегодня. Она сводилась к тому, что «грабительский капитализм» был у всех народов, а потом преодолелся, потому что якобы первое поколение экспроприаторов стало дальше думать о детях, о правах собственности, и потом построилось современное государство. Сколько будет длится грабеж? Тут приходила на помощь цитата о том, что «Моисей 40 лет водил по пустыне свой народ» (пока не вывел его из рабства)[6]. Этот элемент тогдашнего политического дискурса был и индульгенцией, и надеждой, и модусом, который позволял даже видеть уже какие-то признаки «конца пустыни» — в виде ли формирования «среднего класса» или новых «социальных практик»: посмотрите, бандиты уже переходят в «депутаты», а, значит, скоро, и так далее.
4
Но в это же время поднялись и идеи реванша. Они носили совершенно визионерский, «метафизический» характер. Но они содержали свой ответ на вопрос о том, как должна оформиться Россия в своем новом историческом бытии, развернутом в бесконечное будущее. Первый ответ — с разной степенью жесткости — развивали различные идейные группы, которые считали, что нужно вместо коммунизма поставить православие, то есть «самодержавие духа», переинтерпретировать всю историю в эту сторону и стать, «как Сталин», только еще лучше (митрополит Иоанн (Снычев), журналист Константин Душенов)[7].
Второй ответ был более масштабным. Он сводился к тому, что надо не просто садиться на почву православия, а взмыть в небеса и возвыситься над всем человечеством с его тусклым существованием. Человечество идет в тупик. Оно потеряло «чашу Грааля». Примерно в том духе, как об этом думал Мартин Хайдеггер. Вместо коммунизма, фашизма и либерализма надо перейти к новому видению мира. Все эти три идеологии — ложны. А Россия должна возвестить миру совершенно новое. И утвердить глубинное — как в античности — родство человека с природой и себе подобными через такие тонкие обряды инициации, о которых учил французский философ Рене Генон (Александр Дугин, Александр Проханов).
Третья идея была совсем неожиданной. Филолог-античник Вадим Цымбурский, увлекавшийся геополитикой и политической философией, стал развивать идею[8] о том, что Россия и прежде по своей форме определялась двумя факторами: тем, что она одновременно изолирована («как остров»), а, с другой стороны, существует только, когда движется, расширяясь. Поэтому все государство является проекцией этой экспансии. Согласно этой концепции, Россия постоянно воспроизводит на своих границах некие мелкие государства («лимитрофы»), которые она же и жжет — как пограничный кустарник на фронтире. И существовать она может только в форме такого поджога лимитрофов. Цымбурский хорошо оснастил свою идею разными историческими примерами. Он даже привязал это к понятию «суверенитета», что было довольно неожиданным, поскольку Карл Шмитт и его идеи «чрезвычайного положения» в то время в России были известны двум-трем специалистам. Цымбурский считал, что Россия сможет обеспечить себе внутренний суверенитет, только если будет вести перманентную войну на окраинах, поджигая собственную границу.
В этот период были и влиятельные умеренные идеи, которые в целом поддерживали процесс заполнения пустоты России продуктами естественного хода жизни и представляли собой концепции, которые связывали между собой все части «порядков управления». Одна заключалась в том, что после крушения «двухблокового мира» Россия находится между Западом и Китаем, и жизнь сама обустроит это место в силу гравитаций, которые возникают в новом мире, а России надо только осторожно двигаться в этих гравитационных полях (Е. Примаков). Другая, как я уже упомянул выше, заключалась в мираже «среднего класса». К этому времени в мировой социологии и политическом дискурсе имелась колоссальная литература о том, как формируется средний класс, как он создает политические проекции своего существования, как он разрастается и становится почти равен всему обществу и т. д. И в России возникла тоже целая «индустрия дискурса о среднем классе» (В.Фадеев).
До 2003 года ничего интересного в этой сфере не происходило. Люди продолжали как-то кормиться, независимо от всех этих теорий. В 1998 году тогда еще молодой, но по темпераменту веселый, а по взглядам — социальный оптимист — премьер Кириенко объявил дефолт. Слегка встряхнул общество. Через полтора года Ельцин ушел в отставку, оставив хозяйство Путину. И все тянулось достаточно рутинно до 2003 года: Путин выдвигал простые, технические идеи, направленные на «повышение управляемости» доставшегося ему хозяйства, подчеркивал, что он лишь «менеджер», и, точно следуя протоколу, в день суверенитета РФ кратко обозначал базовую идею: «Мы построили демократию, которая основана на верховенстве закона и правах человека»[9]. Разумеется, он прислушивался к тому, что говорят все, кто хотел «внести лепту» и «оформить политический дискурс» нового правления — и Примаков, и Павловский, и Солженицын, и Пугачев с Шевкуновым, и Чубайс, и Кудрин и т. д. Но в тот период в медиа писали, что он несамостоятельный ставленник «семьи», что он лишь бывший помощник Собчака, мелкий джентльмен, который не может сам создать «образ будущего» для России, а должен лишь надежно сохранять завоевания прошлого периода.
5
Грандиозная смысловая революция случилась во время парламентских выборов 2003 года, предварявших президентские выборы и второй срок Путина. Она произошла сразу на двух направлениях.
Зюганов выступил с книгой «Святая Русь и Кощеево Царство», и в ней содержался полный поворот компартии к новой идеологии [10]. Коммунисты апроприировали православие и крайне правые концепции «цивилизационного развития». Зюганов обильно цитировал Данилевского, образ Сталина окончательно переоформился из одного из коммунистических вождей — в мистического лидера «зенита русской цивилизации». Это была масштабная концептуализация. Конечно, и раньше были «красные попы», левый экономист Глазьев был сопредседателем «Союза православных граждан», но это все были отдельные и конкретные эпизоды. А с 2003 года произошло создание нового «официального идейного синтеза» КПРФ. Возникла новая доктрина: государственное управление по лекалам сталинизма, православие как основа русской цивилизации, противостояние Западу как миссия.
И одновременно на другом фланге Анатолий Чубайс выступил с программной речью[11]. Она была результатом работы интеллектуального штаба Союза правых сил. Но, перечитывая ее сейчас, мы видим, что Чубайс формулировал свое видение России — по итогам первого постсоветского десятилетия — не только для партийцев, но и от имени всей правящей группировки, включая и Владимира Путина. Он говорил о том, что Россия набрала необходимую мощь для того, чтобы занять подобающее ей место в качестве региональной державы. И целью является стать флагманом демократии в Евразии. Российский бизнес должен идти в соседние страны, а вслед за ним и российское культурное присутствие. Россия должна замкнуть кольцо великих демократий XXI века, оставаясь вне НАТО и Евросоюза. Все это он сознательно выразил рискованным концептом «либеральной империи»[12]. Он хорошо сознавал, что слово «империя» вызовет споры. Но ставил себе целью с помощью оксюморона перевернуть и значение слова «империя».
Избирательная кампания закончилась, затем сразу прошла президентская. Путин вошел во второй срок. Зюганов (КПРФ) + Глазьев («Родина)» получили вместе 21,6% голосов по партийным спискам, а Чубайс (либералы СПС) и Явлинский («Яблоко»), не преодолели барьер и потеряли место в парламенте. Как позже выяснилось, навсегда.
Только на втором сроке, оторвавшись от обязательств перед тем кругом, который привел его к власти, Путин перешел к выработке той формы, которую и должна была принять «прекрасная Россия будущего».
Как это происходило и когда это стало системным идеологическим проектом, который определил и все дальнейшее? Мы можем сказать это точно. Это произошло между террористической атакой в Беслане (сентябрь 2004) и мюнхенской речью Путина (февраль 2007). Здесь мы берем за скобки важнейшие параллельные события в сфере экономического регулирования, государственного управления и говорим только о том, как создавалась концептуальная рамка путинизма, а для нее имели значения следующие события.
Интеллектуальный лидер тогдашнего «среднего класса» Валерий Фадеев и его журнал «Эксперт» перешли под эгиду Владислава Суркова. Фадеев в декабре 2004 года начал большую серию публичных лекций «Русские чтения», куда приглашались и европейские и американские профессора, специалисты по современным демократиям. В 2004 году Фадеев создает Институт общественного проектирования, который разрабатывает концепцию Общественной палаты. В феврале 2005-го Сурков встречается с группой будущих комиссаров молодежного движения «Наши». Одновременно в начале 2005 года Глеб Павловский открывает издательство «Европа». В 2005 году создается медиакорпорация Russia Today. Летом 2005 года принимается государственная программа патриотического воспитания. А 4 ноября 2005 года учреждается новый праздник — День национального единства. Летом 2005 года проводится первый молодежный лагерь «Селигер» на 3 тысячи участников. Администрация Президента инициирует создание рабочей группы по созданию нового учебника истории.
В то время общая атмосфера еще была такой, что все эти административно-идеологические усилия аппарата Суркова воспринимались иронически. Поскольку казалось, что их периметр размером с пятикопеечную монету на фоне огромного периметра реальной жизни. Сейчас это выглядит уже фантастикой, но в январе 2005 года еще было возможно такое публичное событие, как «голодовка протеста» прямо в здании Госдумы — такой была реакция фракции «Родина» на правительственную реформу системы льгот для бюджетников.
Однако административный призыв Суркова сработал: экспертные центры, медиа, отдельные интеллектуалы, молодые карьеристы, старые государственники — все стали подтягиваться к новому центру гравитации, который был обозначен Кремлем.
Путин в ежегодном послании Федеральному Собранию в 2005 году обозначил тему «суверенитета». Ее сразу восторженно подхватил известный публицист Виталий Третьяков[13]. Владислав Сурков в ноябре 2006-го года опубликовал программный текст «Национализация будущего. Параграфы pro cуверенную демократию»[14]. Затем в течение года он организовал обсуждение концепта «суверенитет» на площадках экспертных центров, включая и Академию наук[15]. Издательство «Европа» Глеба Павловского начало «печь, как блины» брошюры и сборники статей для «Единой России» и кремлевских молодежных организаций, в которых простым публицистическим языком все это разъяснялось с примерами. Валерий Фадеев создал интеллектуальный клуб «4 ноября», который стал одной из трех площадок, работающих на идейное обеспечение «Единой России», туда стянулись консервативные публицисты. Одновременно бизнесмен Александр Бабаков, близкий в то время Суркову, взял патронаж над газетой Александра Проханова «Завтра». Известный тележурналист Иван Демидов в 2005 году пришел в аппарат «Единой России» с поручением начать работать с молодежью. Список доверенных лиц Путина украсили имена известнейших российских актеров, режиссеров и музыкантов
Есть такая известная оценка: Путин хорошо мыслит тактически, но плохо — стратегически. Но события 2004-2008 гг. совершенно этого не подтверждают. Во время второго президентского срока Путин и его люди осуществили очень разветвленный, поэтапный, продуманный комплекс экономических, политических и культурных программ и построили новую систему контроля за финансами, партиями, медиа, общественными организациями и лояльностью интеллигенции. Но — и это важно подчеркнуть — речь не только об обеспечении контроля. Это был и масштабный концептуальный ответ на главный вопрос: какую форму должна принять Россия в результате своего транзита от советской формы существования общества и всех его укладов, страт и практик управления — к новой постсоветской.
Когда в 2009 году Михаил Ремизов решил написать серию статей о понятии суверенитета в политико-правовой философии, то он — это очень выразительно — начал свой текст такими словами: «Что толку спорить о суверенитете? Ведь это повестка второго срока Путина, а сейчас время грезить об инновациях и правовой культуре. Таково убеждение текущего момента» [16]. Иначе говоря, в воздухе в тот момент уже витало ощущение, что период 2004-2008 завершен, ядром его было восстановление суверенитета — и жизнь пошла дальше. Внутри России мюнхенская речь Путина и была воспринята патриотическими кругами именно как фиксация факта «восстановления суверенитета». С тех пор стали писать в многочисленных статьях и монографиях: «Путин восстановил суверенитет».
Разумеется, каждое большое стратегическое правление отвечало на какую-то угрозу. Кудрин создал для Путина механизмы макроэкономики, повышающие защиту от удара извне, Сурков создал систему контроля за партиями и общественностью, предохраняющую от «оранжевого сценария», Громов вместе с Эрнстом, Добродеевым, а затем Ковальчуком создали систему политического контроля за медиа, исключающую возможность «политизации» населения в условиях кризиса. Путин создал для всего этого рамку, создав систему, состоящую из различных «практик управления», которые в совокупности привели к тому, что, хотя, по Конституции, Россия оставалась — демократией, но она перестала быть республикой. Некоторые в Кремле мягко называли это «управляемой демократией» и продолжали считать, что это и есть «либеральная империя». Значительно более мягкая по формам контроля и практикам управления, чем другие постсоветские страны бывшего СССР (за исключением стран Балтии, ушедших в Евросоюз и НАТО). Поэтому «путинизм», как они считали, имеет полные основания быть лидером Евразии. Не только из-за своей мощной экономической гравитации, но и потому, что это более «просвещенный режим» на фоне Лукашенко, Алиева, стран Центральной Азии и даже Украины, где демократия, как считали в Кремле, слишком коррумпированная, и общество — слабое.
Казалось, что вопрос о России решен. Она ясно встала «в гнездо». Это так называемая «региональная держава», между Европой и Китаем, несомненный экономический лидер региона, предлагающий всей неинтегрированной Евразии различные формы кооперации. Россия торгует с Китаем, одновременно осваивает технологические регламенты Евросоюза, тянет новые нитки трубопроводов и ставит перед собой задачу участвовать в модернизационной гонке вместе с другими «сингапурами».
В 2006 году Россия выиграла право проведения Олимпиады в Сочи. В июле 2007 года Путин встречался с лидерами молодежных организаций в своей резиденции и там очень ясно объяснил: «Я могу с полной уверенностью сказать, что, если бы мы не смогли восстановить территориальную целостность страны, если бы мы не прекратили противостояние на Кавказе в том виде, в котором оно было лет пять-семь назад, если бы мы принципиальным образом не изменили ситуации в экономике, если бы мы не решили ряд социальных задач, не видать бы нам никакой Олимпиады как своих ушей»[17]. Иначе говоря, он подчеркнул, что само признание миром права России принимать Олимпиаду снимает любые претензии о политической, территориальной или экономической «дефолтности» России. Все работает, все улажено, все на своих местах, и признано миром.
И когда чуть позже Дмитрий Медведев занял пост президента, то ключевым словом политического словаря стало слово «будущее». Политическая мысль устремилась в футурологию. Мозговые тресты стали писать сценарии на 30-50 лет вперед. Для чиновничества главным ориентиром стало слово «инновация».
5
Разумеется, были события совершенно другого ряда. В Чечне и Дагестане еще сохранялось вооруженное сопротивление и насилие. Кремль очень грубо вмешался в конфликт вокруг «бронзового солдата» в Эстонии, именно в это время службы безопасности НАТО зафиксировали первую атаку «русских хакеров». В Латвии и на юго-востоке Украины действовали московские эмиссары, укреплявшие там пророссийские организации. Кремлевские молодежные организации травили «либералов» в блогосфере, в Петербурге в декабре 2008 года следственный комитет при прокуратуре провел обыск в офисе «Мемориала». И были известные люди, такие, как Борис Немцов, Гарри Каспаров или Лилия Шевцова, которые очень рано стали говорить и писать о том, что Путин создает вовсе не «новую демократическую Россию», а «государство-спецслужбу». ПАСЕ ежегодно выпускало раздражающие Кремль заявления об озабоченности правами человека в РФ.
Мюнхенская речь Путина хотя и не была еще агрессивной, а выражала, скорее, обиду, но многие видели, что этот «ресентимент» опасен. Ближайшее окружение Путина состояло из бывших и действующих сотрудников КГБ, они с начала 2000-х получили в руки гигантские госкорпорации. И их политический вес продолжал нарастать. Когда они заговорили публично, как, например, Владимир Якунин, выяснилось, что это люди крайне мрачных взглядов, и свою миссию они мыслят не как укрепление демократической республики, а как защиту «русской цивилизации» от злонамеренного Запада.
К концу первого десятилетия правления Путина и его группы, к 2010-2011 гг., сложилась ситуация, которую сегодня надо описать очень точно для того, чтобы понимать дальнейшее. Общим местом политического дискурса, который объединял оба крыла путинцев, была мысль о том, что «управляемая демократия» должна энергично модернизироваться. Да, это была модель «иллиберальной демократии», но она уже была в то время хорошо легитимизирована в мировой дискуссии, начиная с известной книги Фарида Закария[18].
В отношении «новых обществ» стало принято думать, что не политическое развитие «среднего класса» приведет к укреплению либеральных демократий, а некое медленное развитие «ценностей». Это всех очень устраивало — и в мировой политике, и внутри этих «новых обществ». У старых демократий после крушения двухблокового мира не было ни сил, ни инструментов, ни намерений вести борьбу за какие-то «универсальные модели», а внутри «иллиберальных демократий» группы, удерживающие власть, очень хотели «деполитизировать» свои общества. И поэтому всех устраивала концепция Инглхарта[19] о том, что общества теперь развиваются от ценностей выживания к «ценностям самовыражения» без всякого большого внутреннего конфликта. Все станут Сингапуром и Малайзией. Давайте дружно развивать IT-кластеры, государственные цифровые услуги населению и публичные пространства в крупных городах.
Это была базовая идея. Но дальше имелось небольшое расхождение в образе «прекрасной России будущего». Алексей Кудрин постоянно говорил о том, что дальнейшая модернизация требует «политической реформы», реформы суда и укрепления права собственности. Он повторял это, как мантру, в каждом публичном выступлении. Разумеется, он был опытным российским экономистом и политиком и хорошо понимал рамки, в которых может развиваться Россия, у него не было иллюзий. Он оставался внутри системы и был ее важным игроком.
Его идея была понятна: модели условной «Малайзии» — если она уже приняла свою форму и является «иллиберальной демократией» — вовсе не противоречит система независимого суда и более здоровый тип партийно-политического представительства, чем тот, который сложился в России. Когда позже, уже уйдя в отставку с поста министра финансов, он создал большую экспертную общественную организацию, из ее документов стало ясно, как он примерно видел направление, в котором к модернизации должно быть прибавлено нечто, что лучше называть не политическим, а скорее гуманитарным развитием России.
Второе крыло исходило из совершенно другого «образа будущего». Часто его ошибочно описывают как изоляционистское, антизападное и центрированное вокруг православно-советской идеологии. Для этого, разумеется, есть основания, поскольку Нарышкин, Якунин, Бортников, Патрушев, Чемезов, Ковальчуки и другие неоднократно давали интервью, выступали публично, и из этих выступлений было видно, что «образ будущего» у них развивается в направлении модели «Крепость Россия».
Однако все не так просто. И их публичная риторика хорошо прилажена или наброшена, как покров, на другую модель, которую они действительно реализовывали.
6
В благословенные годы высокой нефти и сверхдоходов происходило несколько масштабных процессов. С момента создания госкорпораций, «русских чеболей»[20], около 50 семей сосредоточили в своих руках гигантские экономические возможности, а сам Путин получил возможность свободно использовать весь бюджет РФ.
Параллельно с этим русские двигались в Европу. Это была не «интеграция» в Европу, а ее «колонизация», но по модели «венецианской республики»[21]. Этот процесс, разумеется, не был инспирирован Кремлем. Это было естественное развитие: разбогатевшие русские перемещались в Испанию, Италию, Францию, они жили «на два дома». Они быстро обрастали связями в местных обществах — покупали услуги юристов, дружили со священниками, взаимодействовали с местным бизнесом и в результате образовали сложную экстерриториальную сеть взаимодействий, внутри которой все опции Европы легко осваивались и использовались в рамках тех моделей экономического поведения, которые утвердились в самой России. Когда в 2003 году Анатолий Чубайс рисовал образ России будущего как «либеральной империи», он имел в виду примерно то же, что говорил и Путин в то время. А Путин подчеркивал, что Россия, разбогатев, возвращается в глобальный мир, следуя своим экономическим интересам. Она возвращается на рынки. Путин постоянно утверждал, что у него нет никаких планов «политического доминирования», и вся политика России за рубежом следует исключительно за движением на рынки.
Но в России в это время происходил важный процесс: одновременно с укреплением «чеболей» в качестве столпов экономики — рядом с ними и внутри них разрасталось присутствие ФСБ, которое стало контролировать каждую сделку и каждую транзакцию. Собственно говоря, это было вполне ожидаемо. Главы этих 50-ти путинских семейств, образовавших «неформальный совет» новой венецианской республики, сами в прошлом были офицерами ФСБ. В их сознании легко совмещалась логика экономического продвижения на любые территории с логикой «плаща и кинжала». Для них идеи реформы суда, партийно-политического представительства, «инклюзивной политики» и прав собственности были лишены всякого смысла. Собственность и не может быть в руках дожей в полном смысле слова, но она вся должна быть подчинена экспансии. Суд должен судить в интересах семей. А расширение представительства можно трактовать или как инструмент враждебного проникновения или как форму «оперативной игры».
Для этой модели нет территориальных границ: «Россия везде». В том смысле, что «где мы есть, там и Россия». Эта модель — не этнична. Венецианская республика не придает значения тому, кто ты, если ты «наш». А «наш» — это означает только то, что с тобой заключен временный денежный контракт. Венецианские дожи платили щедро.
Для этой модели не существует никаких «институций» в том смысле, в каком это понимается в политической философии старых демократий. Любая институция воспринимается как некая ширма, фасад. За ним находятся люди. Которые могут быть куплены, интегрированы, либо они не представляют интереса.
Эта модель — не изоляционистская. Поскольку она не предлагает никакой иной формы жизни, чем непрерывное продвижение по расширяющейся сети собственного экономико-разведческого присутствия. Безусловно, на «берегу цивилизации» у этой системы есть дом — куда частично свозят трофеи, чтобы приладить их прямо на фасады собственных дворцов. Но не сам этот дом является тут ценностью. Ценностью является вся сеть. Севастополь в этой сети так же важен, как и Лазурный берег Франции. Аннексия Крыма не создала, а просто обнажила саму модель. Для венецианской республики — везде Крым.
7
В конце первого путинского десятилетия — уже при Медведеве — была удивительная, «двойная» ситуация. С одной стороны, «Игорь Иваныч» превратился в коллективного Игоря Иваныча. Если в первой половине нулевых годов главным источником «политического чекизма» был Игорь Сечин, то к концу десятилетия по госкорпорациям сел большой круг влиятельных боссов и образовалось то «Политбюро 2.0», которое зафиксировал политолог Евгений Минченко[22].
«Венецианцы» уже захватили к этому времени все основные ресурсные позиции и начали стягивать под себя медиа, мозговые тресты и создавать новые влиятельные «общества». Ковальчуки, Чемезов, Якунин, Нарышкин и др. повсюду стали возглавлять «попечительские советы». К их структурам стали притягиваться «производители идей». Это был широкий, органический процесс: подобное тянулось к подобному.
В России было много энергично пишущих людей — журналистов, историков, телевизионных деятелей, военных экспертов, чиновников, — мышление которых было уже ранее организовано в особую рамку любительского «разведческого» мышления. Исходная идея: против России ведется теневая война, у этой войны есть «центр», в этом центре находится глобальный постоянный враг. Все его действия являются результатом спланированной оперативной игры против России. Почему он ее ведет? Потому что Россия — это особая цивилизация. У этой цивилизации есть код. Враг хочет вторгнуться в этот код и затем разрушить цивилизацию. Россия должна обороняться. А поскольку враг превосходит ее силы, и Россия пока еще не так сильна, как во времена СССР, то она должна действовать любыми средствами. Владимир Пастухов позже назвал это «скифской войной»[23].
Но, с другой стороны, в этот же самый момент пышно цвела «прогрессивная общественность» — Красноярский и Пермский экономические форумы, первые урбанистические форумы, делегации в Массачусетский технологический институт и Силиконовую долину, создавались первые «публичные пространства» в городах-миллионниках, по всей стране разъезжали профессора Высшей школы экономики с лекциями, рассказывая о том, что Россия переходит от «ценностей выживания» к «ценностям самовыражения»[24], о том, что «будущее» — это не какая-то политическая утопия, а просто «длинный горизонт планирования» в жизни обычной семьи. И вот в результате «благословенного десятилетия» Россия наконец нашла себя, встала на свое место, и если раньше люди не могли планировать своей жизни и на три года, то теперь появляются горизонты планирования в 10-20 лет, а значит будет возникать не просто «ипотека», но вместе с ней и устойчивое, динамичное общество.
Как эти два течения мысли соотносились друг с другом? Как они сосуществовали? Многие считают, что «медведизм» был просто прикрытием «чекистской» интеллектуальной игры ближайшего окружения Путина. Но связь была сложнее.
Дело в том, что Ростех-Ростатом-РЖД-Роснано-Сбербанк и весь контур «чеболей» должен быть двигаться на мировые рынки. И этот монстр не мог просто руководствоваться изоляционистской концепцией «Остров Россия» (или «Крепость Россия»). Он мог ее использовать, как внутри, так и «снаружи» — например, в направлении горы Афон. Но «венецианцы» не могли быть «изоляционистами». Их целью была экспансия. Им нужно было создавать по всему миру «точки присутствия», свои «прибрежные колонии». Им нужен был Лазурный берег и Катар, британские банки и влиятельные юристы, им нужен был не просто «Афон» — в качестве места паломничества, а целая инфраструктура в Греции, которая бы опиралась на понтийских греков и их экономические и политические возможности. РЖД хотел контрактов в любых странах мира, Росатом хотел строить АЭС везде. Сбербанк хотел превращаться в мировой банк и открывать дочерние банки по миру. Ростех продавал оружие и быстро обрастал контактами на годы вперед. Поэтому Авен и Греф могли спокойно считать, что продолжается «либеральная империя», а вся эта «конспирология» при Якунине — это некий идейный «маргинализм» и личная причуда главы РЖД. А Ковальчуки и Чемезов не могли на почве своего личного представления о том, что только «КГБ СССР» обладает суверенитетом в этом мире, отбросить «урбанистическую модернизацию» и все, что говорилось на форумах прогрессивной общественности. Потому что это хорошо прилаживалось к продвижению внутрь разных стран, других народов и обществ.
Россия к 2010 году, действительно, нашла свою форму и превратилась в узнаваемую «модернизационную автократию». Ни грузинская война, ни удар глобального кризиса 2008 года уже не могли пошатнуть корабль. Россия твердо двигалась к Олимпиаде, которая продолжала оставаться важным символом того, что внутри такого режима уже можно планировать события, уходящие за горизонт.
В 2011 году Капков стал министром культуры Москвы, а Дмитрий Медведев в этом же году посетил редакцию телеканала «Дождь», Марат Гельман, начавший проект «культурной революции» в Перми при поддержке тогдашнего губернатора Чиркунова, к 2010-2011 гг. там не просто расцвел, но уже начал переносить эту модель на другие города. Сурков в 2010 году вошел в попечительский совет в «Сколково». И даже миллиардер Михаил Прохоров решил сам возглавить либеральную партию и двигаться в парламент, заявив, что готов вложить 100 миллионов долларов в «Правое дело». Здесь нет смысла перечислять все крупные события этого яркого периода, над которым витала уверенность, что Россия открыта будущему.
Была ли у этого периода своя группа текстов, концептуализирующих происходящее? В первую очередь, это была серия текстов Аузана, Гонтмахера, Юргенса, в которых развивалась тема нового «общественного договора». Идея заключалась в том, что по итогам постсоветского транзита, с учетом того, что Россия разбогатела, устоялась и перед ней открывается будущее, нужен новый «пакт». Якобы ранее общество пошло на сокращение свобод в обмен на колбасу. А теперь, когда колбасы достаточно, надо перезаключить договор о свободах и тем самым выйти уже в свободные воды «ценностей самовыражения».
Де-факто они предлагали заключить новый пакт вокруг политической концепции, изложенной Дмитрием Медведевым в статье «Россия, вперед!». Это был «антисырьевой» манифест. В нем содержался призыв перейти от сырьевой экономики — к интеллектуальной, критиковался патернализм. Но — главное — в нем содержался четко и даже патетично выраженный призыв к развитию демократии. Это знаменитое место звучало так: «Политическая система России также будет предельно открытой, гибкой и внутренне сложной. Она будет адекватна динамичной, подвижной, прозрачной и многомерной социальной структуре. Отвечать политической культуре свободных, обеспеченных, критически мыслящих, уверенных в себе людей. Как и в большинстве демократических государств, лидерами в политической борьбе будут парламентские партии, периодически сменяющие друг друга у власти. Партии и их коалиции будут формировать федеральные и региональные органы исполнительной власти (а не наоборот), выдвигать кандидатов на пост главы государства, руководителей регионов и местного самоуправления» [25].
В 2010 году Глеб Павловский, который всегда очень подробно комментировал происходящее, еще писал оды «тандему» — модели власти, которая успешно решает проблемы. Но уже весной 2011 года, когда Путин выступил с последним отчетом как глава правительства, Павловский написал текст, который явно фиксировал, что образ России в этом отчете — «патерналистский», в то время, как у Медведева — образ другой. Хотя Павловский и замыкал свой текст надеждой на то, что эти образы можно будет как-то совместить («Я абсолютно убежден, что Путин и Медведев просто обязаны будут договориться о каких-то принципиальных вещах»), но сейчас мы видим, что этот текст Павловского фиксировал тяжелый конфликт[26]. И он разрешился не в сфере идейного компромисса, а в виде «рокировки».
О том, что происходило между весной 2011 года и вплоть до исторического решения об аннексии Крыма часто пишут: на «путинский поворот» повлияли конкретные события: медведевская реакция на события в Ливии, мощь протестов в Москве в конце 2011 года, а уже затем и Евромайдан, который якобы окончательно ужаснул Путина.
Все это, конечно, оказывало свое влияние. Но гораздо более важными были условия стратегического выбора, который стоял перед Путиным в целом по итогам первого десятилетия. Надо было в следующей десятилетке — а тем самым и во всей ближайшей истории России — опереться, твердо поставить ногу либо на одну большую элитную и идейную группу, либо на другую. И выбор заключался не в том, чтобы выбрать «либералов» или «консерваторов». А в том, чтобы выбрать между теми «венецианцами», которые за предыдущее десятилетие укрепились уже в прибрежных колониях, и теми «венецианцами», которые сидели внутри и хотели дальше наращивать «кубышку» и управлять миром. Выбор был между условными Дерипаской/Абрамовичем с их образом «глобализации России» и условными Чемезовым/Ковальчуком» — с их образом «глобализации России». В чем заключалась разница между этими разбухшими за нулевые годы олигархами?
Одна группа органически двигалась в направлении «мы будем, как индусы». То есть, воспользовавшись тем, что мы уже вошли в глобальный мир, расположимся в нем и будем жить — вместе со своими «русскими вечеринками», ярко изображенными певцом Робби Уильямсом, — жить признанными всем миром в качестве колоритного, специфичного, но при этом хорошо расположившегося в глобальном мире сообщества, вполне легитимизированного среди других подобных сообществ.
Вторая группа совершенно не видела для себя в этом ничего успешного. Она продолжала совершенно органически полагаться на «чекистскую» модель экспансии. Их идея была: у нас колоссальные ресурсы, мы уже многих купили за 10 лет, и мы должны продолжать рыть крысиные норы насквозь — причем, не просто «западной цивилизации», а вообще всего мира.
Путин решил остаться лидером вторых, а не первых. Этот выбор и был закреплен аннексией Крыма.
8
Существуют различные популярные описания той формы, которая приняла Россия в результате постсоветского транзита. Иногда это делают через модели «disfugured democracy», примерно так, как это сделала Надя Урбинати применительно к Италии Берлускони,[27] иногда через понятие «гибридного режима», а иногда через «mafia state». Или через модель перехода от слабой демократии к авторитаризму.
Но в самой России есть три встречающих понимание у аудитории описания происходящего. Одно развивает социолог Симон Кордонский. Он считает, что государство в России — и сейчас, и ранее — это просто форма перераспределения ренты. Под рентой он имеет в виду не только непосредственно деньги, но любой обмен, в том числе, и административными возможностями. Кордонский подтверждает это многолетними «полевыми наблюдениями» за тем, как функционирует связь «государство — общество». Строго говоря, с его точки зрения, тут нет ни государства, ни общества. А существуют только потоки ренты и коммуникации вокруг этих потоков.
Другое описание предложил Глеб Павловский в серии эссе, образовавших несколько книг. Язык его описания чрезвычайно литературно перегружен. Однако российская аудитория охотно прислушивается к его интерпретациям. Павловский принимал активное участие в интеллектуальном оформлении модели «управляемой демократии» в 2000-2008 гг., а затем, как можно судить по его многочисленным интервью, считал, что переход власти от Путина к Медведеву создает некоторые перспективы дальнейшего развития примерно в том же направлении, о котором говорил Кудрин. Но после 2011 года он создал довольно жесткую картину того, как в итоге оформилась путинская система. Павловский считает, что государства в классическом смысле в России нет, вместо этого есть то, что он называет «Система РФ». Павловский исходит из того, что на том «куске контурной карты», который остался после ликвидации СССР под названием «Россия», и невозможно построить никакого государства в силу целого ряда территориальных, исторических и демографических причин. Поэтому на этом противоестественном пространстве возник режим управления — вместо государства — который сам для себя и для населения непрерывно воспроизводит текучий, мерцающий режим чрезвычайного положения, симулируя борьбу за выживание.
И, наконец, третье влиятельное описание создал Александр Эткинд. В 2011 году он опубликовал книгу, состоящую из культурологических эссе, в 2013 году она была переведена на русский и очень точно попала в ожидания аудитории. Это книга — «Внутренняя колонизация». Для специалистов книга Эткинда является очень заметным вкладом в postcolonial studies, в ней много ярких исторических эпизодов, показывающих, что государство в России в послепетровский период складывалось как колониальная администрация в отношении собственного населения. А широкий читатель воспринял ее как точную метафору той модели «государство — общество», которая окончательно сложилась при путинизме. Государство существует. Но оно действует по модели «оккупационной администрации»: создает какие-то институции временного характера, подавляет сопротивление, манипулирует региональными сообществами как «туземными», то есть покупает лояльность какой-то части местных влиятельных семейств и т.д.
Действительно, в широком смысле постсоветский опыт России все больше начинает напоминать ту проблематику развития, с которыми столкнулись постколониальные страны в 1960-1970-х, когда вскоре после победы национально-освободительных движений там сформировались режимы длинной узурпации власти при демократической электоральной поддержке. Тут надо напомнить, что из анализа этой ситуации в 1990-е годы в политологии появилось понятие «негативного суверенитета», то есть вполне демократически фундированного режима, в котором власть узурпирована, а нарушение гражданских прав через суверенитет закрыто от всякого вмешательства.
Все эти три описания, несомненно, ухватывают саму онтологию этой «венецианской республики». Хотя Путин, как написано уже в каждом учебнике «восстановил суверенитет» (который якобы был утрачен в 1990-е), тем не менее, хорошо видно, что «система» симулирует непрерывное нагнетание истерики вокруг борьбы за тот же самый суверенитет, символически воспроизводя режим чрезвычайности.
Одновременно эта система не «управляет», а как бы непрерывно «колонизует» свою собственную территорию. А теперь уже и Лазурный берег Франции. Не только потому, что путинская модель «поставления наместников» (губернаторов) окончательно приняла характер колониальной модели правления XIX века, но и потому, что весь политический дискурс вокруг управления территорией носит характер «обустройства на фронтире», как если бы Россия постоянно продвигалась куда-то вглубь новых земель. Здесь постоянно перетасовывается колода каких-то колониальных по своему типу институций — Корпорация развития Дальнего Востока, институции освоения Арктики, специальные институции развития Крыма и даже некий «Внешторгсервис» как экономическая и политическая институция, которая взяла под контроль сепаратистскую часть Донбасса. И при этом, конечно, видно, что вся гигантская сеть этих «венецианцев» перекачивает по трубам коммуникаций, действительно, некую ренту. И, например, бывший канцлер Германии Шредер в этом смысле вовсе не «участвует в бизнесе» в классическом смысле, а просто включен в этот поток перераспределения ренты. Равным образом и французский актер Депардье получил квартиры в Саранске и в Грозном просто внутри «рентных потоков».
9
Главный вопрос заключен в том, приняла постсоветская Россия свою окончательную форму? Не в смысле конкретной политики, — она может меняться, — а в целом. Здесь мы должны отбросить схему «государство — общество» и опереться на понятие «социальные порядки».
Сотни и сотни различных социальных практик повседневности образуют сеть взаимодействий людей, составляя понятную всем схему норм и исключений из норм. Социальный порядок — это всеобщая «приемлемость» этих писаных и неписаных установившихся регуляторов, взаимопроникновение разных укладов жизни, ясные всем форматы разрешения конфликтов. Выражение «социальные порядки сложились» означает устойчивость общества, которое нашло свою форму. Внутрь этих социальных порядков вшито не то, что мы привыкли называть словом «государство», а то, что теперь на русский язык переводят, как «правительность», governmentality, то есть совокупность практик управления. И, как подчеркивают в таких случаях теоретические социологи, социальный порядок предполагает возможность своей «социальной объективации», то есть он может сам себя концептуализировать. «Концептуализировать» — это и значит понятным образом проговорить то, почему эти социальные порядки расположились в границах этой территории и сделали это место на контурной карте таким, а не иным.
Мы можем как угодно критически или негативно описывать «социальные порядки», но при этом они будут оставаться приемлемыми и даже «безальтернативными». Безальтернативными не в том смысле, что не бывает других порядков, а в том смысле, что переход к другим порядкам невозможно помыслить без настолько радикальных рисков, что новые возможные порядки кажутся уже невозможными. Таким образом, то что мы называем словом «будущее», не вынесено за пределы социального порядка в качестве «утопии», а воспроизводится внутри самой системы, «будущее» в нее вшито.
Часто обсуждаемый вопрос — рухнет ли все сразу после ухода Путина или будет продолжать воспроизводиться — скрывает под собой именно вопрос о социальных порядках и их приемлемости.
В России существует незначительная по масштабу «оппозиция», главный лозунг которой сводится к тому, что власть узурпирована Путиным и его группировкой. Этой узурпации оппозиция противопоставляет различные идеи, которые, как считается, могут восстановить республику: свободные выборы, новый федерализм, переход к парламентской республике и т. д. Однако хорошо видно, что вокруг этих идей ни сейчас, ни в обозримой перспективе не может быть сформировано политическое большинство. А если вдруг однажды политическое большинство вокруг реформистских идей и будет сформировано, то никто не может уверенно предсказать, какой именно путь будет выбран с учетом реальных возможностей.
Эту проблему хорошо показывает развитие Украины. В отличие от России там как раз «политическое большинство» легко формировалось даже дважды в этом десятилетии — сначала как «майданное», а затем как большинство вокруг Зеленского. Причем в Украине, в отличие от России, это политическое большинство имеет возможность институционализировать себя через парламентское большинство, получая тем самым легитимные возможности реформистской политики. И хотя какие-то успехи на пути реформ видны, но хорошо заметна и главная проблема: политическое большинство есть, а социальные практики остаются теми же.
В образованных кругах России идет непрерывная фиксация разрывов или во всяком случае — осей напряжения, вокруг которой возможен конфликт, разрывающий социальные порядки. Одни описывают несоответствие между социальной и технологической модернизацией и политической «архаикой». Другие видят разрыв между практиками управления и сложившимся укладом современных жителей мегаполисов. Третьи пишут о разрыве между этими мегаполисами и остальной Россией.
И действительно: венецианская республика Путина движется вперед, постоянно теперь находясь где-то далеко в походе. И имея за спиной довольно слабый «дом». Этот «дом» функционирует только потому, что он постоянно используется машиной экспансии. Двигатель работает уже восемь лет с момента запуска. Его сильно трясет.
Сурков — через десять лет после своих модернизационных статей 2006-2008 гг., — вдруг в феврале 2019 года опубликовал текст [28] о том, что Россия приобрела свою новую форму окончательно, так сказать «навечно», то есть пока это «вечно» не кончится. Он пишет о том, что в России нет deep state, все государство — наружу. Зато есть «глубинный народ». Этот народ не поддается никаким социологическим опросам и поддерживает Путина — а точнее ту форму, которая теперь приняла Россия — на долгий срок. А тем самым снимается и вопрос о так называемом «транзите»: общество перейдет через Путина и будет дальше жить в той форме, которую он ему придал.
10
На пути у этого есть три проблемы, которые труднее обойти, чем санкции или требования оппозиции.
Первая заключена в том, что, несмотря на общий колониалистский настрой в отношении планеты Земля, который усвоило поколение детей от собственных родителей, пока невозможно точно положиться на то, что Андрей Якунин через 20 лет будет «беззаветно продолжать дело отца». И уж во всяком случае несомненно, что внутри поколения детей будет та же точка Z, которая была около 2009-2010 гг. внутри поколения «отцов»[29]. Конечно, эта новаторская модель «государства» (возьмем это слово в кавычки), которая представляет собой сплав экономических, ресурсных, шпионских и антиинституциональных практик, чрезвычайно привлекательна. Но все же она — слишком рискованна.
Вторая важная причина заключена в том, что эта модель не может быть легитимно концептуализирована. Для нее невозможно подобрать политический язык. Собственно, это и обнажилось в статье Суркова. Можно долго использовать ложный язык для самоописания. Можно пытаться манипулировать разными группами, предлагающими язык самоописания всей системы. Можно пытаться «быть Лавровым» долго. Но не бесконечно. Потому что язык самоописания, включающий и открытое изложение своих целей, и контекст, и способы действий, не удается долго удержать «закрытым», «стратегическим» — в отношении большого общества и всего мира. Существует разрыв между тем, что общество приняло форму и село на свое место — и тем, как в политическом языке самоописания симулируется непрерывная и истерическая борьба за признание. В известных пределах надо соответствовать самоописанию. Язык, которым пользуются сейчас путинские венецианцы, не может устоять долго[30].
Хорошо видно, что сейчас идет борьба за язык описания. Один язык настойчиво предлагает С.Караганов[31], и он понятен широкому кругу «посткрымских» бойцов. Мир вступил в эпоху полной неопределенности, глобальные институты в кризисе, у нас хороший шанс на успех в дальнейшей «скифской войне», остановить нас невозможно — и значит на выходе мы получим бонусы, которые нам и полагаются. Это язык большого политического риска и большой мобилизации.
Второй язык совершенно иного модуса, его постоянно использует сам В.Путин: мы не ведем никакой глобальной войны, Крым и конфликт с Украиной — это эксцесс, который мы мечтаем поскорее уладить и дальше продолжать импорт-экспорт и участвовать не в хакерских атаках, а в международном разделении труда. Мы мечтаем о деэскалации, снимите санкции и обнимемся. Разумеется, все видят, что этот язык постоянно расходится с языком Небензи и Захаровой, со стимулируемым языком политических ток-шоу федеральных каналов.
Есть и третий язык, который пытаются утвердить не только Сурков, но в последних текстах и Павловский[32]: мы не «православный Иран», мы и не «деэскалация», а мы — новаторский, постмодернистский проект, абсолютно новая реальность, далеко опережающая время.
Можно согласиться с любым из трех описаний, но большое общество не может долго находиться в состоянии лжи о самом себе. Эта фаза крайне противоречивого, если не сказать шизофренического самоописания, конечно, должна чем-то закончиться.
И, наконец, третий важный фактор. Глядя на Чемезова, Нарышкина, Ковальчука, Ротенберга хорошо видно, что, хотя они предприняли большие усилия в последние 5-7 лет, чтобы создать свой контур «культурного производства» и взять под контроль гуманитарное знание, они не смогут апроприировать русскую культуру в целом. В отличие от настоящих венецианцев, им не хватает настоящей культурной жадности и масштаба. Альянс, состоящий из политики Минкульта, культурного производства Патриархии и Министерства обороны при развивающейся цензуре и самоцензуре — это очень слабый альянс. Легко привести к полному перерождению политические и правовые институты, подавить политическую активность, построить систему, исключающую самостоятельную политическую мобилизацию граждан и т. д., но совершенно невозможно полностью присвоить национальную культуру. Культурные высказывания — кино, художественная литература и нон-фикшн, арт-практики, мультимедийные формы — обладают гораздо большей силой и длиной действия, чем любые политические усилия, направленные на их утилизацию или контроль над ними[33]. Можно создать ложную «партию добра», но нельзя создать «ложного Тарковского». Русская культура — это очень большая планета, с большой гравитацией. Уже давно видно, что Путин и его люди с ней не совладают.
[1] Сигман К. Политические клубы и Перестройка в России — М.: Новое литературное обозрение, 2014.
[2] Александр Солженицын. «Как нам обустроить Россию?». Текст был опубликован в форме отдельной брошюры тиражом в 27 млн экземпляров. Обсуждение было таким острым и критическим, что вызвало даже митинги (см: Обращение Солженицына. Первая реакция/ Панорама, 1990, октябрь, № 12(24). URL: http://www.panorama.ru/gazeta/1-30/p24kak.html).
[3] Михаил Немцев анализирует понятие «мир миров» Гефтера и его дальнейшее использование в политическом языке. См.: Немцев М. К детерриториализации «Русского мира». 2019, 08.04. URL: https://www.ridl.io/ru/k-deterritorializacii-russkogo-mira/?fbclid=IwAR23CWHp8v8pqL0IKt_6Keq65qHx5S4ebIc6lray6LmmY7IsqRwj97YdKs8
[4] «Нужна «железная рука»? Интервью Георгия Целмса с Андраником Миграняном и Игорем Клямкиным / «Литературная газета», 1989, 16.08. О том насколько важен этот текст, свидетельствует то, что полемически к нему обращаются многие российские идеологи до сих пор.
[5] В 2017 году известный российский политолог Владимир Гельман в большой статье подвел итоги обсуждений тематики «авторитарной модернизации» за весь постсоветский период в России, не только в работах российских ученых, но и в мировой политической науке. Он пишет: «Миф авторитарного роста» остается в центре российского подхода к социально-экономическому развитию и проведению политического курса на всем протяжении постсоветского периода». – см.: Гельман В. Авторитарная модернизация в России – миссия невыполнима? / Мир России, 2017, Т. 26. № 2, С. 38–61.
[6] Библейскую фразу о Моисее и 40-летнем пути в пустыне цитировали, например, и Борис Немцов, и Владимир Путин. Борис Немцов (2002 год): «Моисей иудеев 40 лет по пустыне водил, чтобы выросло два поколения свободных людей. Мы не глупей их, но 40 лет нам все равно понадобится. Моей дочери Жанне — 18 лет. Она уже самостоятельный человек, независимый, ответственный, со своей позицией. Когда через 15-20 лет к власти придет ее поколение — первое свободное поколение — тогда и произойдут радикальные перемены в России» (Интервью с Борисом Немцовым/ Думская панорама, 2002, 1.06. URL: http://www.pereplet.ru/duma/119.html).
Владимир Путин на встрече с экспертами в 2011 году сказал: «Моисей водил 40 лет еврейский народ по пустыне, один из мотивов – избавить от прошлого, создать новый народ. Мы не можем 40 лет водить, но нам нужны инструменты, которые создали бы новую страну» (Владимир Путин: «Мы не можем 40 лет, как Моисей, водить народ по пустыне» / Комсомольская правда, 2011, 27.07.URL: https://www.kp.ru/daily/25726/2717433/). На ежегодной пресс-конференции в 2018 году, отвечая на вопрос о бюрократии, Владимир Путин повторил: «Понимаете, невозможно все закрыть и потом открыть коробочку, и там все будет хорошо. Не случайно Моисей водил еврейский народ 40 лет по пустыне. Ну, мы так не можем 146 миллионов по пустыне водить» (Полный текст пресс-конференции Владимира Путина/ Российская газета, 2018, 20.12. URL: https://rg.ru/2018/12/20/polnyj-tekst-bolshoj-press-konferencii-vladimira-putina.html).
[7] Константин Душенов — идейный лидер самой ультраправой газеты 1990-х гг. «Русь Православная». С начала 1990-х гг. входил в окружение митрополита Иоанна (Снычева). Высказывалось мнение, что книга митрополита Иоанна «Самодержавие духа» (1995) была написана совместно с Душеновым; в любом случае содержание статей Душенова и этой книги идентичны по концепции и конкретным темам. «Русь Православная» постоянно публиковала тексты о католическом и еврейском заговорах против России. В 2004 году Патриарх Алексий публично осудил газету. В 2005 году Душенов инициировал открытое письмо с требованием прекратить деятельность всех еврейских организаций на территории России, против него было возбуждено дело, и в 2010 году он был осужден. В 1990-х книги митрополита Иоанна и статьи Душенова были очень популярны в кругах православных неофитов — тех, кто искал нового обоснования мистической роли православия в переучреждении русского государства после СССР.
[8] См.: Цымбурский В. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993—2006. — М.: РОССПЭН, 2007. Первая версия «Острова России» была написана Цымбурским в 1993 году, затем несколько раз дорабатывалась. Наследие Цымбурского остается актуальным для сегодняшних теоретиков российской геополитики. См., например: Межуев Б. «Остров Россия» и российская политика идентичности/ Россия в глобальной политике, 2017, № 2. URL: https://globalaffairs.ru/number/Ostrov-Rossiya-i-rossiiskaya-politika-identichnosti-18657.
[9] Выступление на торжественном приеме по случаю Дня принятия Декларации о государственном суверенитете России. 2001, 12.07. URL: http://kremlin.ru/events/president/transcripts/21258.
[10] Не менее важным событием в 2003 году, чем выход самой книги Г. Зюганова «Святая Русь и Кощеево Царство», стало его интервью редактору газеты «Русь Православная» Константину Душенову. См.: Святая Русь и Кащеево царство. 2007, 06.08. URL: https://forum-msk.org/material/kompromat/370659.html.; Геннадий Зюганов о «сионизации» России. 2003, 03.09. URL: https://www.sova-center.ru/hate-speech/news/2003/09/d905/
[11] Тезисы выступления Анатолия Чубайса были опубликованы в «Независимой газете» — Чубайс А. Миссия России в ХХI веке/ Независимая газета, 2003, 1.10. URL:
http://www.ng.ru/ideas/2003-10-01/1_mission.html
[12] Выражение «либеральный империализм» настолько укрепилось в политическом языке, что, например, в 2016 году, украинские журналисты полемизировали с М.Ходорковским, обвиняя его в «либеральном империализме». См.: Волошина Л. Ліберальний імперіалізм Ходорковського/День, 2016, 24.11. URL: http://day.kyiv.ua/uk/blog/polityka/liberalnyy-imperializm-hodorkovskogo
[13] Третьяков В. Суверенная демократия. О политической философии Владимира Путина/ Российская газета, 2005, 28. 04. URL: https://rg.ru/2005/04/28/tretyakov.html
[14] Сурков В. Национализация будущего. 2006, 20.11. URL: http://kreml.org/opinions/134513970/
[15] Под патронажем В.Суркова состоялись многочисленные круглые столы, конференции, посвященные «суверенитету и демократии». В 2007 году на сайте партии «Единая Россия» сообщалось, что свой вклад в формирование концепции внесли Вячеслав Никонов, Глеб Павловский, Валерий Фадеев, Виталий Третьяков, Андраник Мигранян, Алексей Чадаев, Максим Соколов, Леонид Поляков, Виталий Иванов, Леонид Радзиховский.
[16] После статьи Михаила Ремизова «Спор о суверенитете», опубликованной в «Русском журнале», редакция организовала серию текстов, продолжающих тему. Cм.: Ремизов М. Спор о суверенитете-1. URL: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Spor-o-suverenitete-1; Ремизов М. Спор о суверенитете-2. URL: http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Spor-o-suverenitete-2
[17] Путин: без стабилизации на Кавказе мы бы остались без Олимпиады. 2007, 24.07. URL:
https://www.vesti.ru/doc.html?id=131696
[18] Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами — М.: Ладомир, 2004.
[19] Изучение модернизации через ценности началось с работ всемирно известного социолога Рональда Инглхарта в 1981 году и превратилось в большую многолетнюю глобальную исследовательскую программу. Программа Инглхарта была известна в России и в 1990-е гг., однако в качестве своего рода политической основы для «медведевской модернизации» она была предложена в серии лекций Александра Аузана в 2008 году, в 2010 Рональд Инглхарт стал сотрудником Высшей школы экономики.
[20] Чеболи – финансово-промышленные конгломераты, находящиеся в собственности отдельных семей, феномен, известный, прежде всего, по Южной Корее.
[21] Эта метафора «венецианской республики» впервые была предложена в 2016 году. См.: Морозов А. Венеция в Кремле: как «болотные» протесты повлияли на политический режим. 2016, 9.12. URL: https://www.rbc.ru/opinions/politics/09/12/2016/584a5be19a79475bfae951d5
[22] Политбюро 2.0: реновация вместо демонтажа. 2017, 23.08. URL.: http://www.minchenko.ru/netcat_files/userfiles/2/Dokumenty/Yubileynyy_doklad_22.08.17.pdf
[23] Пастухов В. Ложь как альтернативная правда. 2017, 29.12. URL: https://www.bbc.com/russian/features-42513156
[24] Вот один из типичных текстов Александра Аузана того времени: «…Общественный договор середины 2000-х стремительно исчерпывает себя. Путинская формула «политические свободы в обмен на экономическую стабильность» может реализовываться, пока у государства есть резервы. В 2009 году дали денег бюджетникам, обещали деньги пенсионерам. Но значительно наращивать объемы финансирования бюджетной сферы в 2010 году уже не получается, собственных резервов на это не хватает. Пока путинский договор жив, но его придется переформулировать по одной из двух причин. Либо потому, что кончатся ресурсы его поддержания, либо потому, что всерьез заниматься модернизацией в условиях консервирующего договора, который обеспечивает застой, невозможно. Многие кросскультурные исследования, скажем, Мичиганской школы, показывают, что модернизация происходит там, где доминируют ценности самореализации, самовыражения. Там, где доминируют ценности безопасности и выживания, хорошо строить огромные заводы и иметь авторитарный режим…» (Аузан А. Мы так не договаривались/Esquire, 2010, август. URL: https://esquire.ru/archive/1858-auzan/#part2).
[25] Медведев Д. Россия, вперед! 2009, 10.09. URL: http://kremlin.ru/events/president/news/5413
[26] Это была «прощальная» статья Глеба Павловского. Она была опубликована 21 апреля 2011 года, а 27 апреля агентства сообщили о том, что он лишен пропуска в Кремль и перестал быть советником в Администрации Президента. См.: Павловский Г. Как «обручить» путинский патернализм с модернизацией по Медведеву? 2011, 21.04. URL: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Kak-obruchit-putinskij-paternalizm-s-modernizaciej-po-Medvedevu.
[27] Урбинати Н. Искаженная демократия. Мнение, истина и народ. — М.: Издательство Егора Гайдара, 2016.
[28] Сурков В. Долгое государство Путина/ Независимая газета, 2019, 11.02. URL:
http://www.ng.ru/ideas/2019-02-11/5_7503_surkov.html
[29] «Проблема детей» все чаще обсуждается в экспертных кругах. Дети стейкхолдеров путинизма сейчас находятся в возрасте 30-45 лет. Многие из них получили хорошее образование, уже имеют опыт работы в руководстве крупных российских компаний и банках. Среди них есть ядро, которое уже готово принять на себя политическое наследство отцов. Действительно, при такой слабой институциональной системе напрашивается передача правления детям. Часть из них работает в России, другая за пределами страны, а некоторые даже имеют гражданство других стран, но они, несомненно составляют одну среду, которая мобилизуется в случае передачи власти. Настанет их историческое время.
[30] Интересно, что проблема языка описания путинского государства осознается и самими его высшими чиновниками. В марте 2018 года Кириенко, выступая на площадке одного из Фондов, обсуживающих «Единую Россию» сказал, что «разработка нового политического языка является серьезной стратегической задачей для политологического сообщества» (РАПН и ФоРГО провели четвертую конференцию преподавателей общественных наук, г. Москва, 27-28 марта 2018 г. URL: https://rapn.ru/in.php?part=1&gr=69&d=5642). Эту проблему еще более конкретно обозначает и Владислав Сурков в своей статье «Долгое государство Путина»: «Необходимо осознание, осмысление и описание путинской системы властвования и вообще всего комплекса идей и измерений путинизма как идеологии будущего. (…) Описание должно быть исполнено не в стиле двух пропаганд, нашей и не нашей, а на языке, который и российский официоз, и антироссийский официоз воспринимали бы как умеренно еретический…» (Сурков В. Долгое государство Путина / Независимая газета, 2019, 11.02. URL: http://www.ng.ru/ideas/2019-02-11/5_7503_surkov.html).
[31] Караганов С. Каким будет мир? / Россия в глобальной политике, 2019, 15.02. URL:
https://globalaffairs.ru/pubcol/Kakim-budet-mir-19947
[32] Павловский Г. Россия в мультиглобальности. Норы и люди. 2019, 29.05. URL:
https://carnegie.ru/commentary/79222
[33] «Превосходство культуры» – это тема, которую в последнее время активно публично развивают Марат Гельман, Анатолий Голубовский, с этой позиции выступал Даниил Дондурей. Но она не требует особой артикуляции, на нее опирается широкий круг гуманитарных деятелей, таких, как Ирина Прохорова, многие арт-менеджеры, театральные режиссеры, музыканты.