Постсоветская политическая система в России (возникновение, эволюция и перспективы трансформации)
(окончание)

ФЕНОМЕН ПРИМАКОВА

Отказ Ельцина от конфронтации с государственной думой и выдвижение компромиссной фигуры Примакова означали, что вопрос о правительстве парламентского большинства из области прогнозов и пожеланий переместился в сферу политической практики. Это было также признанием того, что только политически сильный и самостоятельно действующий (в пространстве своих полномочий) глава кабинета может остановить прогрессирующее ослабление власти президента и ее легитимации. Это было, наконец, признанием того, что только самостоятельное и имеющее собственную политическую базу правительство способно решать те задачи, которые перед ним стоят¹⁸.

Дело не в том, насколько конкретное правительство, сформированное Примаковым в конце 1998 г., было способно справиться с ними. Дело в том, что при моносубъектной конфигурации власти, когда последняя вместе с ответственностью сконцентрирована в одном институте, они в сегодняшней России неразрешимы в принципе.

Таким образом, назначение Примакова можно рассматривать как важный шаг от моносубъектности федеральной власти в сторону разделения властей, осуществленный в юридических рамках этой моносубъектности и при их сохранении. И не так уж важно, что данное решение, как и все решения последних лет, приводившие к сдвигам в политической системе, было принято под давлением текущих обстоятельств и носило сугубо тактический характер. Главное, что оно было принято, а его признание означало констатацию неэффективности выборного самодержавия по сравнению с более демократической организацией власти. Не имеет принципиального значения и то, что Ельцин, выдвигая приемлемую для государственной думы кандидатуру, в условиях глубочайшего кризиса руководствовался желанием переложить на оппозиционный парламент политическую ответственность за состояние экономики, не поступаясь при этом своими конституционными полномочиями. Главное опять-таки в том, что такое перекладывание ответственности было признанием непосильности его бремени для власти, пытающейся быть последовательно моносубъектной.

Новизна этого шага тем более бросалась в глаза, что движение в сторону правительства парламентского большинства началось отнюдь не с назначения Примакова, а гораздо раньше. Еще в 1997 г. Черномырдин, будучи премьер-министром и понимая, что при слабеющей легитимации президента без поддержки думы его правительство политически провисает, начал налаживать целенаправленные контакты с доминирующими в думе фракциями, превращаясь в своего рода буферную фигуру между президентом и нижней палатой парламента. Однако тогда Ельцин эту явно обозначившуюся тенденцию заблокировал, но не вообще, а попытавшись замкнуть ее на себя, т.е. самому стать ее персональным воплощением.

В конце 1997 г. президент несколько раз посетил думу (чего раньше не наблюдалось), в том числе и для вручения государственной награды ее председателю Г. Селезневу, представляющему коммунистическую фракцию. Одновременно были инициированы создание «большой четверки» (консультативно-совещательного органа, включающего в себя президента, главу правительства и спикеров обеих палат парламента), а также организация собирающегося от случая к случаю круглого стола с аналогичными полномочиями (наряду с перечисленными руководителями в его заседаниях получили право участвовать представители ведущих политических сил).

Эти шаги свидетельствовали о наметившихся сдвигах в представлениях о способах осуществления власти в постсоветской России. Во-первых, в них проявилось понимание того, что при отсутствии лояльности со стороны политического класса президентская моносубъектность оказывается в политическом вакууме и не может успешно функционировать. Во-вторых, в них проявилось осознание того факта, что при таких обстоятельствах премьер-министр, пользующийся поддержкой парламента как самостоятельная, отчлененная от президента фигура, реально становится вторым центром власти, т.е. воспроизводит в трансформированном виде то самое двоевластие, которое имело место в период деятельности верховного совета и съезда народных депутатов.

Последний год функционирования Черномырдина в качестве главы кабинета тем-то и интересен, что он показал: при сложившейся политической системе руководитель правительства неизбежно должен стремиться к увеличению своего политического веса, а политическое усиление премьера при институциональной нерасчлененности властных полномочий провоцирует возникновение конфликтной ситуации между ним и президентом, что действительно ведет к двоевластию и обострению кризиса управляемости. К тому же в случае с Черномырдиным дело осложнялось тем, что за ним стояли мощные группировки сырьевого комплекса, которые к тому времени почувствовали себя настолько сильными, что стали претендовать на высшую политическую власть и подталкивать Черномырдина к более целенаправленному самоутверждению как самостоятельной политической фигуры и главного претендента на пост будущего главы государства. Хотел он того или нет, но он должен был пытаться таким ожиданиям соответствовать.

Моносубъектность власти была восстановлена посредством отставки правительства и непримиримо-решительного проталкивания через сопротивлявшуюся государственную думу кандидатуры мало кому известного тогда С. Кириенко на пост премьера. Как и во всех предыдущих случаях, решение о выдвижении Кириенко обусловливалось ситуативными соображениями и было реакцией на предшествовавшие события. Логика тут была простая: если политически сильный премьер ставит под вопрос президентскую моносубъектность, то он, следовательно, политически должен быть заведомо слабым. Так возникла идея «правительства технократов», которому следовало сосредоточиться исключительно на экономике и которое от политики отстранялось вообще. Реализация же этой идеи привела к тому, что в условиях стремительно прогрессировавшего экономического кризиса не только правительство, но и президент оказались в политической изоляции, причем вся ответственность за происходящее при данных обстоятельствах легла на плечи президента.

Обвальная делегитимация его власти стала неостановимой, что наглядно продемонстрировало ее бессилие перед шахтерскими акциями протеста весной 1998 г., парализовавших железнодорожное сообщение во многих регионах страны. События 17 августа и вызванный ими политический кризис, отказ думы, несмотря на перспективу ее роспуска, утвердить вновь предложенную Ельциным на пост премьера кандидатуру Черномырдина заставили внести в систему выборного самодержавия существенные коррективы; от ее самодержавной составляющей пришлось отказаться, перейдя от конфронтации с большинством политического класса к серьезным уступкам ему.

Отсюда вовсе не следует, что нынешнее правительство непременно сохранится до парламентских, а тем более до президентских выборов в том составе, в каком оно первоначально сложилось и что возможный новый состав тоже будет поддержан парламентским большинством. Пока сохраняется юридическая рамка выборного самодержавия, возвращение к конфронтационной модели не может быть исключено в силу системной природы данного типа организации власти.

Ситуация осложняется еще и тем, что Россия, оказавшаяся на грани суверенного дефолта, находится в полной зависимости от поддержки международных финансовых организаций, а условия, на которых они такую поддержку оказывают, не совпадают с экономической и политической идеологией нынешнего парламентского большинства. Поэтому назначение Примакова и предоставленное ему право сформировать согласованный с думой социально-экономический блок правительства можно рассматривать как своего рода политический эксперимент: он призван дать ответ не только на вопрос о том, насколько президентская моносубъектность способна освоить непривычную для нее компромиссную модель функционирования, но и на вопрос о том, насколько готов к этому российский парламент. Степень же его готовности определяется не одними лишь идеологическими и политическими установками доминирующих в нем фракций, но и тем, что институционально он, в отличие от президента, при существующей политической системе за деятельность правительства не отвечает. И пока она сохраняется, начавшееся после 17 августа движение в сторону правительства парламентского большинства может в любой момент смениться движением попятным.

Вместе с тем хотелось бы еще раз подчеркнуть, что тенденция к сотрудничеству правительства с парламентом, ставшая в первые месяцы примаковского премьерства политической практикой, пробивала себе дорогу и раньше, причем не только при Черномырдине, но и при Кириенко. Он тоже понимал, что одной президентской поддержки недостаточно, что правительство нуждается в более широкой политической базе. С этим были связаны его попытки наладить постоянные контакты с государственной думой и его настойчивость, проявленная, в частности, в уговаривании представителя коммунистической фракции Ю. Маслюкова войти в состав кабинета министров, чтобы курировать там промышленную политику, включая вопросы военно-промышленного комплекса.

Есть, по меньшей мере, четыре соображения, понуждающие уделить последнему факту, при всей его кажущейся незначительности, серьезное внимание. Во-первых, он означал признание реформаторами-западниками (по крайней мере, частью из них) того, что своими силами они не могут справиться с проблемами военно-промышленного комплекса, которых они не знают и которыми профессионально никогда не интересовались. Во-вторых, из этого следовало, что в стане западников появляются люди, осознавшие бесплодность конфронтации двух парадигм и необходимость их сочетания посредством инкорпорации державно-патриотической парадигмы в реформаторскую. В-третьих, привлечение в состав кабинета министров Маслюкова призвано было перевести державную парадигму из области безответственной риторики в область практической экономической политики, выявив тем самым и сделав достоянием общественности реальный профессиональный потенциал коммунистической оппозиции. Наконец, в-четвертых, этот и другие шаги Кириенко дают основания утверждать, что стремление правительства стать правительством думского большинства — это выявившаяся в политической практике закономерность, которая действовала внутри системы президентской моносубъектности вопреки первоначально замышлявшейся логике ее функционирования. В данном контексте и феномен Примакова был интересен, помимо прочего, тем, что он обнаружил и сделал очевидной для всех неспособность российского выборного самодержавия противостоять тенденции к последовательно проведенному разделению властей.

Однако назначение Примакова казалось поворотным не только потому, что новый премьер, как никто до него, получил возможность реализовать проявлявшуюся еще раньше потребность в самостоятельном и ответственном правительстве, опирающемся на поддержку парламентского большинства. Функциональное отчленение правительства от президента и его администрации, даже в рамках юридически сохраняющейся моносубъектности федеральной власти, способствует и вычленению собственно президентских функций, равно как и конкретной сферы ответственности главы государства. Какими бы мотивами, в том числе и личными, ни руководствовался Ельцин в декабре 1998 г., когда он перевел в свое непосредственное подчинение налоговое ведомство и министерство юстиции и осуществил кардинальную кадровую перестройку своей администрации, впервые поставив во главе нее человека с генеральскими погонами, в этом тоже просматривались важные симптомы системной трансформации властных институтов, в которой нуждается постсоветская Россия.

Перед ней стоят две совершенно новые для нее исторические задачи: перевод экономики на рыночные рельсы и утверждение доселе неведомого ей типа общественного и государственного порядка, основанного на принципах права. Задачи эти взаимосвязанные: без рыночной экономики порядок в современных условиях может быть только тоталитарным, а рыночная экономика без эффективных правовых механизмов ее регулирования ведет к тотальному беспорядку. Историческое значение российского реформаторства последних лет в том-то и заключается, что оно позволило политическому классу и обществу познать столь очевидные истины на собственном негативном опыте. Но оно же дало возможность убедиться в том, что осуществление одновременного перехода к рыночной экономике и новому типу порядка непосильно для функционально не расчлененной власти, пытающейся совмещать недемократический способ функционирования с демократической легитимацией. Если решение первой задачи нереально без имеющего собственную политическую базу и ответственного перед населением правительства, то решение второй немыслимо без политического обеспечения со стороны сильной президентской власти, легитимность которой не подвержена колебаниям в зависимости от того, в каком состоянии находится экономика.

Модель выборного самодержавия не позволяет решить ни одну из этих задач. Чтобы стать дееспособной, она должна эволюционировать в одном из двух направлений. Первое — трансформация в самодержавие в более традиционном смысле слова, что в современных условиях означало бы формирование авторитарного режима, опирающегося непосредственно на силу. Второе — формирование политической системы с последовательно проведенным функциональным разделением властных полномочий, предполагающим закрепление каждой из двух названных задач за институтами, имеющими собственную легитимацию, — правительством, формируемым парламентским большинством, и президентом.

Исторический опыт общественных трансформаций нового времени — от Кромвеля до Пиночета — свидетельствует о том, что без концентрации в руках лидера силовых ресурсов государства, организованных в дееспособные управляемые структуры, первый вариант принципиально не реализуем. Однако и вторая модель без такой концентрации в современной России, эволюционировавшей от тоталитарной упорядоченности к тотальному беспорядку, не осуществима тоже. Вот почему переподчинение Ельциным двух ведомств, имеющих непосредственное отношение к государственному правопорядку (все остальные были подчинены ему и раньше), равно как и его попытка организационно сблизить свою администрацию с советом безопасности, поставив во главе обеих структур одного человека, вполне правомерно рассматривать не только с ситуативной точки зрения.

Этот факт можно рассматривать и как симптом движения системы к авторитарной трансформации, и как первые шаги в направлении институционального расчленения функций президента и правительства, разделения между ними власти и ответственности по принципу: правительству — реформирование экономики, президенту — политическое обеспечение безопасности и правопорядка (что невозможно без концентрации в его руках силовых и правоохранительных ресурсов и приведения их в дееспособное состояние). Учитывая, что необходимым для авторитарного поворота потенциалом Ельцин не располагает, есть основания говорить о том, что его действия в конце 1998 — начале 1999 гг. закладывали определенные предпосылки для преобразования выборного самодержавия в более демократическую систему политических институтов.

Такая система вовсе не предполагает, что президент утрачивает функции гаранта конституции и верховного арбитра. Наоборот, только при такой трансформации властных институтов он получит возможность эти функции реально реализовать. В свою очередь, их реализация потребует от него стать не только арбитром-стабилизатором (сложившееся положение вещей стабилизировать нельзя), но и арбитром-реформатором, т.е. персонифицированным институциональным субъектом перехода от постсоветской неупорядоченности к правовому порядку.

Как и в случае с назначением Примакова, речь идет не о том, что нащупывание оптимального пути непременно приведет к реальному продвижению по этому пути. Скорее всего, при Ельцине такого продвижения не произойдет, ибо в его мотивации по-прежнему доминируют ситуативно-тактические установки, обремененные к тому же соображениями частного порядка, о которых я скажу ниже. Это создает обстановку неопределенности и непредсказуемости, в которой политические приоритеты определяются сиюминутной конъюнктурой, а не долговременными расчетами, и поэтому могут перманентно меняться. Однако и в такой обстановке, как и в любой другой, действия высших должностных лиц целесообразнее всего оценивать не по их мотивации, а исходя из того, насколько их направленность соответствует или не соответствует стоящим перед страной задачам. Расчленение функций президента и правительства тем двум задачам, о которых говорилось выше, вполне соответствует. Другое дело, что без институционального преобразования сложившейся в России политической системы такое расчленение обеспечить невозможно, а это значит, что в оставшееся время ельцинского президентства возможны любые неожиданности.

РУССКАЯ ВЛАСТЬ И РУССКИЙ МЕНТАЛИТЕТ

Важен и другой аспект данной проблемы. Выход России из нынешнего предпереходного периода в период действительно переходный вряд ли осуществимо без формирования мобилизационной политической среды, а ее формирование не осуществимо исключительно на основе того прагматизма, который культивируется в России в противовес коммунистической идеологизированности. При неукорененности правового порядка такой прагматизм оборачивается тотальной коррумпированностью и взаимопопустительством общественных верхов и низов в беззаконии, которое приобретает масштабы, ставящие под угрозу существование самого российского социума. Это значит, что формирование мобилизационной среды вообще недостижимо только посредством реформирования экономики и лозунгов типа «обогащайтесь!», ибо в сложившейся ситуации подобные лозунги способны мобилизовать лишь коррупционеров. Такая среда требует для своего возникновения не прагматизма, а идеализма, который в условиях современной России может появиться только внутри парадигмы нового государственного и общественного порядка. В прорыве к нему и заключается историческая функция российского президентства, и лишь реальное осуществление такого прорыва способно заблокировать авторитарный поворот и соответствующие ему способы формирования мобилизационной среды.

Есть достаточно оснований предполагать, что подобная трансформация власти и ее функций вполне соответствует российской политической культуре, если понимать под ней не что-то застывшее и постоянное, передаваемое из поколения в поколение в неизменном виде, а ее реальное сегодняшнее состояние, обусловленное происшедшими в ней в XX веке изменениями. Постсоветский человек по своему политическому менталитету представляет собой сложный гибрид взаимопереплетающихся предрасположенностей. Во-первых, гибрид этот включает в себя элементы менталитета традиционно российского (неприятие реальной власти при сохраняющемся запросе на идеального правителя). Во-вторых, в нем сохраняются в ослабленном виде установки модернистские (надежда на возможность реализации модернистских проектов общественного переустройства удерживается в массовом сознании в силу общей необустроенности жизни). В-третьих, в нем отчетливо проявляется постмодернистская составляющая (разочарование после неудачи коммунистического эксперимента и сменившего его рыночно-демократического реформаторства в универсальных идеологических проектах и погруженность в индивидуально-семейную повседневность).

Эта ментальная гибридность обусловлена тем, что приватный человек, сформировавшийся вопреки официальным государственно-коллективистским установкам к концу коммунистической эпохи¹⁹, существует в стране с низким уровнем жизни и ее слабой и негарантированной упорядоченностью. В отличие от развитых стран, где постмодернистское сознание стало следствием богатства, в России мы имеем дело с оригинальным феноменом постмодернизма бедности, что и обусловливает сохранение в социальной памяти следов как традиционалистско-почвеннической, так и советско-модернистской политической культуры. При этом последняя вовсе не обязательно (более того — крайне редко) проявляется в специфически коммунистическом обрамлении; она может приобретать и приобретает самые разные формы, включая ориентацию на радикально-западнические идеологические проекты.

Думается, что историческая функция российского президентства, о которой было сказано выше, вполне адекватна таким условиям и такому менталитету. Эта функция отнюдь не чужеродна традиционно-российскому идеализму надежд на персонифицированную власть, в оценках которой нравственные критерии по-прежнему доминируют над собственно политическими, сочетаясь одновременно с этически окрашенным запросом на законность. Совместима она и с идеализмом модернистских проектов (идея принципиально нового для России правового порядка), равно как и с постмодернистской прагматичной сосредоточенностью на индивидуальной повседневной обыденности, ибо дефицит порядка — это сегодня проблема настолько же общая, насколько и частная, непосредственно затрагивающая каждого человека.

При сохранении же выборного самодержавия, парализуемого ответственностью за состояние экономики, в лучшем случае могут возникнуть лишь определенные предпосылки для движения в отмеченном направлении²⁰. Зафиксировать их крайне важно, и я попытался это сделать. Но не менее важно отдавать себе отчет и в том, что в нынешних условиях само движение неизбежно блокируется ситуативной мотивацией и исчерпанностью личного политического ресурса Ельцина. Имевшие место в начале 1999 г. антикоррупционные инициативы Примакова, таким ресурсом обладавшего, компенсировать эту исчерпанность не могли, ибо были скорее ситуативными, чем долговременными; их природа в первую очередь политическая и лишь во вторую — юридически-правовая.

Премьер, чтобы поддержать свой имидж системного стабилизатора, вынужден был инициировать нанесение выборочных ударов по тем группам крупного бизнеса, которые, используя находящиеся в их распоряжении СМИ, этот имидж пытались разрушить. Но такая борьба за обеспечение политической лояльности по отношению к себе и своему правительству — это максимум того, что позволительно в сложившейся ситуации руководителю кабинета. Однако и в данном случае успех ему отнюдь не гарантирован, о чем красноречиво свидетельствовал поток компрометирующих материалов против отдельных членов правительства, почти сразу же появившихся в СМИ в ответ на проявленную Примаковым активность.

Иными словами, подобные действия в лучшем случае выявляют системные корни нынешней российской коррупции, о чем и так хорошо известно, но на их выкорчевывание премьер, не будучи первым лицом, при нынешней политической системе претендовать не может. В результате возникла ситуация, когда вынесенный на политическую поверхность вопрос о тотальной криминализации стал мощным дополнительным дестабилизирующим фактором, втянув в свою орбиту не только отдельных политиков и высокопоставленных чиновников, но и целые властные институты. После предпринятых Примаковым инициатив стало еще более очевидным, что Россия остро нуждается в политическом субъекте, способном начать движение к правовому порядку, и что такого субъекта в стране сегодня нет.

В современной России стратегические проекты, затрагивающие влиятельные группы интересов, могут выдвигаться только президентом, а у президента, как уже было сказано, отсутствует необходимый для этого политический капитал. Максимум, на что он в такой ситуации может быть способен, — это имитация наступления на коррупцию посредством нанесения выборочных ударов по отдельным криминальным группам и лицам. Принципиально новые исторические задачи не решаются на излете государственной карьеры лидера. Осознанный и последовательно реализуемый стратегический выбор в положении Ельцина после 17 августа был уже вряд ли возможен.

Скорее всего, в своих решениях, принятых в конце 1998 — начале 1999 гг., он руководствовался желанием создать организационные рамки для более надежного контроля за силовыми ведомствами и обеспечения лояльности со стороны как можно большего числа политических и экономических субъектов. Тем самым он надеялся, очевидно, компенсировать политическое влияние Примакова, сохранить власть и ведущие позиции на политической сцене до выборов 2000 г., обеспечив максимально благоприятный для своей послепрезидентской жизни исход самих выборов; показательно, что в начале 1999 г. вопросы, связанные с предстоящей избирательной кампанией, впервые стали включаться в повестку дня заседаний совета безопасности. Да и отказ от конституционной реформы, касающейся перераспределения полномочий между ветвями власти, свидетельствовал, как можно предположить, об опасении потерять контроль за развитием событий после того, как в конце 1999 г. пройдут выборы в государственную думу.

В случае если конституция будет предусматривать формирование после них и на основе их результатов правительства парламентского большинства, ответственного перед думой, а не перед президентом, это создаст значительное, быть может, решающее преимущество будущему премьеру в период перед выборами главы государства. Влияние же самого Ельцина на ход событий, учитывая окончательное завершение его президентства, может свестись к минимуму. Сохранить зависимого от президента председателя правительства в преддверии президентских выборов, не дать ему превратиться в самостоятельную фигуру, стать центром притяжения различных сил и интересов — этим, очевидно, и объясняется отказ Ельцина от проведения конституционной реформы.

Сейчас (я завершаю статью в феврале 1999 г.) трудно сказать, насколько оправдан такой замысел, если даже рассматривать его исключительно в логике его авторов. Неясно, в частности, удастся ли сохранить то неустойчивое политическое равновесие, которое было достигнуто благодаря назначению Примакова и без чего замысел не может быть реализован. Проблема эта не ситуативная, а фундаментальная, истоки которой тоже уходят в российскую традицию осуществления власти и ее восприятия подвластными.

Учитывая слабость легитимации Ельцина, падение которой по мере приближения выборов будет прогрессировать, а также беспрецедентность для России самого факта фиксированного во времени ухода со своего поста высшего должностного лица, можно предположить, что влияние нынешнего президента на ход событий будет уменьшаться. В российской традиции с начальством принято считаться лишь постольку, поскольку его пребывание в качестве начальства по срокам не регламентировано; пожизненное пребывание у власти главы государства эту традицию поддерживало и ею же поддерживалось само. И если избрание Ельцина населением было первым шагом страны в новую политическую эпоху, то период, непосредственно предшествующий его уходу, равно как и сам уход, станут временем, потребующим второго такого шага, а готовность к нему российского политического класса, во многом унаследовавшего традиционалистский менталитет, будет оставаться под вопросом вплоть до президентских выборов.

Но в любом случае назревшее реформирование российской политической системы придется осуществлять уже новому президенту. А захочет ли он это делать, получив огромные конституционные полномочия и имея в течение какого-то времени после выборов определенный запас политической прочности, будет зависеть как от состояния страны, в котором он ее примет, так и от его способности извлечь уроки из опыта функционирования выборного самодержавия в исполнении Ельцина. Неопределенность увеличивается еще и потому, что государственная дума будет выбрана в 1999 г. в соответствии с ее нынешними полномочиями, а это значит, что проведение конституционной реформы, строго говоря, должно предполагать ее досрочный роспуск и новые выборы. Короче говоря, проблемы, которые унаследует новый глава государства, окажутся достаточно сложными, чтобы можно было уверенно прогнозировать развитие ситуации после 2000 года²¹.

Упреждая же ход событий, рискну высказать одно предположение и одно предостережение.

Предположение связано с тем, что на президентских выборах преимущество может получить кандидат, который уже в своей предвыборной программе сделает ставку на разделение власти и ответственности и будет апеллировать не столько к прагматизму, сколько к идеализму избирателей. Идеализм же этот, повторю еще раз, не может появиться, если пытаться пробудить его обещаниями быстрого экономического благополучия; политическая роль экономического популизма в России на сегодняшний день исчерпана. У меня нет полной уверенности в том, что после разочарований перестроечных и постперестроечных лет демократический идеализм способен возродиться и стать мобилизующим политическим фактором. Но если все же способен, то только внутри парадигмы нового общественного порядка.

Предостережение же касается некоторых иллюзий, связанных, в частности, с феноменом Примакова. Как уже отмечалось во вводной части статьи, есть все основания предполагать, что этот феномен и вызванный им стабилизационный эффект могут рассматриваться как серьезный довод в пользу того, что систему выборного самодержавия можно не только законсервировать, но и пролонгировать в будущее. Такой довод не представляется достаточно серьезным.

Феномен Примакова изначально означал лишь то, что при определенных обстоятельствах в современной России возможен прецедент, когда существует правительство, не сформированное непосредственно парламентским большинством, но этим большинством поддерживаемое. Однако такой прецедент, как уже неоднократно отмечалось, не может стать обыденной политической повседневностью в ситуации, когда парламент и его отдельные фракции реально за деятельность правительства и ее результаты не отвечают. До тех пор, пока сохраняется система выборного самодержавия, сохраняется и институциональная основа для всех тех конфликтов, которые были характерны для периода 1993-1998 гг. и которые в общих чертах были описаны выше. В лучшем случае ситуацию удастся заморозить до предстоящих президентских выборов, в худшем — не получится и это. При новом же президенте, кто бы им ни был, потенциал конфронтационности, заложенный в нынешней политической системе, в той или иной степени реализуется неизбежно. Рассчитывать на то, что феномен Примакова и соответствующая практика взаимоотношений президента, парламента и правительства могут воспроизводиться и в дальнейшем, обретя статус традиции, — значит не отдавать себе отчет в конкретной политической природе самого этого феномена, сводя его исключительно к личным качествам нового российского премьера.

Конечно, у Примакова есть целый ряд индивидуальных особенностей, которые после 17 августа делали его адекватным сложившейся ситуации и той роли, которая ему в ней отводилась. Но главное все же не в этих особенностях, а в самой ситуации. Если бы даже у Примакова в пору его назначения на пост председателя правительства были президентские амбиции, как были они у Черномырдина в заключительный период его премьерства, ему, в отличие от Черномырдина, не было никакой необходимости форсировать наращивание своего политического капитала по той простой причине, что он у него и без того был более значительный, чем у кого бы то ни было, включая президента.

Своеобразие и парадоксальность сложившегося положения вещей в том-то и заключались, что не президент для премьера, а премьер для президента стал главным легитимирующим фактором. Выборное самодержавие впервые выступило тогда в двух лицах: юридическом (президент) и политическом (глава правительства). И природа феномена Примакова поначалу только к тому, в конечном счете, и сводилась, что это был феномен политически сильного премьера, компенсировавшего политическую слабость главы государства, испытывавшего к тому же серьезные и прогрессирующие трудности со здоровьем. Это не опыт разделения власти и ответственности, а ситуативный опыт неконфронтационного двоевластия, который если и может пригодиться преемнику Ельцина, то лишь после того, как его легитимационный ресурс, полученный на выборах, окажется исчерпанным.

В своих рассуждениях я исхожу из допущения, что феномен Примакова сохранится до парламентских выборов в том виде, в каком он существовал в конце 1998 — начале 1999 гг., и что потенциал конфронтационности, заложенный в политическую систему, не приведет к серьезной трансформации данного феномена. Я абстрагируюсь, в частности, от того факта, что сам Примаков довольно быстро осознал уязвимость своего положения между думой и президентом, согласие которых относительно его адекватности должности премьера лишено институциональной основы, и потому в любой момент он может оказаться без поддержки какой-либо из сторон или той и другой одновременно. Январская (1999 г.) инициатива премьера, предложившего заключить политическое соглашение между ветвями власти, гарантирующее правительству относительно устойчивое положение до выборов, не оставляет на сей счет ни малейших сомнений. Кстати, уже сама по себе эта инициатива явилась косвенным подтверждением несообразности политической системы, при которой правительство, чтобы быть дееспособным и чувствовать себя уверенно, предлагает другим ветвям власти временно отказаться от их конституционных полномочий.

Показательно, однако, что тогда же появились и первые симптомы конфронтационности, которыми система выборного самодержавия отзывается на любые не от нее исходящие политические инициативы. И дело тут опять-таки не только в личных особенностях Ельцина. Он лишь пытается соответствовать своей функции в системе, резонно полагая, что несоответствие ей будет воспринято как его личная и политическая слабость.

Но я все же готов допустить, что по крайней мере до парламентских выборов система будет функционировать в компромиссном режиме, и феномен Примакова сохранится в своем первоначальном виде. Только при таком допущении мое предостережение будет иметь смысл. Если же природа системы проявится и в данном случае, то надобность в нем отпадет, ибо тогда уже вряд ли кто усомнится в том, что иначе она функционировать не в состоянии. Впрочем, и тогда один вариант еще останется неиспробованным, а именно — вариант той же системы, но при другом президенте. А значит, могут сохраняться и иллюзии относительно ее дееспособности.

РОССИЯ НА ПЕРЕПУТЬИ
(Вместо заключения)

Россия переживает очередной критический период своего развития. С одной стороны, в стране сложились определенные предпосылки для трансформации политической системы, унаследовавшей ряд традиционалистских особенностей и обнаружившей свою недееспособность в решении задач переходного периода, в систему более демократическую, основанную на функциональном разделении власти и ответственности. С другой — реализация этих предпосылок может натолкнуться на политическую инерцию, блокирующую трансформацию, и малооправданные расчеты на то, что разделение власти и ответственности может быть обеспечено в юридических рамках президентской моносубъектности. Но если они реализованы не будут, то будут постепенно вытесняться предпосылками для трансформации в прямо противоположном, т.е. авторитарном, направлении, в направлении прямой диктатуры, о неизбежности и даже необходимости которой некоторые политики (например, А. Лебедь) после 17 августа заговорили уже открыто²².

Консенсус относительно оптимальности демократии для современной России ни в политическом классе, ни в обществе еще не сложился. Неэффективность институтов, функционирующих сегодня в стране, воспроизводит тип политиков, мыслящих в логике отложенных проектов реанимации традиционных для страны способов организации власти, приспособленных к современным условиям. Это еще один довод в пользу того, что система выборного самодержавия не может быть законсервирована; ее преобразование можно лишь искусственно задержать. Однако такая задержка обрекает страну на проживание в мертвом политическом времени, в котором будущее рано или поздно начнет восприниматься как прошлое.

Меньше всего я хотел бы быть понятым в том смысле, что демократическая трансформация политической системы является панацеей от всех трудностей и тяжелейших проблем, в том числе и от тех, с которыми страна столкнулась при выборном самодержавии. Опыт Франции показывает, что избранная ею президентско-парламентская модель, которая могла бы стать ориентиром для современной России, не страхует от политических (в том числе конституционных) кризисов, когда президент и парламентское большинство представляют разные партии. Но, во-первых, речь не идет о механическом копировании этой модели: учитывая масштаб реформаторских задач, стоящих перед страной, и особенности ее политических традиций, полномочия российского президента и его институциональная база должны быть шире, чем у французского. Во-вторых, тот же французский пример свидетельствует о преодолимости конфликтов и кризисов, характерных для данного типа институционализации власти. В любом случае, потенциал конфликтности системы, основанной на нерасчлененности власти и ответственности, значительно выше, чем у системы, в которой полномочия и ответственность различных институтов строго разграничены и в которой возникновение политически безответственных институтов надежно заблокировано.

Не гарантирует такая трансформация и от последующей трансформации авторитарной — пример перерождения Веймарской республики в данном отношении далеко не единственный. Однако нелишне напомнить и о том, что Гитлер получил власть не тогда, когда правительство формировалось парламентским большинством, а в той политической атмосфере, которая сложилась после 1930 г., когда президент П. Гинденбург стал назначать главу правительства независимо от соотношения сил в рейхстаге, т.е. начал действовать в режиме выборного самодержавия (конституция ему такую возможность при определенных обстоятельствах предоставляла). Так что и данный пример можно рассматривать как аргумент в пользу реформирования, а не консервирования российской политической системы.

Есть и еще одна проблема, которую нельзя игнорировать. Переход России к новому для нее типу правового порядка и его закрепление не могут быть краткосрочными. Между тем срок деятельности президента ограничен: даже при повторном избрании он не может превышать восьми лет. Это создает и будет создавать серьезные трудности в плане обеспечения преемственности верховной власти. Увеличение срока (по той же французской модели) в современной России не пройдет: консенсус политического класса в данном отношении не реален. Вряд ли возможен и вариант управляемой плебисцитарной демократии, который используют для продления времени своего пребывания у власти лидеры бывших республик Центральной Азии. Вместе с тем нельзя исключать, что в России данная проблема поддается решению в рамках модели доминирующей партии, позволяющей обеспечивать преемственность власти при сохранении демократического вектора развития.

Мировой политический опыт свидетельствует о том, что такая модель в модернизирующихся обществах может быть достаточно эффективной. Кроме того, она вполне соответствует отечественной традиции. Тот факт, что все основные кандидаты в президенты, в отличие от Ельцина, создают свои партии, правомерно рассматривать как движении в данном направлении. Однако при сохранении системы выборного самодержавия и это движение, как опять-таки свидетельствует пример ельцинского правления, будет неизбежно заблокировано по той простой причине, что система эта обрекает президентскую власть на делегитимацию, а последняя, в свою очередь, исключает устойчивую консолидацию президентской партии. Более того, при таком положении вещей блокируется формирование самой культуры партийно-корпоративной ответственности и воспроизводится феномен политической безответственности.

Вот почему свою задачу автор и видел прежде всего в том, чтобы показать недееспособность сложившейся в России политической системы, ее неадекватность стоящим перед страной проблемам и вытекающие отсюда угрозы ее авторитарного или авторитарно-националистического перерождения. Вместе с тем я пытался выявить и зафиксировать и сложившиеся внутри нее некоторые предпосылки для демократической трансформации. При этом я не считал нужным в ходе анализа абстрагироваться от своих политических позиций, от личных представлений о том, что является желательным для страны. Думаю, что при исследовании переходных, незавершенных процессов такое абстрагирование невозможно в принципе, и вопрос лишь в том, считает ли исследователь нужным свои пристрастия завуалировать или, наоборот, зафиксировать и акцентировать их присутствие в логике анализа.

В данном случае политические предпочтения автора сказались прежде всего в том, что он, стараясь быть корректным в описании фактов и реальных процессов, сознательно искал в них объективные предпосылки, свидетельствующие о том, что современная Россия сохраняет исторический шанс сделать начавшуюся демократическую трансформацию необратимой. А шанс, если он дается, — это то, чем можно воспользоваться, помня как о том, что его можно упустить, так, разумеется, и о том, что стопроцентных шансов история не дает вообще.

Февраль 1999 г.

———————————————————————————
¹⁸ Показательно, что после 17 августа 1998 г. идея правительства, опирающегося на поддержку парламента, стала разделяться и таким политиком, как Е. Гайдар; до этого он делал ставку на президентскую моносубъектность, способную обеспечить поддержку реформаторов для «продавливания реформ» (выражение самого Гайдара). «До последнего времени, — пишет он, — я это не в полной мере понимал. Теперь же стало очевидно, что у правительства просто нет достаточных рычагов, чтобы без поддержки парламента проводить реформы» (см.: Русская мысль. 24-30 декабря 1998).

¹⁹ Процесс индивидуализации сознания и поведения постсоветского человека зафиксирован автором в ходе проведенных под его руководством или при его участии многочисленных эмпирико-социологических исследований, результаты которых представлены в цикле статей, опубликованных в журнале «Политические исследования» в 1993-1997 гг. В этих же работах показывается, что предпосылки данного процесса были заложены в последние десятилетия советского периода.

²⁰ Кризис нынешней модели российского президентства в значительной степени и связан как раз с тем, что она не в состоянии реагировать на данный тип сознания во всей его многоплановости. Об этом свидетельствуют те изменения в электоральном поведении и, что в данном случае еще важнее, в электоральном сознании, которые произошли на протяжении 90-х годов.
На первых президентских выборах (1991 г.) фигура Ельцина синтезировала все три составляющие трехслойного российского менталитета. Он выглядел в глазах большинства населения и воплощением лидера, противостоящего существующей неправедной власти, и носителем модернистского проекта общественного переустройства (рынок и демократия вместо коммунизма), и олицетворением надежд на новое приватное пространство и новую повседневность. Поэтому в то время у него практически не было конкурентов.

В 1996 г. Ельцин был переизбран совсем в другом качестве. Все три составляющие его политического образа в массовом сознании были уже в значительной степени разрушены. Однако альтернативой ему в этом отношении не воспринимался и его основной конкурент — руководитель коммунистической партии Г. Зюганов: последний не соответствовал традиционному образу идеального вождя (по своему политическому типу Зюганов не харизматический лидер) и не выглядел олицетворением модернистского проекта — ни коммунистического, ни — тем более — какого-то другого. Противостояние Ельцин — Зюганов явилось фактически противостоянием двух моделей повседневности — модели брежневского периода и той, которая начала складываться во времена Ельцина. Это был выбор между позднесоветским и постсоветским аналогами нынешних постмодернистских установок. Что касается традиционалистской и модернистской составляющих современного российского менталитета, то они у большинства избирателей во время голосования были отключены.

Единственным кандидатом, который реально претендовал на воплощение ментального синтеза, был генерал А. Лебедь, занявший в первом туре третье место. Он достаточно успешно соединял в своей политической стилистике черты традиционного вождя и модернизатора, носителя идеи старо-нового общественного порядка; в этом смысле его предвыборный девиз — «правда и порядок» — вполне соответствовал постсоветскому ментальному контексту. Однако Лебедю не удалось войти в контакт с постмодернистским аспектом массового сознания, который в сегодняшней России доминирует; он выглядел политиком, находящимся не внутри повседневной обыденности, а как бы над ней. Судя по всему, он чувствовал эту проблему и — растерялся перед ней. Ни в чем, пожалуй, это не проявилось так отчетливо, как в том, что он шел на выборы с двумя взаимоисключавшими друг друга социально-экономическими программами, написанными для него экономистами противостоящих ориентации — государственно-патронажной и либерально-рыночной. Уже само их наличие означало, что соединение традиционалистской и модернистской составляющих своего имиджа Лебедь хотел распространить и на область экономики, т.е. на область, наиболее тесно соприкасающуюся с повседневностью. Но именно это его из повседневности и выталкивало, ибо ни в какие экономические проекты разочарованное население уже не верило (этим же, кстати, обусловлены и политические трудности лидеров, являющихся профессиональными экономистами, — не только Гайдара и других бывших реформаторов, но и такого стабильно оппозиционного политика, как Г. Явлинский).

Осознавал Лебедь или нет, но реальная проблема, вставшая перед ним, заключалась в следующем: чтобы войти в политический контакт с доминирующими в менталитете постмодернистскими установками, он должен был дистанцироваться от экономики вообще и выступить с идеей функционального отчленения полномочий президента от полномочий правительства не ради ослабления, а ради усиления властных позиций главы государства. Однако к этому, судя по всему, он был совершенно не готов, а готово ли было воспринять столь крутой поворот тогдашнее общество, задним числом сказать трудно.

Но как бы то ни было, пример Лебедя показал, что традиционалистские и модернистские установки, ослабленные экономическими неудачами и обманутыми ожиданиями последних лет, свою связь с экономикой (и, соответственно, с преобладающими в массовом сознании постмодернистскими элементами) в значительной степени утратили. Поэтому если их и можно актуализировать, то только резким смещением акцентов: традиционные, модернистские и постмодернистские ориентации населения могут синтезироваться в электоральном поведении лишь в том случае, если экономика начнет восприниматься производной от более фундаментальной проблемы общественного и государственного порядки.

В противном случае на предстоящих президентских выборах скорее всего вновь будут конкурировать две модели повседневности — позднесоветской и нынешней — с той лишь разницей, что вторая будет представлена на этот раз не Ельциным, а другой фигурой, ассоциирующейся в массовом сознании с постсоветской практикой, но не обремененными ответственностью за обвал 17 августа. И только в случае новых обвалов и углубляющегося распада постсоветской повседневности в спор за президентскую власть может вмешаться политик откровенно авторитарного толка, который, в случае успеха, попытается трансформировать нынешнее выборное самодержавие в режим личной диктатуры.

²¹ Учитывая состояние здоровья Ельцина, нельзя полностью исключать и возможность того, что президентские выборы могут состояться досрочно. Разумеется, при таком развитии событий возникнет несколько иная ситуация, однако суть проблемы, обусловленной состоянием политической системы и необходимостью ее реформирования, не изменится и в данном случае. Наоборот, проблема эта предстанет тогда в более чистом виде, так как отпадут специфические привходящие факторы, связанные с завершением президентства Ельцина и его послепрезидентской судьбой.

²² Если среди ведущих российских политиков высказывания о диктатуре, авторитарном режиме и т.п. пока скорее исключение, чем правило, то в кругах идеологов и экспертов самых разных политических ориентации подобные идеи обсуждаются достаточно широко, а после 17 августа 1998 г. — особенно. О таких настроениях, в том числе и в либеральной политической и околополитической среде, с тревогой писал, например, бывший пресс-секретарь Ельцина В. Костиков (см.: Костиков В. Соблазны и вызовы «национальной диктатуры» // Московские новости. 1998. №35).

Но если в этой среде занимаются, в основном, прогнозами и выступают с предостережениями, то среди идеологов оппозиционных течений (прежде всего державно-националистического толка) идет интенсивная разработка авторитарных проектов. При этом широко используются, с одной стороны, идеи популярного в современной России русского философа-эмигранта первой волны И. Ильина (о необходимости национальной диктатуры после ликвидации коммунистического режима), а с другой — целенаправленно изучается и актуализируется применительно к российскому контексту опыт реальных авторитарных режимов XX в., олицетворяемых фигурами Франко, Салазара и др. Особенно тщательно разрабатывается в последнее время эта проблематика авторами журнала «Вече» (см., например: СО. /инициалы или псевдоним автора. — И.К./ Россия сегодня // Россия завтра. 1998. № 60; Воейков Н. Пример Салазара // Там же). Журнал, правда, издается за рубежом, но в данном случае важен сам факт программной разработки проекта посткоммунистической национальной диктатуры для России. Ведется такая работа и внутри страны — достаточно сослаться, скажем, на многочисленные книги, статьи и интервью А. Дугина. Пока это делается при некотором отдалении от главных и даже большинства второстепенных политических игроков: последние предпочитают от такого рода идей дистанцироваться, так как в данный момент больших политических дивидентов они принести не могут. Но если политический спрос на эти идеи возникнет, то, благодаря уже созданному и создаваемому сегодня идеологическому заделу, он будет удовлетворен сполна.

Источник: Acta Slavica Iaponica

Поделиться ссылкой: