Тоталитарное прошлое России и Германии и пути его преодоления. Краткие заметки к статье Льва Гудкова «Как мы думаем»
В своем очерке, посвященном состоянию «сегодняшней либеральной мысли в России» Лев Гудков глубоко и многосторонне проанализировал причины неудач и поражений либерального движения в постсоветской России. Однако, с одним постулатом автора я хотел бы поспорить. Гудков пишет: «Тонкий слой сопротивляющегося меньшинства поддерживает двоемыслие большей части населения, но не меняет принципиальную структуру взаимодействия государства и населения. Пока эта тематика – массовая основа консерватизма и повседневной терпимости к насилию – не будет проанализирована и осмыслена (как в свое время это было проделано в отношении нацизма), никакие движения протеста не изменят ситуации в обществе, не могущего преодолеть тоталитарное прошлое».[1]
Сравнивая борьбу с тоталитарным наследием в послевоенной Германии и в постсоветской России Гудков недостаточно учитывает следующее обстоятельство. Тот факт, что попытки команды Бориса Ельцина избавиться от тоталитарного наследия и модернизировать страну, не привели к желаемым результатам, связан, конечно, с чрезвычайно многими изъянами «шоковой терапии», проведенной в начале 1990-х годов, повсеместной коррупцией, влиянием мафиозных структур на многие отрасли экономики и так далее, но главной причиной эрозии хрупкой «второй» русской демократии, созданной после падения советской власти, является тот факт, что постсоветская Россия вынуждена была выходить из тоталитарного тупика, в который загнали ее в октябре 1917 года большевики, если не считать некоторых исключений, в сущности, в одиночку. При этом нельзя забывать, что Россия была первой европейской страной ставшей жертвой тоталитарного эксперимента, разрушающего правовые и социальные основы, а также и экономические стимулы, необходимые для развития современного общества. Когда Михаил Горбачев и его команда во второй половине 1980-х гг. начали бороться с брежневским застоем и отказались от провозглашенного Лениным классового принципа — «кто кого», память о дототалитарном прошлом сохранилась лишь у немногих советских граждан. Иначе обстояли дела в других европейских странах, попавших в свое время в тоталитарную «западню». Радикальная «перековка» общества длилась там, как правило, гораздо короче, чем в России, или в СССР. Но несмотря на это, успешный выход этих стран из тоталитарного тупика был возможен, главным образом, потому, что им была оказана массивная поддержка извне. Без плана Маршалла и интеграции в европейские структуры, Германии, после беспримерной нацистской катастрофы, вряд ли удалось бы построить самую стабильную в истории страны демократию. А довольно успешная трансформация в странах, находящихся на западной периферии бывшего Восточного блока оказалась возможной, в сущности, лишь благодаря массивной помощи ЕС, т. е. благодаря так называемой «европейской перспективе». О «европейской перспективе» мечтали в конце 1980-х и в начале 1990-х годов также и многие советские и российские реформаторы. То обстоятельство, что распад Восточного блока и преодоление существовавшего со времен Ялты европейского раскола прошли, к величайшему изумлению мировой общественности, относительно мирно, объясняется именно тем, что реформаторски настроенные группировки политического класса СССР и России конца 1980-х и начала 1990-х гг. ориентировались в своих действиях на принятые на Западе нормы. Они отказались от брежневской доктрины, постулирующей ограниченный суверенитет соцстран, так как она никак не соответствовала пропагандируемой Горбачевым идее «общеевропейского дома». Но построить этот дом, как известно, не удалось. И это несмотря на то, что в политической элите постсоветской России в начале 1990-х годов все еще преобладали проевропейские ориентации. В то время как интеграционные процессы в западной части европейского континента все более углублялись, Россия оставалась как бы на периферии этого развития. Конечно, после свержения советской власти, экономические, культурные и политические связи России с внешним миром чрезвычайно углубились, но полной интеграции страны в сверхнациональные структуры по образцу ряда других посттоталитарных стран не произошло. Это и является одной из главных причин неудачи модернизационного проекта постсоветской эпохи, а также эрозии возникшей после августовской революции 1991 г. «второй» российской демократии и ее замены «управляемой демократией». Изоляционистские силы, которые ставят под вопрос европейский характер России, усилились как в самой России, так и на Западе. Российские «европейцы», которым континент во многом обязан мирным преодолением десятилетиями длившегося раскола, вынуждены лишь обороняться, и кажется, что они полностью проиграли борьбу с радикальными противниками Запада в стране. Однако, в истории, как правило, не бывает ничего окончательного. Вовсе не исключено, что приверженцы русского европеизма в сегодняшней России, при более благоприятных для них обстоятельствах, смогут вернуться на политическую сцену, как это уже не раз бывало в истории страны.
***
Теперь я хотел бы обратить внимание на еще одно различие между немецким и российским опытом переосмысления тоталитарного наследия.
Сначала о Германии: Национал-социалистический режим достиг вершины своей радикальности незадолго до своего краха. Почитатель Рихарда Вагнера Гитлер пытался инсценировать гибель Третьего рейха как «сумерки богов». Гитлер считал себя и созданный им «новый порядок» апогеем немецкой истории. С его смертью должна была завершиться и немецкая история. В марте 1945 г. Гитлер заявил в беседе с министром вооружения Шпеером: «Если будет проиграна война, исчезнет и немецкий народ. Нет необходимости сохранять основы, которые нужны немецкому народу для продолжения примитивного существования. Напротив, лучше уничтожить сами эти основы. Ибо народ проявил свою слабость, и будущее исключительно принадлежит более сильному восточному народу. Все, что останется после этой битвы, и без того неполноценно, ибо все наиболее ценные представители нации погибли на фронте».[2]
Так крах немецкого тоталитарного эксперимента ознаменовался беспримерным саморазрушением.
Можно назвать своего рода парадоксом тот факт, что самая стабильная в истории Германии демократия была создана после величайшей катастрофы в истории сраны. Однако, оба эти явления тесно связаны друг с другом. Так как Германия в 1945 году была совершенно разгромлена, здесь не мог, в отличие от 1918 года, появиться миф о «непобежденной на поле боя нации», у которой , якобы, в последнюю минуту была украдена победа. После разгрома Третьего рейха не возникла в Германии, в отличие от эпохи после Первой мировой войны, также и зловещая легенда об «ударе ножом в спину». Так как оппозиционные группировки, которые согласно авторам этой легенды в 1918 году, якобы, предали страну, в 1945 году не существовали. Они были разгромлены нацистами уже в 1933 году, сразу же после прихода Гитлера к власти. В 1945 году никто также, в отличие от 1918 года, не сомневался, кто является главным виновником войны. Берлинский историк Генрих Август Винклер пишет: «Тот факт, что главная ответственность за войну лежит на руководстве Третьего рейха был так очевиден, что легенды о якобы ни в чем не виноватой Германии не могли охватить массы».[3]
Таким образом, «вторая» немецкая демократия могла развиваться без балласта мифов и легенд, которые в свое время отравляли политическую культуру Веймарской демократии и привели, в конечном итоге, к ее уничтожению.
***
В Советском Союзе и в России борьба с тоталитарным, в первую очередь, со сталинским прошлым, проходила по совершенно другому сценарию. Здесь отмежевывалась от тоталитарного сталинского наследия и от культа вождя та же партия, которая водрузила Сталина на пьедестал. Таким образом, разоблачение культа личности и связанного с ним сталинского террора на ХХ съезде КПСС должно было воплощать не только разрыв, но и преемственность. В Советском Союзе, в отличие от Германии, не было нулевой точки отсчета. Но это не умаляет эпохального значения «посмертного свержения тирана», которое было осуществлено первым секретарем ЦК КПСС на ХХ съезде. То факт, что высшей инстанцией КПСС -съездом партии — был свергнут с пьедестала «богу подобный образ», который воплощал сущность советской системы на протяжении четверти века, должен был непременно сотрясти фундаменты режима, т. к. культ Сталина представлял не только бюрократическую меру, предписанную сверху. Он был внедрен в подсознание миллионов советских людей : исполнителей и жертв – хоть и в разной мере. Литературовед Натан Эйдельман говорил в годы перестройки о сталинском гипнозе, которому было подвержено советское общество с середины 1930-х годов вплоть до смерти деспота.[4]Поэтому доклад Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда КПСС послужил началом динамичного процесса, который невозможно было, в сущности, остановить. Несмотря на все реставрационные попытки правящей олигархии – особенно в брежневский период.
***
В горбачевскую эпоху именно разоблачение сталинских преступлений придало перестройке беспримерную динамику. Все попытки подвести черту под едва начавшимися тогда дебатами о прошлом, оказались безрезультатными. Сторонники беспощадного разоблачения коммунистического прошлого начали, как известно, подкапываться не только под сталинское наследие, но и под ленинский монумент, а это значит, подрывать сами основы режима. В связи с этим, тезис о якобы не состоявшемся в России переосмыслении прошлого, с моей точки зрения, не очень точен.
Парадоксом кажется тот факт, что этот процесс переосмысления тоталитарного прошлого страны, именно после полного краха попытки коммунистического путча в августе 1991 г. и после запрета КПСС в ноябре 1991 г. затормозился. Хотя профессиональные историки, благодаря «архивной революции», которая в то время произошла, начали публиковать несчитанное количество исследований и сборников документов разоблачающих сталинские преступления, на широкую общественность эти факты мало влияли. Популярность Сталина непрерывно росла. Более половины опрошенных россиян восхваляют одного их самых кровавых тиранов в новейшей истории, как выдающегося государственного деятеля. Если учесть, что преступления Сталина были направлены, в первую очередь, против собственного народа, которому он объявил войну в мирное время,[5]то прославление кремлевского деспота потомками его бесчисленных жертв, выглядит особенно абсурдно.
Это добровольное поклонение тирану, который стремился к тому, чтобы все население страны превратить в бессловесные и покорные «винтики» тоталитарного механизма, связано, конечно, с тем, что победившие в августе демократы быстро утратили свой кредит доверия. Теперь демократические ценности переживают такую же эрозию, как ранее коммунистические, писал в 1992 году публицист Леонид Радзиховский. Постепенно слово «демократия» стало ругательным.
Помимо всего прочего, в России произошла смена парадигм, типичная для тех обществ, которые незадолго до того пережили глубокий переворот. Относительно такого «постреволюционного синдрома» британский советолог Эдуард Халлетт Карр уже много лет назад сделал следующее замечание: за каждым революционным разрывом с прошлым следует спустя какое-то время тоска по восстановлению исторической преемственности. Это наблюдение Карра оказалось справедливым и для постсоветской России. А как иначе можно объяснить положительную оценку роли Сталина в советской истории более чем половиной опрошенных?
Но с другой стороны, нельзя забывать, что в российской истории укоренены не только имперско-этатистские, но и свободолюбивые традиции, которые уже не раз заставляли власть имущих, идти на компромисс с обществом, учитывать его ожидания и стремления. Это произошло и в эпоху великих реформ Александра II, которого можно назвать своего рода «декабристом на троне», и во время ХХ съезда КПСС, а также и в эпоху горбачевской перестройки. Такое развитие и в будущем не исключено.
[1] Лев Гудков: Как мы думаем//Фонд Либеральная миссия 03.02.2021.
[2] Цит. поHans-Ulrich Thamer: Verführung und Gewalt. Deutschland 1933-1945. Berlin, 1986. P.760.
[3] Heinrich August Winkler: Der lange Weg nach Westen. München, 2002. Vol. 2. P.122.
[4] Натан Эйдельман: Сталинский гипноз//Московские новости 24.07.1988. С.2.
[5] В апреле 1938 г. когда сталинский «большой террор» достиг своего апогея, Георгий Федотов писал: «Сталин ведет войну со всей Россией. Если, конечно, можно назвать войной одностороннее избиение безответных и безоружных пленников… Один человек – против всей страны.» (Георгий Федотов: Что происходит в России?/ Его же: Защита России. Париж, 1988. С.190-191.