Вялая турбулентность и образы будущих (макро)социальных порядков
Принято суждения других участников дискуссии критиковать (и мне так привычнее), но отступлю от традиции и зафиксирую весьма солидное накопившееся согласие.
1. Элиты виновны в элитизме, то есть в отчуждении от «народа» и от идей «общего блага», а также в недостаточной компетентности, что подрывает демократию и объясняет подъем популизма. Речь идет не только о закрытости и зазнайстве властных и имущественных элит, но также о снобизме в отношении «серых масс» со стороны «интеллектуалов», об отчуждении от большинства населения по признакам образованности, культуры, начитанности.
Так Эмиль Паин сочувственно пересказывает Лэша, который с «дегражданизацией» элит связывал деградацию политических дебатов и «предательство демократии», утверждая, что «нынешний подъем национал-популизма в значительной мере является ответом на предшествовавший ему разгул надменного и эгоистичного элитизма».
Ярослав Шимов говорит о социальном протесте широких слоев, интересы которых не учитываются «глобализованной либеральной элитой».
Алексей Цветков пишет коротко и прямо: «Сегодняшний повсеместный бунт поднят, в частности, против элитизма и экспертов».
В своей первой статье-реплике я так образом объяснял вполне закономерный тренд растущей закрытости, отчужденности элит даже в демократических обществах: «… элиты стремятся сохранить свое положение, контроль над политическими процессами, контроль над сознанием и электоральным поведением граждан с тем, чтобы передавать привилегированные позиции по наследству. Благодаря своим ресурсам, классовой солидарности и способности к мобилизации элиты достигают в этом существенных успехов, даже не пользуясь такими грубыми методами, как государственная пропаганда и фальсификации на выборах».
Сергей Цирель отводит моральные обвинения, но считает западные правящие элиты недостаточно компетентными для адекватных ответов на новые вызовы и угрозы: «Основная вина элит в том, что они не предвидели, а, увидев, не распознали тех проблем, которые несут глобализация экономики и финансовых рынков, рост неравенства, миграция промышленности в третий мир, автоматизация и роботизация, экономический подъем Китая и других стран третьего мира, реформация в мусульманском мире, нарастание миграции и т.д. А уже столкнувшись с проблемами, не находили решений и оказались бессильны перед популистами, предлагающими простые и хлесткие ответы на неразрешимые вопросы».
Вообще говоря, оба взгляда друг другу не противоречат и вполне совместимы: когда элиты отчуждаются от сограждан, инкапсулируются в своем благополучии группового эгоизма, тогда закономерно снижается их чувствительность к вызовам, а если уж приходится отвечать, то их первостепенной заботе и вниманию подлежат интересы лишь своих кругов.
Было бы странно, если бы при достижении пороговых значений этой отчужденности, разрыва в доходах и дефицита компетентности не возник низовой протест. Делегитимация элит ведет за собой дискредитацию главных символов властной, мейнстримной риторики. Если в ней упор делается на «свободу» и «демократию», то ничего удивительного нет в массовом разочаровании в либеральной демократии, откуда и происходит весь дискурс об ее «кризисе».
2. В международном аспекте проявлением и аналогом элитистского отчуждения являются оба процесса: а) «огораживание» стран «золотого миллиарда» (от попыток поднять таможенные пошлины до постройки заградительных стен) с упором на «величие» («национал-популизм») и б) попустительство элит с «либеральным» космополитическим сознанием в отношении массовой нелегальной иммиграции, от которой в наибольшей мере страдают незащищенные широкие слои простых граждан.
Сергей Цирель фиксирует «дилемму» Трампа» как развилку между изоляционистским национал-популизмом и космополитическим глобальным элитизмом: «отгородиться таможенными и миграционными барьерами от Китая, от других стран с быстроразвивающихся стран с дешевой рабочей силой и проиграть экономическое соревнование vs сохранить ставку на глобализацию и претензию на технологическое лидерство ценой социальной деградации становящихся все более ненужными собственных работников. И при любом выборе либеральная демократия оказывается в проигрыше, теряя то ли демократию, то ли либерализм, то ли международное признание, то ли все сразу».
Эмиль Паин так объясняет попустительство элит в отношении массовой иммиграции: «…представители высших слоев общества твердят о достоинствах притока мигрантов и мультикультурализма, но сами в своей повседневной жизни не желают лично опробовать это «благо». Элита не конкурирует с мигрантами на рынке труда, она не встречается с мигрантами в своих привилегированных зонах обитания, разве что как с прислугой».
3. Национальные государства хоть и переживают некоторый кризис, но «слухи о их смерти сильно преувеличены».
Глобализация, создание наднациональных союзов, усиление транснациональных компаний, подъем самосознания этнических меньшинств, сепаратистских движений, множащиеся протесты (не только против авторитарных режимов, но и против устоявшихся демократий) усложняют жизнь государств, однако они останутся на долгое время главными элементами всей конструкции мирового порядка.
Наиболее убедительно утверждает неустранимость системы национальных государств Эмиль Паин, развенчивая «мифологию и утопию “постнационального мира”» и сочувственно цитируя известных западных авторов: «Джеффри Хоскинг, анализируя тенденции последних лет, включая Брексит, констатирует, что национальному государству и сегодня нет равных как в воспроизводстве «символических систем, создающих и поддерживающих широкое доверие в обществе (generalized trust)», так и в отправлении «функции менеджера публичных рисков (publicriskmanager). В такой форме концепцию «национального единства» стал поддерживать в 2000-х гг. и известный американский философ Фрэнсис Фукуяма, ныне подчеркивающий важную роль национального государства и национально-гражданской идентичности в современном мире: “Успешное общество немыслимо без какого-либо национального строительства и национальной элиты ”.
В теоретическом плане обоснование этой неустранимости вполне прозрачно, если участь, что средоточие ресурсов по всем четырем социальным универсалиям — вооруженная сила, политическая власть, экономическое богатство и символический престиж, легитимность (М.Вебер и М.Манн) сосредоточены до сих пор в государствах: таковы их армии, правительства, бюджеты и контроль над валютами, крупнейшими банками, системы национальных медиа, культурного производства, высшего среднего и начального образования.
Частичное «размывание» ресурсной монополии государств в пользу военно-политических блоков типа НАТО, международных судов, региональных союзов, таких как ЕС, нескольких международных банков и крупнейших транснациональных компаний, глобальных медиа (CNN, Евроньюс, Аль-Джазира), Интернета действительно ослабляет национальные государства (особенно зависимые и беднейшие) но без каких-либо перспектив устранения этих краеугольных камней глобального взаимодействия.
4. «Само не рассосется». Без глубокого осмысления кризиса, осознания грозящих опасностей, продуманных и смелых решений, солидарных действий ситуация будет только ухудшаться.
Святослав Каспэ: «На что надеяться нельзя? На то, что вернутся «старые добрые времена», морок популизма развеется сам собой, а прежняя демократия возродится во всем своем блеске (в значительной степени приписываемом ей post factum)».
Сергей Цирель рисует мрачный образ будущего почти кастового общества в духе размежевания уэллсовских элоев и морлоков. Он признается, что не может завершить текст на оптимистической ноте «пока не будет решена задача о волке, козе и капусте, т.е. о ресентименте становящихся все менее нужными простых жителей западных стран, о спасении от нищеты и бесправия миллиардов жителей стран третьего мира, а также о сохранении и продвижении демократических и либеральных ценностей как гарантии сохранения человечности и человечества. А иначе либеральная демократия может шумно умереть в результате государственного переворотаили тихо скончаться в новом антигуманном мире».
5. Необходимо комплексное рассмотрение разных социальных уровней и сфер общественного бытия, недопустимо фиксироваться только на национальном или только на международном уровне, или только на политическом устройстве, только на экономике, только на культуре и т.д. Тезис достаточно очевиден, его не проговаривают, но большинство участников дискуссии в своих рассуждениях так или иначе реализуют такой подход.
Так, А.Н.Медушевский следующим образом формулирует требования к решениям на глобальном и национальном уровнях: «Решение усматривается в стратегии постепенного движения к цели построения глобальной демократии при четком осознании невозможности ее достижения в обозримой перспективе. Эта стратегия может реализоваться как на глобальном уровне (в рамках поиска согласия по основным международно-правовым документам, стандартам глобального управления, режимам контроля и реализации), предполагая активное вовлечение интернациональных структур гражданского общества, так и на уровне отдельных государств (в рамках развития конституционализма, демократических институтов, местного самоуправления)».
В макросоциологии уже давно очевидна тесная взаимосвязь этих двух уровней социальных порядков (международного и национального), а также политики и общественных процессов. Привычное разделение «политологии», «социологии» и «теории международных отношений» становится все более архаичным. Как осмысление кризисной ситуации в мире, так и поиски преодоления кризиса следует вести в интегративной — макросоциологической — парадигме, где сферы культуры и геокультуры, политики и геополитики, экономики и геоэкономики, национальной и глобальной демографии, технологии, экологии рассматриваются в сложной взаимосвязи и без поиска мифического «базового определяющего фактора».
6. Усиливающийся кризис как внутренних социально-политических порядков в государствах, так и всего международного порядка, следует рассматривать в большой исторической перспективе, сопоставляя с подобными эпохами десятилетия и даже столетия назад.
При этом, участники дискуссии отмечают в качестве главной особенности нынешнего периода его умеренность, опору на относительную стабильность политических систем по контрасту с угрозами, уровнями насилия, распадами в прошлых кризисных эпохах.
Ярослав Шимов пишет: «Кризис модели глобального неолиберального капитализма, пик которой пришелся на 1990-е годы, вызвал к жизни в США и Европе волну популистских движений, выступающих под изоляционистскими, антимигрантскими и отчасти националистическими лозунгами. Общая ситуация внешне напоминает происходившее на рубеже 1920-30-х годов». Далее он отмечает, что это сходство «скорее поверхностное», в том числе потому, что «политические системы в большинстве демократических стран, прежде всего развитых, сейчас значительно более стабильны, чем 80-90 лет назад».
Леонид Люкс указывает на популярность той же аналогии, хоть потом и отмечает, до прежний кризис был гораздо глубже и опаснее: «Что-то похожее витает в воздухе», сказала недавно американский историк Энн Эпплбаум, сравнивая сегодняшний европейский кризис с кризисом 1930-х годов. К ней присоединяется и берлинский политолог Херфрид Мюнклер, который тоже видит много сходств между этими двумя периодами, Главная аналогия с точки зрения Мюнклера заключается в том, что и в 1930-е годы, и сегодня у господствующего в Европе политического порядка не оказалось, в сущности, никаких защитников».
Однако Люкс добавляет: «о той глубине падения, которого достигла европейская демократия в 1930-е годы, например, во времена мюнхенской конференции 1938 года, не может быть и речи. Также опасности, которые угрожают «открытому обществу» в сегодняшней Европе, не могут идти ни в какое сравнение с теми угрозами, которые в 1930-х годах подрывали фундаменты существующего европейского порядка».
Эмиль Паин цитирует И.Крастева, предлагающего говорить не столько о новых временах, сколько о «возвращении истории» и доктрин политической классики, восходящих еще к эпохе Французской революции, а именно о возвращении «демократии большинства», которая увязывается с «“естественной” принадлежностью к государству и нации».
К наиболее далеким историческим аналогиям обращается в своей провокативной статье Святослав Каспэ. Современные разнонаправленные протесты против мейнстрима — демократии он сопоставляет с Реформацией, когда пять веков назад ее приверженцы протестовали против тогдашнего мейнстрима — католичества. Смелые макросоциологические сопоставления, уподобления, аналогии всегда полезны, если есть на то основания и если не забывать, что аналогии хромают. Недостатки данной аналогии мною разобраны в другом месте (https://www.facebook.com/nikolai.rozov.7/posts/2068853413199638).
Так или иначе, адекватной рамкой рассмотрения действительно должен быть каркас макроистории, причем с особым вниманием к сходным эпохам. Поэтому рассмотрим
Эпохи турбулентности —
периоды глубоких кризисов внутренних и международных порядков
Термин «эпоха турбулентности» вошел в глобальный дискурс после издания в 2007 г. книги мемуаров бывшего председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы США Алана Гринспена «The Age of Turbulence : Adventures in a New World»(В русском переводе книга вышла под заглавием – «Эпоха потрясений: Проблемы и перспективы мировой финансовой системы»).
Само слово «турбулентность» происходит от латинского turbulentus – «бурный, хаотичный, неупорядоченный». Его использование указывает на преобладание нелинейных процессов, хаотичность, непредсказуемость событий, резкие смены трендов, рост конфликтности. В слове также содержится четкая отсылка к нарушению порядка. Это подводит нас к современным концепциям социальных порядков[i].
Очевидно, что эпоха турбулентности должна затрагивать как минимум два уровня социальных порядков – экономический, политический, культурный порядок внутри страны (интрасоциетальный, внутренний, илинациональный) и порядок международный, то есть формальные и неформальные правила взаимодействия между государствами.
Кроме того, в соответствующий концепт необходимо включить главные внешние проявления турбулентности: повышение плотности конфликтов, в том числе насильственных, их обострение и масштаб. Чтобы определять лицо эпохи, подобные явления должны охватывать сильнейшие державы, доминирующие в мировом регионе или мире в целом, державы, которые, собственно, и задают правила международного порядка, а также образцы интрасоциетального порядка.
Наконец, эпоха турбулентности имеет не только объективный (кризисы, конфликты, войны, волны революций), но и субъективный аспект в виде приобретших массовый характер настроений безысходности, потери ориентиров, отсутствия видимых путей преодоления бедствий.
В результате получаем следующее определение.
Эпоха турбулентности — это исторический период, когда учащаются и обостряются социальные и международные конфликты, отягощенные ростом насилия, что находит выражение в интенсивности мятежей, революций, войн, ощущения краха прежних установлений, нарастания бурных противоречивых эмоций (от утопических надежд до растерянности и пессимизма), захватывающих сильнейшие государства и общества, существенно нарушающих их интрасоциетальный порядок, а также порядок международных отношений.
Эпохи турбулентности на протяжении пяти веков
С начала XVI в. в Европе, а затем и в мире в целом происходили бурные процессы глобальной модернизации, приводившие к росту напряжений, вызовов, кризисов, открытых конфликтов, то есть к эпохам турбулентности: разрушению и обновлению национальных и международных порядков.
Действительно европейская Реформация (о которой к месту вспомнил С.Каспэ) стала первой в этой ряду макрособытий. Ее можно поделить на два этапа с некоторой передышкой между ними (второй этап включал Тридцатилетнюю войну), но упрощенно весь этот тревожный, полный конфликтов и насилия период Предмодерна (1517-1648 гг.) можно считать одной эпохой турбулентности. Завершивший ее Вестфальский мир установил как новые во многом сохраняющиеся по сию пору принципы международного порядка с идеями суверенитета, баланса сил и т. д., так и образцы устройства нового типа национальных государств с устроившим высокие стороны правилом «чья власть, того и вера».
Последующие четыре эпохи турбулентности включали сочетания крупных революционных волн (следующие друг за другом Американская, Батавская и Французская революции конца XVIII в., «Весна народов» 1848-1849 гг., коммунистические революции и фашистские перевороты 1910-30-х гг., антиколониальные революции 1940-60-х гг.) и крупных войн между ведущими державами (революционные и Наполеновские войны, Крымскую войну и войны Бисмарка, обе Мировые войны).
Нынешняя эпоха, как было отмечено, гораздо мягче (пока?) предыдущих, однако в своих существенных признаках соответствует понятию турбулентности: учащаются и обостряются социальные и международные конфликты, есть ощущения если не краха, то кризиса прежних установлений (см. все тексты данной дискуссии), нарастания бурных противоречивых эмоций, захватывающих сильнейшие государства и общества.
Начало этой эпохи, на мой взгляд, положилавторая Иракская война 2003 г., когда вновь проявился крупный разлад между ведущими западными державами. Нынешняя турбулентность включает также войны в Афганистане, Сирии, Ливии, Йомене, глобальный экономический кризис 2008–2009 гг., «Арабскую весну», «цветные революции» (Сербия, Грузия, Украина, Ливан, Беларусь, Мьянма, Молдова, Иран), движение «Оккупай» (США, Испания, Канада, Израиль, Португалия, Греция, Австралия, Великобритания, Россия), «болотные» протесты в России, восстания против гибридных режимов (Таиланд, Украина, Босния, Венесуэла, Турция, Тунис, Египет), присоединение Крыма к РФ, войну на Донбассе, последующий рост напряженности и санкции, выход Великобритании из ЕС, миграционный кризис в Европе, торговые войны США с Китаем и Европой, протесты «желтых жилетов» во Франции. В ближайшее десятилетие можно ожидать дальнейшего усугубления турбулентности и конфликтности в связи изменениями климата, ухудшением экологии, в частности дефицитом пресной воды, и новыми волнами миграций.
Если верно, что каждая эпоха турбулентности через глубокие кризисы ведет к обновлению порядков, то А. Н. Медушевский попал прямо в точку, говоря о необходимости разработки «критериев и основ нового формирующегося мирового порядка».
Сами эти основы, ценности и принципы особого секрета не составляют: защита прав, свобод и достоинства личности, политическое участие, солидарная забота об общем благе, мирное и правовое разрешение конфликтов на основе справедливости, равенства перед законом.
Вся эта благость либо нарушается либо даже целенаправленно уничтожается, когда благие принципы мешают достижению эгоистических интересов сплоченных групп: от низовых этнических и конфессиональных братств, силовых структур до (над)государственных бюрократий, национальных и космополитических бизнесов.
Приходится признать, что любые идеи новых порядков будут ущемлять интересы каких-то групп, в том числе могущественных и способных сопротивляться. Это означает, что реализация самых распрекрасных решений возможна только при складывании широких коалиций способных преодолевать это сопротивление, причем так, чтобы «пена на губах ангелов» не превращалась в ад, а лечение не приводило к смерти больного.
Далее укажу на несколько идей относительно предполагаемых международного и национального порядков к которым при благоприятных обстоятельствах могут привести будущие коалиции при выходе из нынешней эпохи турбулентности.
Система международных судов и ограничение суверенитета
Стало общим местом обвинять ООН и особенно ее Совет Безопасности в неэффективности, неспособности препятствовать войнам, аннексиям, «гуманитарным» бомбежкам, массовой резне. Справедливости ради нужно отметить, что созданный после Второй мировой войны порядок, краеугольным камнем которого стала как раз ООН, позволил избежать губительной ядерной войны.
Вместе с тем, непредубежденный взгляд на сам принцип устройства СБ ООН позволяет говорить о его удручающей архаичности по сравнению с правовыми порядками современных демократий. По сути дела, собираются представители самых могущественных вождей чтобы выслушать друг друга и решить, принуждать ли какого-то из них (или вождя с меньшими рангом и силой) или нет. Поскольку действует принцип вето, солидарного решения и действия почти никогда не получается, после чего тут и там продолжаются процессы вполне в духе догосударственного варварства: захваты территорий, войны, резня, голод, беженцы, эпидемии и новые волны миграций.
Самые смелые планы преобразования СБ ООН, как правило, ограничиваются его расширением, исключением того или иного оскандалившегося члена или отменой права вето.
Опасность «международной анархии» и пороки различных форм элитарных клубов («великих держав», «победителей») давно известны. По этатистским образцам появлялись проекты и даже попытки интеграции государств в единое глобальное государство с мировым правительством имперского, коммунистического, фашистского, «зеленого» экологического или демократического толка. К настоящему времени неосуществимость и даже вредность такого рода идей стали настолько очевидными, что и обсуждать их дальше нет смысла. Но означает ли это полного отказа от интеграции и ограничения произвола со стороны суверенных государств?
Есть еще системы международного права (неплохо действующие в сферах торговли, финансов, морского и воздушного транспорта), но дающие явный сбой в области самых острых и опасных конфликтов — в сфере войны, безопасности, территориальных споров, вооруженного вмешательства.
Здесь главным арбитром выступает как раз СБ ООН, неэффективность которого стала уже притчей во языцех (см. выше). Паллиативом становятся коллективные решения группы держав о санкциях как наказание государства-нарушителя (например, Кубы, Ирана, СССР, Северной Кореи, РФ), всегда уязвимые для критики как сугубо политически и корыстно мотивированные.
Принципиальное решение связывания государств на основе правового миропорядка заключается в замене «клуба победителей» системой глобальных (по разным аспектам) и региональных международных судов (подробнее см. http://politconcept.sfedu.ru/2012.1/05.pdf).
Камень преткновения здесь — авторитет каждого такого суда, соответственно, его полномочия и способы, гарантии выполнения (имплементации) вердиктов. Такие вердикты вполне могут быть неприятными и даже немыслимыми для «почтенных вождей»: вывести войска из соседнего государства, вернуть аннексированную территорию, убрать военную базу, аэродром или ракетные установки, уничтожить там-то и тогда-то запасы химического оружия и т.п.
Система будет работать только при признании судов ведущими глобальными и региональными державами. Это автоматически означает существенное ограничение их суверенитета. Ни на что подобное сегодня не согласятся не только Иран, Израиль, Китай, Россия, Турция, Саудовская Аравия, Индия, Пакистан, Бразилия, но и такие «светочи демократии», известные своим уважением к закону и праву (внутри своих границ!), как США, Великобритания, Франция и Германия.
Значит ли это, что понимание сегодняшней утопичности правового миропорядка с приоритетом закона и суда над произволом любой державы должно привести лишь к одному выводу: плюнуть и забыть?
Вообще говоря, когда И.Кант почти два с половиной века назад предлагал идею «великого союза народов», такого рода всемирная организация была не меньшей, если не большей утопией. Многие вполне справедливо возводили проекты Лиги Наций и ООН к этой идее Канта и тогдашним проектам «вечного мира». Но если внимательней вчитаться в текст Канта, не окажутся ли достижения середины XX в. (отнюдь немалые) лишь промежуточными в масштабе его глобальной правовой идеи по защите каждого человека и каждого общества от вооруженного насилия и войны?
И. Кант: «Природа, таким образом, опять использовала неуживчивость людей, даже больших обществ и государственных организмов этого рода существ как средство для того, чтобы в неизбежном антагонизме между ними найти состояние покоя и безопасности; другими словами, она посредством войн и требующей чрезвычайного напряжения, никогда не ослабевающей подготовки к ним, посредством бедствий, которые из-за этого должны даже в мирное время ощущаться внутри каждого государства, побуждает сначала к несовершенным попыткам, но в конце концов после многих опустошений, разрушений и даже полного внутреннего истощения сил к тому, что разум мог бы подсказать им и без столь печального опыта, а именно выйти из не знающего законов состояния диких и вступить в союз народов, где каждое, даже самое маленькое, государство могло бы ожидать своей безопасности и прав не от своих собственных сил или собственного справедливого суждения, а исключительно от такого великого союза народов (foedis Amphictyonum), от объединенной мощи и от решения в соответствии с законами объединенной воли. Какой бы фантастической ни казалась эта идея и как бы ни высмеивались ратовавшие за нее аббат Сен-Пьер и Руссо (может быть, потому, что они верили в слишком близкое ее осуществление), это, однако, неизбежный выход из бедственного положения, в которое люди приводят друг друга и которое заставляет государства принять именно то решение (с какими бы трудностями это ни было сопряжено), к которому дикий человек был также вынужден прибегнуть, а именно пожертвовать своей животной свободой и искать покоя в безопасности и законосообразном устройстве» (https://www.civisbook.ru/files/File/Kant_Idea.pdf).
Экспорт мира и цивилизованности
Наивные надежды на либеральный «конец истории», «демократический транзит», шапкозакидательские проекты «экспорта демократии» давно дискредитированы. Результатом стал почти полный отказ от больших стратегий, хоть как-то напоминающих «прогрессорство».
На повестке дня — либо «огораживание» от волн миграций из неблагополучных и бедственных регионов планеты, либо вопросы ассимиляции иммигрантов, которые уже проникли и продолжают проникать в «цивилизованный мир».
При этом гуманитарная помощь из развитых западных стран продолжается открыто (поставки пищи и лекарств), а оружием очаги насилия снабжаются хоть и скрыто, но бесперебойно из самых разных источников. Нищета, безграмотность, а значит и высокая рождаемость в этих регионах сохраняются, причем наряду с насилием и разбоем. Значит, новые волны миграций обеспечены.
Допустим, привнести в эти места полновесную демократию западного образца невозможно и не нужно. Значит ли это, что люди там не достойны мирной жизни, образования, средств и навыков самообеспечения, обустройства приемлемой для себя жизни?
Соединим эту (не особо смелую и свежую) мысль с известной проблемой технологического замещения, которой хорошо писал Рэндалл Коллинз (http://politconcept.sfedu.ru/2010.1/06.pdf) и к которой также обращается Сергей Цирель в своем футурологическом прогнозе.
В свое время в Англии «овцы съели людей», потом машины выбрасывали на улицу рабочих, а вскоре новые информационные системы, сетевые технологии, робототехника грозят увольнением миллионов «белых воротничков» и «офисного планктона» уже во всех развитых экономиках. Куда девать эти новые армии безработных?
Не означает ли это, что прошлая жестокая и трагическая волна колонизаторства теперь должна смениться новой волной «прогрессорства»,пусть поначалу скромного, с пошаговым созданием в проблемных районах Африки, Азии и Южной Америки центров мирного развития, правового порядка, образования и производства?
Если известная риторика про «тесный мир» и про то, что «планета – наш общий дом» — не пустая демагогия, то новое цивилизаторское миссионерство представляется пусть трудной, но зато самой масштабной и плодотворной идеей того самого «общего дела», о нехватке которого столь часто говорят.
Те же иммигранты, не утерявшие язык, корни, солидарность со своим народом, но получившие образование и научившиеся жить в благополучных странах, являются естественным первоочередным кадровым контингентом для этой стратегии.
Очевидно, что здесь речь идет о колоссальных затратах с весьма долгосрочной и туманной «отдачей», причем потребуются не только деньги, но также громадное вложение управленческих и профессиональных сил, мощный солидарный настрой национального и даже наднационального (общеевропейского или североамериканского) масштаба.
Мотивов для этого пока нет. Мысли и стратегии озабоченных нарастающим наплывом инокультурной иммиграции следуют простейшей колее «огораживания». Но все меняется.
Республиканизм и вертикальная мобильность
Как преодолеть или хотя бы смягчить неизбывное стремление элит к закрытости, к тому, чтобы передавать свои ресурсы и привилегии по наследству (см. выше п. 1 платформы согласия)?
Разумеется, ничего не получится, пока представители элиты (наиболее ответственные и влиятельные из них) сами для себя не решат остановить или направить вспять данный тренд.
Определенную подсказку дают известные традиции в семьях военных, бизнесменов, ученых. Молодой человек должен пройти все ступени, начиная от самой нижней, но не формально (как в Российской империи младенцев уже записывали в престижные полки), а через реальный опыт и реальные трудности.
Известен также тип случаев (увы, все более редкий), когда достигшие карьерных высот родители не оказывают покровительства своему чаду, и оно участвует в конкуренции на равных с остальными сверстниками. То, что внуки английской королевы проходили армейскую службу без особых поблажек и начиная с низовых позиций, может казаться «пиаром» или «желанием угодить подданным», но сам этот образец поведения заслуживает уважения и, вероятно, играет свою роль в сохраняющейся высокой популярности британской монархии.
Преодолевать закрытость можно только открытостью, облегчением (возможно, даже искусственным) перемещения по социальным лестницам. Здесь следует обратить внимание на республиканские практики. Нам более всего известны коллегии присяжных, набираемые по жребию. Но есть также вполне обещающий опыт привлечения «простых граждан» в органы муниципального управления, пожарной охраны, организации местных систем образования, здравоохранения, озеленения, туристического сектора и т.п.
В некоторых западных университетах есть практика ротации, когда преподаватель на 1-3 года оставляет свои лекции и семинары и работает попеременно в разных административных службах, в том числе на управленческих должностях.
Некоторые главы банков и крупных компаний по своей инициативе «спускаются» по карьерной лестнице до самого низа, работают в каждой должности, чтобы почувствовать проблемы, трудности на каждом месте. Теперь в продвинутых компаниях для управленцев высших категорий такая практика даже становится обязательной.
Заметим, что без той или иной доли принуждения ничего подобного не получится. При этом, любое принуждение вторгается в сферу личных свобод. Поэтому только общее осознание необходимости таких солидаризующих практик, соответствующие консенсусные решения способны умерить гипертрофию индивидуализма и либерального фетиша безграничной свободы.
Такое же осознание и схожие решения потребуются для сокращения непомерных и растущих разрывов в доходах, для принятия в каждом обществе приемлемой шкалы прогрессивных налогов и т.д.
Интеркультурализм и двойная идентичность
Наряду с социальным отчуждением острую проблему для современных обществ представляют межэтнические напряжения и конфликты. Про «общий котел» уже давно никто не заикается. Но и замкнутые этнические гетто (будучи отчасти следствиями пагубно понятого «мультикультурализма») опасным образом раскалывают общество, не говоря уж о неизбежном ресентименте и рисках соскальзывания в криминал и терроризм.
Эмиль Паин правомерно приводит в пример канадскую модель сохранения и взаимодействия этносов внутри общего гражданского пространства. На мой взгляд, еще более важным, чем лозунг интеркультурализма является уже вполне реальный феномен двойной идентичности. В той же Канаде он представлен широко и ярко. Там живут множество немцев, украинцев, русских, поляков, голландцев, евреев, китайцев, индейцев, эскимосов. Многие из них не забывают своей этнической прнадлежности, прививают дома детям родной язык. При этом чувствуют себя канадцами и ведут себя как канадцы, общаются между собой без особых напряжений, связанных с этничностью.
Пожалуй, в полиэтнических государствах (а таковых сегодня подавляющее большинство, моноэтничность Польши — редкое исключение) такой паттерн является оптимальным.
Естественные тенденции, моральный прогресс
и парадокс малых жертв
Под «естественными тенденциями» будем понимать все, подходящее под «закон Мерфи»: «Предоставленные сами себе события имеют тенденциюразвиваться от плохого к худшему». Если уверенно преобладают такие тренды, то турбулентность завершится жесткими порядками сегрегации на обоих уровнях: международном и внутреннем национальном.
Некое подобие такой сегрегации уже есть сейчас, если вспомним, у граждан каких стран куда есть возможность ездить без виз, какое получать образование и на какие позиции они могут рассчитывать на мировых рынках труда. Про реальную дискриминацию в отношении прав, ответственности перед законом, зарплат и пенсий, медицинского обеспечения у разных слоев населения мы все прекрасно знаем на примере собственной страны. Экзотическую картину будущего сегрегированного (почти кастового) общества представил в своей второй статье-реплике С. Цирель.
При победе «естественных процессов» и «группового эгоизма» над моральным прогрессом произойдет еще более жесткая поляризация государств, условно — к противоположным полюсам Финляндии и Северной Кореи, станут более высокими и непроходимыми границы, разделяющие человеческий род, — барьеры между мирами: а) благостным «цивилизованным миром», б) закрытыми режимами, пестующими свое имперское и/или духовное «величие» через рецидивы внешней агрессии, в) «диким полем» с нескончаемым насилием, г) заброшенными территориями голода и нищеты, «юдолями скорби».
Учтем все же, что мир, свобода и демократия остаются предметами заботы интеллектуалов (например, участников данной дискуссии), политиков, чиновников, бизнесменов, публицистов и не только их. Данная забота не эфемерна, а высказываемые идеи не полностью утопичны, поскольку, как ни крути, наблюдается в истории небыстрый, противоречивый, с откатами и перехлестами, но все же поступательный моральный и социальный прогресс.
Появление республик и парламентов, свобождение от рабства и крепостничества, всеобщая грамотность и почти повсеместное начальное, а то и среднее, даже высшее образование, устранение угроз голода и пандемий в большинстве стран, гендерное равенство, преодоление расизма, делегитимация агрессивных войн и аннексий, защита меньшинств — вот самые зримые вехи этого прогресса.
Если смысл истории понимать как перманентное самоиспытание обществ на гуманизм, т. е. способность создания социальных структур, позволяющих каждому человеку вести полноценную — свободную, мирную, достойную, осмысленную — жизнь, то общее продвижение на этом пути нельзя не заметить (детальнее см. в 15 гл. книги https://nsu.ru/filf/rozov/ideas-2016-info.htm).
Пусть даже нигде нет безупречного следования принципам гуманизма и демократии, но значимо само достаточно широкое принятие общезначимых ценностей (культурологически — сакральных объектов, «предметов поклонения»): жизнь, здоровье и права человека, гражданские и политические свободы, достоинство личности, открытое правовое общество, равенство перед законом, независимый суд, разделение властей, сменяемость власти по результатам честных и открытых выборов (априористское обоснование общезначимых ценностей см. здесь: http://www.nsu.ru/filf/rozov/publ/val/val2-1.htm).
Экстраполяция достижений человеческого рода на динамику и исход начавшейся новой эпохи турбулентности позволяет говорить о «плохой и хорошей новости».
«Плохая новость» определяется парадоксом малых жертв, суть которого в том, что еле-еле тлеющие конфликты, вялотекущие войны бывают весьма длительными. Причина проста и выражается примерно такой формулой: «не так уж все плохо, чтобы кардинально менять, а значит, можно и потерпеть». (В той же логике, самые страшные кризисы, революции, войны с огромными разрушениями и жертвами не могут длиться долго, поскольку ресурсы сгорают быстро и дотла, а взять их неоткуда.)
Уже не раз отмечалось в дискуссии (см. п. 6 платформы согласия), что прежние периоды турбулентности, связанные с коммунистическими революциями, фашистскими переворотами и страшными мировыми войнами были гораздо более глубокими и острыми, а для жителей многих стран тотальными и фатальными кризисами. При всех наших жалобах сегодняшняя ситуация в мире гораздо более устойчивая и благополучная.
Нынешняя турбулентность — вялая, зато период неопределенности, множества напряжений, конфликтов, малых, но наплывающих друг на друга кризисов может длиться долго, по крайней мере, десятилетия.
Обратная сторона того же парадокса такова: если турбулентность вдруг приведет к началу и эскалации большой войны между коалициями ведущих держав и/или к волне разрушительных революций в них же, что процессы пойдут гораздо быстрей и готовность выживших, победивших элит к радикальным переменам станет на порядки выше. Вот только желать себе или детям, внукам такой судьбы никто не готов (включая автора этих строк).
В промежуточном варианте между «социальным прогрессом» и «естественным ухудшением», между «вялостью» и «разрушительностью» следует ожидать такую картину: где-то сохранится относительное благополучие, какие-то общества будет трясти кризисами и конфликтами, надолго закрепятся репрессивные неототалитарные режимы. Тогда вероятен сценарий, представленный в моей первой статье: каждое общество получит по заслугам.
«Хорошая новость» состоит в том, что шансы преодоления турбулентности, построения более гуманных внутренних и международных порядков есть и немалые, пусть и в неблизком будущем. Возможно даже, что в той или иной форме реализуются высказанные выше идеи, кажущиеся сейчас безнадежно утопичными.
* * *
Начавшаяся эпоха турбулентности — не первый и не последний глубокий и глобальный кризис на долгом пути социальной эволюции. В такие периоды многократно возрастает значимость идей — семян созревания посткризисных порядков. Дискуссии на высоком уровне абстракции, подобные нашей, — это особый феномен, в котором идеи (семена будущего) не только сталкиваются и конкурируют между собой, но способны объединяться и рождать новые идеи.
Новосибирский Академгородок,
март 2019 г.
[i]Норт, Уоллис и Вайнгаст 2011.