Затерянный дискурсивный мир
В преддверии обсуждения доклада историка и публициста Тимура Атнашева в нашем новом проекте онлайновых блиц-конференций, мы публикуем дискуссионный текст Глеба Павловского — в копилку дебатов 17 сентября, в 19 часов по Москве. Ждем всех интересующихся в зуме фонда «»Либеральная миссия».
Очень рад, что появилась статья Т.Атнашева, которая затрагивает больную тему «невозможности описания общества в России». Впрочем, на мой взгляд социологические невозможности тесно увязаны с историческими, политологическими и иными.
Эти мои письма темного человека не претендуют на научный статус и движимы желанием зафиксировать согласие и несогласие на полях.
Мы имеем дело с длящейся дискурсивной катастрофой. Утвердился консенсус будто российское общество не может и не должно быть описано — до наступления апокалиптической отсечки аналогичной черте 1991 года, отделившей «советский тоталитаризм» от «переходной демократии». Мир до черты позволено описывать общими терминами, не привязывая их к тогдашней реальности и ничего не доказывая. Почему бы не дождаться следующей катастрофы, которая опять обнулит все описание условий существования людей за прошлое тридцатилетие? Уже наготове понятие путинизм, избавляющее от нужды в релевантности.
Политика вне знания о стране. Автор прав в своем перечне ученых незнаний о простых, даже вульгарных обстоятельствах жизни страны — средней зарплате, структуре занятости, образовании и т.п. Неясно, это интуитивное (не) знание омрачает реальную картину или её осветляет? В описаниях «страданий обездоленного народа» я бы отметил наследие русского народничества, где одно это понятие влечет целую политическую онтологию, исключающую необходимость что-либо уточнять. Автор говорит о её роли «опиоидной транквилизации», но это еще и моралистическая дубинка, отбивающая любой детализированный взгляд на страну, как нравственно порочный.
«Недо-Россия». Автором обойдено на мой взгляд тупиковое научно описание российского общества с приставкой «недо». В России недоразвились, недопреодолели что-то (имперский комплекс, патернализм), недооценили тех или иных реформ и т.п. Предельный вариант — это идея российской аномальности, то есть социума, обязанного развиваться «нормально», но почему-то этого злостно не делающего, причём десятилетиями, если не веками.
Кто бенефициары невежества? Странно считать, что столь упорное и трудоемкое незнание о себе является случайным. Можно согласится с мнением Атнашева, что «социологи не только не прояснят ситуацию, а скорее деконструируют реальность».
То, что автор называет «стратегиями деконструкции» нельзя понять иначе, чем намеренную стратегию — политическую, а не только интеллектуальную. Перед нами политика, табуирующая описание наглядных вещей с использованием научных средств. Я наблюдал крах ряда проектов, которые объявляли приоритетом нейтральное описание российского общества и его жизни «как она есть» (в истории новой журналистики России это особенно заметно —проектов было не менее десятка)
Страты и сословия. Автор несколько смешивает критический фокус с своей тоской об «узнаваемых работающих понятиях». Да, появление таких понятий говорит о наметившимся национальном научном и политическом консенсусе в отношении самоописания. Но и это еще не подтверждает релевантности описаний. Можно вспомнить судьбу термина «интеллигенция» в СССР и после.
Четыре России. В убедительной картине четырех Россий — четырех кластеров, выделяемых Натальей Зубаревич, с точки зрения политика есть важный вопрос о внутренней связности кластера. Ни один из кластеров не объединяет тех, кто в него входит. Объединение не исключено, но идет поверх кластеров и независимо от них. Каждая из четырех Россий внутренне бессвязна.
Нашествие элит. В рассуждениях автора мне лично не достает исторического истока современных аберраций. Сегодня «элиты и массы» выглядят как неразложимый мем, его можно изображать одним иероглифом. Но я помню, как в конце 1980-ых в зените гласности слово элиты появилось еще без всяких масс (и с нескрываемой брезгливостью к массам), как самоназвание небольшой группы гуманитариев — их тогда называли демократами, независимо от наличия у них политических взглядов (так, например, все театральные и кинорежиссеры оптом зачислялись в демократы).
Элиты вторглись в дискурс и расположились, нехотя кооптируя в свой состав новые группы. Например, «крепкие хозяйственники» и «красные директора» войдя в категорию элит, быстро заставили гуманитариев потесниться.
Самоназвание элит было концептом одновременно политическим, перформативным событием. С отрывом в пару лет за элитами подтянулись и массы. Элиты и массы составили крепкую пару в сценарных текстах политтехнологов после 1993 года: считалось, что хорошая кампания состоит из кампании в элитах и кампании в массах.
Меньшинство и большинство. Автор справедливо усматривает в своей паре «большинства/меньшинства» сервисное (электоральное) происхождение. Но и оно прошло ряд фаз, меньшинства и большинства — исторически более поздний слой концептов, отстоящий от нас примерно на 10-15 лет. Как выдумщик понятия «путинское большинство», хорошо помню, что во второй половине девяностых годов «большинства» в социальной онтологии не было. Даже в 1996 году, яростной борьбы Бориса Ельцина на выборах президента, большинство было только временной задачей. Его не предполагали сохранять, и оно не могло остаться надолго. Тем более, «интеллигенция» ему не противопоставлялась. К тому времени интеллигенты стали интеллектуалами и в этом качестве включены в группу элит. Демократ как персонаж исчез, растворенный в предикатах – демократическая пресса, демократическая оппозиция, демократические настроение масс.
Раннее путинское большинство предполагалось строго электоральным — то есть счетным. Оно предполагало подсчет и не только усилиями ЦИК. Зато «подавляющее большинство» последнего десятилетия в принципе исключает подсчет. Оно просто есть. Оно преддано результатам выборов и выборам как таковым. ГД — живая картина общества as is. Результаты выборов могут менять отдельные черты и краски в этой картине, но не меняют её саму.
Надо было пройти еще несколько фаз, чтобы большинство — не своими силами отделилось от меньшинства. Ну а крушение элит и вовсе имеет четкую датировку — 2003, дело ЮКОСа. После этого сами элитарии предпочитают ставить «элиты» в уничижительные кавычки.
Кто здесь власть? Но действительно интересно (и автор обратил на это внимание) — кто здесь власть?
От ответа на вопрос почти в равной степени ускользают официальные власти и оппозиция. В публичной сфере нет запроса на уточнение этой проблемы. Власть, якобы став «всем», избегает заявления «я здесь власть». Со стороны протестующей оппозиции такие лозунги слышны только на улице под дубинками полиции и росгвардии. Но кто слышал, чтобы рядовой житель РФ называл мента властью? Между тем это слово почти всегда используют в квазисубъектном модусе: власть хочет, власть боится, власть подавляет… Этим злоупотреблением равно отличаются и тексты социологов.
Искусственные общества — искусственные категории. Автор полностью опускает вопрос о роли русской (русских?) революции в возникновении искусственных обществ после 1917 года (правильно сказать — после 1917 и 1991 года). Эти искусственные системы остро нуждаясь в государственной власти, оказывались не в состоянии стабилизировать институты, разделив государственное строительство от социального эксперимента. Они трагически путали категории государственной власти — власти как таковой — и власти проектной, диктующей населению «категории социального взаимодействия» нераздельно от форм подвластности. Функция социолога при этом призрачна, поскольку его роль исчерпывается разработкой ролей подвластности, приемлемых для власти-заказчика.
Симбионт белой сборки. Я рассматриваю Россию-РФ как принципиально неоднородный — гетерогенный симбионт сборки на основе отдельных эталонов модернизации. Можно сказать «белой сборки», поскольку от Петра все триста лет эталоном оставалась просвещенческая платформа. Как не желательно Кремлю польстить пекинскому патронату, иная восточная платформа для нашего полугосударственного симбионта укладов, сословий и рентных групп невообразима.
Коварство экспериментальной государственности. Российская Система не просто притворяется государством, а действует государствообразным образом, вводя в заблуждение описателя. Например, при необходимости Система собирает в одномоментный ансамбль силовые ресурсы и иные средства под задачу ad hoc. Такой ансамбль со стороны выглядит неотличимо от государственной политики и так и будет представлен. Но пропаганда не должна сбить аналитика — перед ним не государство, а рефлекторная функция симбионта, задействующая не все и даже не центральные его функции. Такие ресурсные ансамбли могут собирать не одни силовые, но и другие ресурсы. Оттого задача Кремля состоит в том, чтобы всегда держать под рукой группу возможно необходимых ресурсов — включая свободные финансы, актив в виде «ближнего круга» президента, носителей неконвенциональных средств вроде кремлевского повара и т.п.
Естественно, такая государственность не заинтересована в пристальном взгляде на себя и «избегает» быть описанной. Этим может объясняться подмеченный автором механизм навязчивой деконструкции любых точных определений и описаний.
Прятки по Кордонскому. Симон Гдальевич действительно склонен вводить в ряд строго выделенных им сословных категорий яркие поведенческие моменты — например уклонение социальных групп от опознания, «прятки». Возможно, в лице российской Системы мы имеем дело с населением и элитами, бегущими от себя? Общество, бегущее от себя, это конечно невротизированное общество, но почему бы и нет, раз оно искусственное?.