Республика ученых. Анонс и интервью с Михаилом Цфасманом
От 1990-х до 2020-х: тридцать лет независимого образования в России
Серия интервью и других материалов, с которыми я предполагаю познакомить читателя, не чуждого интереса к вопросам образования и просвещения и не вполне еще в оных образовании и просвещении разочаровавшегося, будет посвящена негосударственным образовательным институциям, которые начали возникать в постперестроечной России в начале 1990-х годов. Они продолжали появляться на протяжении всего последнего тридцатилетия, и некоторые из них стали особенно заметными на фоне событий, сотрясавших пространство отечественного образования в последние полгода. Анализируя биографии – академические и не очень – людей моего поколения, в том числе и мою собственную, – я вижу, что неотъемлемой частью этих биографий, а порой и переломным этапом в них становится не только и не столько встраивание в официальную систему высшего образования и функционирование в ней, сколько причастность научной жизни совсем другого рода.
Независимый московский университет, в котором самые известные исследователи предлагают самые сложные из своих курсов самым талантливым молодым математикам со всего мира; Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, в стенах которого всякий желающий может читать латинских и древнегреческих авторов под руководством опытных наставников, а в некоторые годы – даже изучать древнеегипетский язык; Университет им. Дмитрия Пожарского, в котором работают лучшие ученые-гуманитарии страны; целая серия учебных заведений, в которых изучаются различные аспекты доктрин и истории христианских Церквей; Лаборатория ненужных вещей, где преподаватели и студенты читают средневековую тамильскую поэзию, кельтские сказания и сравнивают мифологию европейской античности с мифами Новой Гвинеи; наконец, заявившие о себе в последние месяцы Свободный университет и даже Анти-университет – все эти места ярко обозначены на карте Республики ученых, но отсутствуют в реестрах Министерства образования и порой даже не имеют лицензии на образовательную деятельность. При этом едва ли кто-то из представителей академического мира рискнет поставить под сомнение качество образования в этих неподотчетных Рособрнадзору учебных заведениях. Работающие в них специалисты часто известны за рубежом не хуже, а иногда и лучше, чем на родине.
Размышляя о том, что именно (помимо, конечно, возможности удовлетворить довольно экзотические познавательные интересы) привлекает меня и мне подобных в эти места, я делаю ряд наблюдений и выводов, порой неожиданных. Например, я вдруг понимаю, что в этих институциях всегда как-то сами собой устанавливались те пресловутые демократические принципы образования, за которые «большим» государственным университетам еще только предстоит долгая борьба (причем с неизвестным исходом). В независимых учебных заведениях никто даже не задумывается о расизме, сексизме и эйджизме – просто потому, что представить их себе там невозможно. Ведь туда приходят не ради повышения социального статуса, не за денежной работой, не за карьерой и даже не ради приобретения навыков, могущих хоть как-то пригодиться в практической жизни. Там за одним столом могут сидеть и на равных принимать участие в дискуссии доктор наук, оппонирующий диссертации в Оксфорде, и ученик 10-го класса средней школы. А усовершенствовавшиеся в последнее время средства дистанционного общения лишь добавляют демократизма: на занятия постоянно «приходят» люди любого возраста, пола и материального достатка из всех точек земного шара, где есть интернет, если только они понимают язык, на котором ведутся занятия. Более знающие и талантливые участники занятий могут, конечно, проявлять себя активнее, чем менее знающие или совсем случайные захожане, но никому не придет в голову попросить кого-то удалиться из аудитории, будь то реальной или виртуальной. Значит ли все это, что, чем честнее и сильнее интерес к изучаемому предмету, тем меньше столкновений на почве ущемления чьих-то прав?
Возникновение и – особенно – длительное существование этих институций заставляет лишний раз задуматься не только о принципах устройства российского (и не только) общества последних десятилетий, но и о природе человека, выступающего и в качестве порождения этого общества, и в качестве его строителя. Начиная с 1990-х годов – на которые как раз и пришлась для людей моего поколения учеба в университетах – мы могли наблюдать взлеты и крушения, блеск и нищету образовательных гигантов – больших столичных университетов, в создании которых принимали участие лучшие ученые и самые умелые и опытные вузовские администраторы страны. Эти были футуристические мегаполисы образования, ставившие себе задачи покорить Эвересты мировых рейтингов со всей амбициозностью революционного периода и собственной молодости, многообещающим образом совпавшей и с молодостью моего поколения. Они собирали в своих стенах верящих в университетскую утопию специалистов-энтузиастов и самоотверженных студентов, вдохновленных возможностью давать и получать принципиально новое для России образование и заниматься наукой «не так, как раньше» и «не так, как в других местах» (то есть не как в тех обветшалых позднесоветских академических институтах, в которых, согласно остроумной выдумке Стругацких, у сотрудников от безделья на ушах растет густая звериная шерсть). Но проходило несколько лет – и администраторы из сказочных добрых фей, незаметных и незаменимых помощников преподавателей и ученых в учебном процессе и научной работе, превращались в непобедимых и ненасытных монстров из дешевого триллера, в адские машины, способные «заштабелировать» самую интересную учебу и науку в кипы бюрократических бумаг и даже самых видных ученых втиснуть в убогие строки нелепых указов и отчетов. Я проработала в одном из крупнейших и самых что ни на есть передовых университетов тринадцать лет и могла не просто наблюдать все эти метаморфозы, но и, увы, пожинать их результаты в собственной преподавательской и исследовательской практике.
Бессмысленно перечислять названия университетов, которым суждено было и еще придется пережить этот процесс. Рано или поздно эти явления коснутся всех государственных университетов. Ведь причина этих явлений – одна, о каком бы государственном вузе, от Дальнего Востока до Москвы и Санкт-Петербурга, ни шла речь. Указы о повышении преподавательских зарплат при отсутствии какого-либо увеличения бюджета высшего образования; царящее «в верхах» превратное понимание конкуренции в образовании и науке, которое воплощается в правительственных «рекомендациях», призванных наращивать «публикационную активность» преподавателей и исследователей и «цитируемость» российских ученых; повышение «экономической эффективности» высшего образования, непрестанно выливающееся в уничтожение не только отдельных университетских курсов, но и целых факультетов и научных школ, – все это лишь наиболее очевидные из практикуемых сейчас способов уродования и, в недалеком будущем, убийства огромных сегментов образования и науки. Следует, однако, признать, что все эти процессы имеют место не в одной только России и по большей части не изобретены ею, а заимствованы у более «прогрессивных» государств – здесь Россия показала себя весьма юной и незрелой, а следовательно, если верить Ю.М. Лотману, чрезвычайно восприимчивой к чужим влияниям цивилизацией.
Ученые из государственных институций, вместе с десятками своих учеников и целыми полками написанных книг, увы, не смогли вовремя выработать такой язык, который оказался бы убедительнее языка «эффективных менеджеров» и позволил бы объяснить общественности, для чего нужна наша работа. Теперь то, для чего она нужна, определяет победивший класс – бюрократы: те, кто не имеет к науке никакого отношения и довольно плохо представляет ее себе, зато, в силу собственной всеядности, готов и эту область тоже использовать как питательную среду для собственного выживания и самоутверждения. Однако даже свое невежество они сумели обратить в оружие, воспользовавшись принципом «господин с рабом немногословен». Располагая тезаурусом, не превышающим словарь Эллочки-людоедки, они заставляют ученых умещать в понятном им, бюрократам, наискуднейшем новоязе все многообразие исследовательской и педагогической работы. И вот в таком кастрированном виде, представленная на примитивном языке общения колонизаторов с туземцами, деятельность ученых и преподавателей университетов действительно выглядит уязвимой не только с точки зрения общественной полезности, но и с позиций здравого смысла в целом. В таких условиях безразлично, что именно говорят ученые. Отныне любая их речь – это пронизанное оправдывающейся интонацией косноязычие невольника, добровольно сдавшегося на милость победителя. Невольника, поступившегося правом первородства ради выживания и оказавшегося в кабале у нового господина за обещанную чечевичную похлебку – за гранты, надбавки, а порой даже просто за аффилиацию и доцентскую зарплату. Стоит ли после этого удивляться тому, с какой скоростью и, более того, естественностью даже в самые демократические прежде университеты ворвался новый порядок управления? Он горделиво играет административными бицепсами и на глазах у завороженного его тоталитарной мощью «стада верных» то и дело по одному выхватывает из этого стада и извергает во тьму внешнюю трепещущих граждан Республики ученых. Все равно, за какую провинность: будь то посещение политических митингов, профсоюзная борьба, анонимные доносы про sexual harassment, недостаточная популярность у студентов или просто отсутствие высококвартильных «скопусов» и «WoS`ов» среди публикаций. «Критерии оценки эффективности» профессорско-преподавательского состава всегда можно составить так, что соответствовать им всем одновременно будет просто невозможно – если, конечно, бинарная аристотелевская логика не отменена еще каким-нибудь министерским или проректорским указом. Преподаватели и ученые в такой системе калькуляции и уравнивания полезных свойств (воспользуемся терминами из марксистского словаря), совершенно того не желая, являют собой образец аскетического делания, ибо воплощают в жизнь поучение старца Зосимы из «Братьев Карамазовых»: ведь теперь они поистине перед всеми, всегда и во всем виноваты.
Что же, на фоне всех этих картин в духе «фантазий на темы темниц» Пиранези, на фоне процессов декапитации, кастрации, четвертования, иссечения языков и рук, перерезывания сухожилий, выкалывания глаз и заливания раскаленной смолы в уши, охвативших государственные вузы, – представляют собой те независимые университеты, лаборатории, кружки, которые позволяют себе роскошь и честь не быть частью официального образования и во всеуслышание заявлять о том, что их участники концентрируют свои усилия на «ненужных вещах»? Какие божества воззвали и продолжают воззывать из небытия все эти Свободные, Анти- и прочие университеты, домашние семинары, ученые сообщества, расцветающие в пору, когда классический университет, как утверждают его исследователи, уже много лет лежит в руинах? Какой инстинкт заставляет нас, ученых, спасшись из охваченной огнем и оставленной богами Трои, стремиться тут же наладить академическую жизнь в любом месте, куда только смогут причалить корабли беглецов? Безответственная ли это игра, нежелание принять мир таким, каков он есть, отсутствие адаптивности и изобретательности, интеллигентский эскейпизм – или все же реальная работа по созиданию будущего?
Я не ставлю себе целью предложить готовые ответы на эти вопросы. Я хочу дать высказаться людям, которые создавали все эти «места силы», — и уже тем самым дать читателю обильную почву для размышлений над ними и поиска собственных решений. Я буду очень мало говорить о политике и много – об образовании. Это, собственно, и есть моя цель – составить портрет неофициального российского образования университетского уровня во множестве его аспектов: идеологических, социологических, антропологических и даже экономических. И я надеюсь, что тогда сами собой обозначатся место свободных академий и университетов в гражданской жизни и политический смысл, который независимые учащие и учащиеся взращивают, в смирении, простоте и скромности день за днем возделывая свой сад.
***
Моя первая беседа – с Михаилом Анатольевичем Цфасманом.
Михаил Анатольевич Цфасман, доктор физико-математических наук, заведующий Лабораторией алгебры и теории чисел Института проблем передачи информации им. А.А. Харкевича РАН, главный научный сотрудник Национального центра научных исследований Франции (CNRS), создатель и первый директор совместной российско-французской математической лаборатории им. Ж.-В. Понселе, в 2016 году стал кавалером самой престижной награды, которой Франция отмечает заслуги деятелей науки и культуры, – Ордена Академических пальм. К тому же Михаил Анатольевич – профессор Независимого московского университета (НМУ) и его проректор по научной работе. И сегодня мы будем говорить с ним именно о Независимом.
НМУ – одно из первых негосударственных образовательных учреждений в постсоветской России, и он же – один из очень немногих долгожителей: основан в 1991-ом. Тогда в Независимом читали лекции В.И. Арнольд, А.А. Белавин, Ю.С. Ильяшенко, В.А. Васильев, Б.Л. Фейгин, С.П. Новиков. С тех пор численность студентов и преподавателей этого университета не претерпела сильных изменений. Зато слава его достигла пределов ойкумены. Он до сих пор не дает российского государственного диплома о высшем образовании, но Университет Стэнфорда, Массачусетский технологический университет и другие вузы такого же уровня выделяют своим студентам стипендию, чтобы они могли провести полгода в Москве, в НМУ и пройти обучение по программе “Math in Moscowˮ. С 2001 года, когда программа была основана, на ней отучились около 500 студентов из США, Канады и европейских стран. На англоязычной странице программы – «мировые имена» и названия лучших университетов Европы и США: преподаватели НМУ, их ученики, уже ставшие лауреатами престижнейших международных премий, и вузы – партнеры Независимого.
Ю.И. Здравствуйте, Михаил Анатольевич. Сердечно благодарю Вас за то, что согласились со мной побеседовать. Сначала я объясню цель нашего с Вами предполагаемого разговора. Я гуманитарий и хорошо знаю, что гуманитарное образование переживает не лучшие времена. Разрушение государственного образования идет даже быстрее, чем мы могли предположить около десяти лет назад… и даже около двух лет назад. При этом нельзя не отметить, что в сфере государственного образования, во всяком случае, гуманитарного, было немало хорошего еще до разрушения Советского Союза, да и случилось за последние тридцать лет тоже немало полезного и важного. Но что от него теперь останется, непонятно. И вот мне захотелось попытаться понять, за счет чего гуманитарное образование в России может выжить – если может. Поэтому я решила изучить опыт тех институций, которые прославились очень высоким уровнем образования и исследований, но при этом изначально, с момента своего возникновения, должны были изобретать способы выживания. Это будет проект, посвященный альтернативе государственного образования – образованию независимому, негосударственному. Когда-то у меня дома на протяжении 12 лет был кружок, в котором мы занимались философией и древними языками, а еще в самый разгар кризиса 1998 года я придумала и предложила своим друзьям по Ленинскому пединституту создать семинар, тоже домашний, для обучения переводу гуманитарно-научных текстов. Этот переводческий (изначально) семинар существует с тех пор уже больше 20 лет! Его ведет его мой учитель, известный специалист по философии М.М. Бахтина Виталий Львович Махлин. Сначала переводческий семинар разделился на несколько: были группы немецкие и английские разных уровней, — а потом образовался семинар, который Виталий Львович именует теперь «Приютом гуманитария». Это уже чистая историко-философская работа: мы слушаем лекционные курсы, которые для нас готовит Виталий Львович, и обсуждаем предложенные им тексты и/или проблемы. Никуда не торопимся, у нас нет экзаменов, над нами не стоит администратор и программ курса от нас не требует. На переводческом семинаре мы могли одно предложение из Гадамера переводить в течение пяти часов – и так учиться переводу. Примерно такие же занятия – не ради проставления баллов или прохождения темы, а ради поиска некой истины, пусть даже совсем локальной, заключающейся в нахождении правильного словесного эквивалента для нескольких строк из текста подлинника, — есть, например, в Лаборатории ненужных вещей – гуманитарной ипостаси Независимого московского университета, созданной три года назад. Все это производит впечатление мира драгоценного, но чрезвычайно хрупкого. И вот в первую очередь я хотела бы спросить Вас, Михаил Анатольевич: как на протяжении всей своей долгой уже истории, начиная с 1990-х годов, выживал ваш университет? Это была первая такого рода инициатива в России? И как вообще выживали подобные формы образования начиная с тех времен, когда они в нашей стране стали возможны?
М.Ц. Мне уже приходилось писать о Независимом университете прежде – в «Отечественных записках» и, совместно с Алексеем Брониславовичем Сосинским, в «Gazette des mathématiciens» [https://strana-oz.ru/2002/2/optimisticheskaya-tragediya-zametki-ob-otechestvennoy-nauke-i-obrazovanii; Sossinsky A., Tsfasman M. L’Universite independente de Moscou // Gazette des Mathematiciens. 2003. No. 95. P. 69–78 – Ю.И]. Когда возникал Независимый, частных образовательных инициатив было не то чтобы много, но они были, то и дело возникали. Уже в конце 70-х – начале 80-х существовал ЕНУ – Еврейский народный университет (см. статью «Народный университет (1978–1982)» в Википедии). Это была абсолютно неформальная организация – официально она называлась иначе: кажется, курсы повышения квалификации учителей математики или как-то так. Идея заключалась в том, чтобы дать образование тем, кого не взяли на мехмат по национальному признаку. Занималась этим замечательная женщина – Белла Абрамовна Субботовская, которую в 1982 году (видимо, по приказу КГБ) сбил грузовик. После ее гибели ЕНУ начал постепенно разваливаться, но его хорошо помнили, когда создавался Независимый университет. Так что разных попыток было много, но совсем немногие из них в конце концов чем-то увенчались.
Ю.И. Я все же знаю и несколько удачных опытов. Например, Греко-латинский кабинет Юрия Анатольевича Шичалина, образованный в 1989 году.
М.Ц. При нем ведь была и гимназия?
Ю.И. Да, она существует и сейчас. О Греко-латинском кабинете, я надеюсь, мы еще расскажем, а сейчас вернемся к Независимому. Вот Вы в Вашем буклете, а также в статьях описываете объективную сторону возникновения Независимого университета. Не могли бы вы рассказать теперь о субъективной стороне его истории: с каким настроением, на какой эмоциональной волне создавался университет?
М.Ц. Причиной его возникновения отчасти явились настроения на мехмате и физфаке МГУ. Я учился на мехмате два раза: с 1971 по 1976-ой, а второй раз с 1979 по 1982-ой, потому что в 1976-ом меня в аспирантуру не взяли по понятным причинам – из-за еврейской фамилии и «плохой» общественно-политической репутации. Все это время меня не оставляло ощущение, что происходящее на мехмате было еще хуже, чем можно было себе представить по рассказам предыдущего поколения. Даже уже в начале семидесятых там царил откровенный застой. Эта была первая причина для недовольства. Вторая причина заключалась в том, что в 50-е годы программа мехмата отставала от достижений современной науки на десять-двадцать лет, что для университета нормально. К 70-м годам она не изменилась, так что мехмат стал отставать уже не на 10-20 лет, а на 30-40, а к девяностым – на все 50-60. Те традиции, которые некогда сложились на факультете и изначально были весьма неплохи, совершенно устарели. Можно привести один анекдотический пример. На каком-то круглом юбилее моего выпуска – это был, должно быть, 2016 год — выступил замдекана мехмата, который оказался нашим однокурсником, и он высказался в том духе, что, несмотря на все призывы руководства МГУ к переменам на факультете, мехмат был и остается лучшим математическим факультетом страны, так что на нем менять ничего не нужно. Недовольство ретроградством на факультете со мной разделяли очень многие. Еще одна причина недовольства преподавателей факультета, может быть, не всегда высказывавшаяся открыто, была связана с ориентацией мехмата преимущественно на среднего и не слишком мотивированного студента. Наконец, третья причина – достаточно традиционная: не просто косность администрации, но и тот факт, что мехмат в определенный момент оказался под пристальным наблюдением со стороны Политбюро – ну, не самого Политбюро, а, скажем так, Старой площади.
Ю.И. Почему?
М.Ц. Было, например, письмо в поддержку Александра Есенина-Вольпина, которое подписали в 1968 году 99 математиков. После этого была идеологическая проверка, в ходе которой объяснили, что мехмат растит не такие кадры, которые нужны стране. Это были 70-е годы: как раз с этого времени на факультет перестали брать евреев, сменился декан и так далее. Во время перестройки была сделана попытка мехмат реформировать. Она не оказалась успешной, потому что профессоров, взятых по рекомендации парткома, было уже больше, чем тех, которые попали на свои должности благодаря реальным заслугам. А те, кто был взят через партком, конечно, ничего менять не хотели. Кроме того, мехмат очень негативно относился к периодическим выездам своих сотрудников за границу, и из-за этого люди стали переходить на работу в академические институты или просто уезжать за границу насовсем. А после того, как границы открылись, многие стали ездить за рубеж, чтобы заработать денег – тогда это хорошо кормило. Далеко не все хотели уезжать надолго – я, например, отказывался от позиций в зарубежных институциях до 2000 года, пока меня не соблазнили возможностью работать без преподавания.
Ю.И. То есть Вы получили позицию во Франции в 2000 году?
М.Ц. Начиная с 1989 у меня практически каждый год были короткие временные позиции. А постоянно — да, я в CNRS с 2000 года. Но там, в той лаборатории, к которой меня прикрепили, я сразу договорился, что половину времени провожу в Москве. И вот, когда стало ясно, что с реформой мехмата ничего не выйдет, появился такой человек – он совершенно не ученый, зато прекрасный организатор школьного образования, – Николай Николаевич Константинов. Он-то и предложил не иметь дела с мехматом, а сделать свой университет. При этом все хорошо понимали следующее: Независимый университет никогда не будет в состоянии предоставлять отсрочку от армии, а на мехмате, откуда к нам шли студенты, всегда большинство студентов составляли юноши, поэтому мы сделали занятия по вечерам, чтобы люди могли хотя бы числиться в другом вузе, а вечером приходить и заниматься математикой.
Ю.И. А были студенты, которые учились только у вас?
М.Ц. Были, но, правда, немного. Расскажу два характерных случая. В Вышке работает Валентина Кириченко, жена декана факультета математики Вышки Владлена Тиморина. Она училась только в Независимом. Отучилась четыре года, после этого уехала учиться к мужу в Канаду, а диплом защищала уже дистанционно. Второй пример еще более яркий. Был у нас студент по имени Роман Травкин – с тяжелейшим ДЦП, колясочник. При нем всегда был отец, который служил ему переводчиком, — говорить Роман практически не мог. Но он уже в школе постоянно участвовал в олимпиадах: сначала думали, что за него все задания решает отец, но на каком-то этапе стало ясно, что уровень олимпиадных заданий далеко превзошел уровень математических знаний отца. Романа не брали ни в один вуз – по медицинским основаниям. И вот профессора Независимого скинулись, и они с отцом сняли квартиру на втором этаже без лифта. И каждый день отец с помощью соседей спускал его вниз, вез на общественном транспорте в университет, а там уже студенты поднимали его наверх. Алексей Городенцев, один из наших преподавателей (сейчас он и в Вышке тоже работает) говорил: «Если Рома начал мычать, значит, я проврался в доказательстве». Он отучился у нас четыре курса, а потом мы пристроили его в MIT [Massachusetts Institute of Technology, один из самых престижных технических университетов США и всего мира – Ю.И.], потом он работал в очень известных американских университетах, и сейчас он в Институте высших исследований Сколтеха. Как говорит моя жена, даже если бы, кроме Романа, у нас вообще никогда не было никаких других студентов, существование университета было бы оправдано уже тем, что Рома смог реализовать себя.
Ю.И. Потрясающая история! Тем более тогда, в начале двухтысячных, — сейчас все-таки для таких студентов условия получше.
М.Ц. Да. А при переезде в Америку самое сложное было объяснить, зачем нужно выдавать визу его отцу, почему Рома без него не может обойтись. Так что студенты, учившиеся только у нас, были, хоть и немного. Расскажу еще пару смешных эпизодов. Было несколько человек, которые не могли у нас учиться, потому что они были уже взрослыми. Но они пришли к нам с удивительной проблемой: у них не было высшего образования, потому что их с 3-4 курса брали в аспирантуру в Гарвард. То есть российского высшего образования у них не было, но при этом их приглашали на работу в академические институты России. И я хорошо помню протокол заседания правления Независимого университета: «Признать кандидатскую диссертацию, защищенную в Гарварде, дипломом Независимого университета». Сейчас один из этих людей работает в Стекловке [Математический институт им. В.А. Стеклова РАН – Ю.И.], а другой преподает в Вышке и работает в Сколково. Но главная наша мотивация заключалась в том, чтобы иметь возможность создавать собственные программы и самостоятельно выстраивать преподавание.
Ю.И. А существуют какие-то требования к программам?
М.Ц. Нет, никакой бумажной волокиты нет, преподаватели сами свободно выстраивают свой курс. Сейчас система устроена так. В Независимом есть постоянные профессора. Постоянный профессор может читать любой курс, какой хочет и когда хочет. Остальные преподаватели подают заявку с краткой программой курса, и она рассматривается на правлении НМУ. Если человек в первый раз собирается преподавать в НМУ, он должен приложить к заявке две рекомендации. А если уже не в первый, то достаточно просто написать заявку, которая будет одновременно и анонсом для привлечения студентов – ведь за студентов профессора конкурируют. Правление редко отклоняет заявки (хотя и это случается), но иногда просит сделать формулировки в них более понятными или переделать программу курса.
Ю.И. Сколько нужно студентов, чтобы курс открылся? Среди отзывов ваших иностранных студентов я видела слова о том, что НМУ уделяет «почти абсурдное» количество внимания каждому студенту, что здесь такие маленькие группы, которые невозможны ни в каком другом университете мира.
М.Ц. С этим дело обстоит вот как. Мы отменили вступительные экзамены, которые когда-то были. Мы не требуем для поступления даже аттестата о среднем образовании. На первую лекцию первого курса приходит примерно 250 человек. Зал наш вмещает человек 100, еще около 80 располагается в столовой, куда идет трансляция лекций. Осенью в хорошую погоду можно увидеть трогательную картину: не поместившиеся в здание слушатели стоят под открытыми окнами столовой и смотрят на экран внутри помещения. Этот аншлаг длится 3-4 недели, потом количество студентов начинает уменьшаться, и на второй курс в лучшем случае переходит человек 30. А к концу пятого курса у нас остается, как выразился один наш французский коллега, crème de la crème, самые сливки. Так что наш средний выпуск – 4,1 человека. Но бывали и годы, когда выпускник у нас получался один.
Ю.И. Даже так?
М.Ц. Да. И у нас еще есть аспиранты.
Ю.И. Есть ли у вас куррикулум для первого курса или студент сам выбирает себе учебную траекторию?
М.Ц. У нас есть куррикулум для первых двух курсов – три курса в семестр, но мы не требуем, чтобы слушатель ходил на все три. Чтобы получить диплом, студент должен сдать 24 курса. При этом можно заменять «более базовый» курс «более продвинутым», но нельзя все пять лет заниматься какой-то одной узкой темой.
Ю.И. Есть, значит, какие-то тьюторы, которые выстраивают учебные траектории для студентов?
М.Ц. Этим занимается учебная часть, а спорные вопросы обсуждает Правление. Есть еще одно ограничение: из 24 курсов можно брать не более двух курсов иностранного языка, а все остальные курсы должны быть математическими дисциплинами. Из иностранных у нас преподаются французский и немецкий, потому что считается, что английский студенты уже знают. Таким образом, нужно сдать 24 курса и защитить диплом: при этом нет ограничений на время обучения. Но, чтобы получать стипендию, нужно сдавать три курса в семестр.
Ю.И. А велика ли стипендия?
М.Ц. На младших курсах – чисто символическая, чуть больше, чем в государственных вузах. На старших она резко возрастает, и на нее худо-бедно можно прожить. Есть еще довольно много именных стипендий.
Ю.И. А откуда берутся эти стипендии?
М.Ц. То есть откуда берется финансирование? В первые годы все было легко: сами профессора платили за право преподавать, платили кто сколько мог. Это было начало девяностых, так что платили они в пределах ста долларов.
Ю.И. Но ведь это была огромная сумма по тем временам!
М.Ц. Сто платили те, у кого была постоянная позиция на Западе. Остальные платили, кто сколько мог. Помещался университет в здании школы, куда его пускали с условием оплаты уборки и электричества. Вот за это профессора и платили. Это был начальный героический период. Сегодня мы платим зарплаты профессорам, стипендии студентам и аспирантам, и в последние время нам удалось даже начать платить зарплаты администраторам. У нас есть платная программа “Math in Moscow”, на которую иностранные, в основном американские, студенты приезжают на семестр или на два и платят за обучение. Программа маленькая, на ней бывает от шести до двенадцати студентов в семестр (один раз было двадцать, а в самом первом семестре студент был один, жил он с моей семьей в нашей квартире). Их университеты дают им средства на обучение в НМУ. Эта программа приносит какие-то деньги, но совсем небольшие. Остальное – спонсорские средства (список спонсоров можно посмотреть на сайте НМУ), а кое-что, особенно на первых порах, собиралось «шапкой». Но суммы это незначительные: когда заключался договор между CNRS и НМУ о создании в Москве совместной лаборатории, я обратил внимание на то, что годовой бюджет CNRS превышает 3 млрд. (sic!) евро, а бюджет НМУ на тот момент составлял около 100 тыс. долларов.
Ю.И. То есть это зарплата одного европейского профессора?!!
М.Ц. Да. Но на сегодня мы живем гораздо богаче – на зарплату двух профессоров, а в удачные годы и трех! И к тому же мы не платим за помещение – платим только за ремонт, когда он нужен, и покрываем хозяйственные расходы. Находимся мы в здании Московского центра непрерывного математического образования, и при этом НМУ принадлежит еще подвал в Большом Левшинском переулке – тот самый, где располагается ваша «Лаборатория ненужных вещей». У НМУ нет даже лицензии на образование!
Ю.И. Это мне как раз и понравилось: вы сознательно не стали ее получать, чтобы не разводить бюрократию?
М.Ц. Нет. Сначала мы хотели получить даже аккредитацию, но не вышло. В процессе попыток ее получить появился очень забавный документ: там было сказано, что количество квадратных метров и докторов наук на одного студента превосходит существующие нормативы. Мы сначала долго думали, нужна ли нам аккредитация. Аргументом в пользу ее получения было наше желание предоставлять студентам отсрочку от армии. Когда это не получилось, мы попытались получить лицензию на образовательную деятельность. Но для этого был нужен второй пожарный выход, которого в подвале в Лёвшинском нет, а сделать его стоило бы два годовых бюджета университета.
Ю.И. Но ведь ваш куррикулум состоит всего лишь из 24 курсов, и государственные органы лицензию на образовательную деятельность с таким куррикулумом вам никогда бы не дали.
М.Ц. А мы хотели получить лицензию на дополнительное образование.
Ю.И. Я участвовала в лицензировании программы основного высшего образования и знаю, какие ограничения оно налагает на возможности университета. Поэтому я и удивилась: зачем же вы хотели получить лицензию?
М.Ц. Просто чтобы не нарушать закон – и нам это удалось. У Центра непрерывного математического образования оказалась лицензия на дополнительное образование, и они создали подразделение под тем же названием – Московский независимый университет. Именно поэтому студенты у нас называются не студентами, а слушателями, а аспиранты – стажерами.
Ю.И. А на третьем-четвертом курсах обучение становится более вариативным, и студенты могут уже более свободно составлять свой куррикулум?
М.Ц. Система такая: есть 12-15 курсов, и студент может выбрать из них любые. То есть вариативность полная.
Ю.И. А если какой-нибудь курс захочет выбрать только один-единственный студент, то у него будет такая возможность?
М.Ц. Записи на курсы у нас нет. Раньше правило было такое. Если на курс ходят два и более студентов, он читается и оплачивается преподавателю, если же пришел только один студент – курс читается, но не оплачивается, а если ни одного, причем три раза подряд, то курс в этом семестре больше не продолжается. Сегодня мы оплачиваем курс, даже если на него пришел только один студент.
Ю.И. Курс считается прослушанным, если человек сдал экзамен?
М.Ц. Совершенно верно. Мы максимально благосклонно относимся к студентам во всем, что не касается экзаменов. Есть две возможности сдать экзамен: скажем, за осенний семестр – в декабре и в феврале. Если человек не сдал, он может сдать через семестр или через год, но без всяких послаблений.
Ю.И. А есть ли у студентов письменные работы на младших курсах?
М.Ц. Нет. Курсовые начинают писать с третьего курса, но они не обязательны – обязательно только иметь научного руководителя. Диплом у нас, как правило, — это работа, которую можно опубликовать в приличном западном журнале.
Ю.И. Можете ли Вы выделить какие-то значимые вехи в истории университета?
М.Ц. Могу. Первая веха – когда мы получили здание (точнее, здание получил Московский центр непрерывного математического образования). Вторая – когда появились первые спонсоры, и профессора перестали сами платить за свою же работу. Третья – тот период, когда я пришел в администрацию университета, и тогда силами нашего ректора Ю.И. Ильяшенко и И.М. Парамоновой в НМУ была создана программа “Math in Moscow” для западных студентов, а еще мы начали издавать, тоже при университете, Moscow Mathematical Journal, один из ведущих математических журналов в мире. Наконец, следующая веха – создание матфака в Вышке. На этот шаг мы пошли только на том условии, что это будет маленький факультет, уровень студентов которого будет соответствовать уровню верхних десяти процентов учащихся мехмата МГУ. Мы сначала немного опасались, что туда будут попадать слабые платные студенты, но оказалось, что желающих платно учиться математике очень мало. Опыт с Вышкой получился удачным: администрация не вмешивалась в подбор кадров, и первый состав преподавателей полностью состоял из сотрудников НМУ или тех, кого они рекомендовали. Потом учить студентов стало труднее из-за увеличения набора, но все равно приемлемо. Нас миновало и укрупнение [слияние близких по профилю факультетов в мега-факультеты – Ю. И.]: матфак остался независимым факультетом.
Ю.И. Значит, математикам повезло больше, чем нам, гуманитариям. Нам ведь труднее, чем вам, создать собственный единый и общепризнанный журнал, которым можно было бы произвести впечатление на администрацию. Поэтому нам ставят условия, пытаясь осмыслить которые, мы теряем нить разговора. И вот некоторые из нас просто ушли, другие скоро уйдут, и я не уверена, что от этого Вышке будет лучше, чем если бы мы остались и по-прежнему работали в ней, а не в других университетах в России и за ее пределами.
М.Ц. Мне кажется, дело в том, что мы еще до попадания в Вышку были одними из мировых лидеров в своей области, и это подтверждалось независимыми инстанциями. А гуманитарные науки – они более размытые, в них непонятно, кто мировой лидер.
Ю.И. Да, у нас нет никаких «лидеров для всех», у нашей предметной области очень гетерогенная структура: невозможно определить, кто скорее может претендовать на лидерство, — тот, кто занимается изучением арамейского языка, или тот, кто исследует историю железнодорожных перевозок в России. Нам пытаются навязать чуждое для нас представление об устройстве наших дисциплин, и совсем не все уважающие себя преподаватели и исследователи согласны это терпеть и к этому приспосабливаться. Нам объясняют, какие из наших российских и зарубежных коллег «престижные» — и с ними мы имеем право общаться, и Вышка даже будет это оплачивать, а какие – нет, и с ними не следует иметь дела. Если ты публикуешься у «непрестижных» коллег (как делаю я, к примеру), то у тебя может не хватить баллов, чтобы пройти аттестацию. Или ты должен делать каждый год «двойной комплект» публикаций, что нелегко, учитывая еще и преподавательскую нагрузку. А вот для меня, к примеру, какой-нибудь незаметный краевед, всю жизнь прозанимавшийся всего лишь историей одной отдельно взятой библиотеки какого-нибудь тосканского монастыря в горах, до которого и доехать-то не во всякую погоду можно, и написавший об этой библиотеке книгу в 700 страниц, изданную тиражом в 100 экземпляров и продающуюся только в трех книжных лавках ордена, к которому этот монастырь принадлежит, – вот этот коллега с его трудом существенно интереснее иного гарвардского профессора с «престижными» публикациями в известных всему миру журналах. Встает вопрос: не потеряем ли мы именно то, что в гуманитарных науках интересно и чем они ценны, если вот таких коллег сбросим с «корабля современности»? А ведь этого требует нынешняя ситуация: я должна свой академический хабитус выстраивать, ориентируясь не на тосканского краеведа, а на гарвардского профессора, и «администрировать» свою собственную научную деятельность так, чтобы попасть в журналы, в которых печатаются гарвардские профессора.
М.Ц. Да, это понятная угроза.
Ю.И. Еще у меня такой вот вопрос. Знают ли преподаватели и научные руководители в тех университетах, в которых официально учатся ваши студенты, о том, что эти студенты ходят в НМУ, и как они к этому относятся? Есть ли какая-то академическая ревность?
М.Ц. Тут бывает по-разному. К нам ведь иногда поступают даже школьники старших классов, которые еще не стали студентами. Чаще всего к нам идут студенты матфака Вышки, там к нам относятся очень положительно и засчитывают некоторые наши курсы. На втором месте мехмат МГУ. Исходно там очень не любили Независимый – не знаю, как сейчас. У некоторых из преподавателей мехмата ревность есть, они думают, что мы отбиваем у них сильных студентов, да и вообще статус наш для них непонятен. Но далеко не у всех: часть профессоров мехмата у нас преподает. Третий вуз – Физтех. Так как там воспитывают физиков, ревности у них нет, они, наоборот, довольны, что их студенты у нас еще и математику подучат. Кроме того, из Физтеха к нам чаще всего идут его выпускники – аспиранты, которые понимают, что им нужно усилить математику.
Ю.И. А откуда студенты узнают о НМУ? Бывает ли такое, что преподаватели других вузов сами предлагают своим студентам пойти в Независимый?
М.Ц. Конечно, бывает. Но чаще всего это выпускники математических школ, которым о Независимом рассказывает предыдущее поколение. Мы вот проанализировали, что больше способствует тому, чтобы студенты у нас оставались, – способности или мотивация, – и пришли к выводу, что мотивация важнее.
Ю.И. А как строятся отношения между преподавателями и студентами в Независимом? Есть ли в них место неформальным отношениям – встречам в кафе, домашним семинарам?
М.Ц. Это зависит от курса. На первом курсе ведь у преподавателя 250 студентов, так что студенты больше общаются с учебными ассистентами. Ко второму-третьему курсу все, конечно, меняется: студенты и преподаватели знают друг друга по именам, и между ними устанавливаются вполне неформальные отношения. Было еще такое забавное обстоятельство: когда я только начинал работать в НМУ, то первый свой курс я прочел у себя дома, прямо на своем диване.
Ю.И. А есть ли какой-то фидбэк со стороны студентов? Собираете ли вы их мнения об университете, курсах, преподавателях?
М.Ц. В этом смысле в целом в НМУ фидбэк не собирается, мы его получаем только на “Math in Moscow”: там мы проводим чаепитие для иностранных студентов с одним из проректоров, на котором расспрашиваем, как им у нас нравится. В конце семестра они пишут отзывы в специальную книгу, если захотят. Скорее мы собираем информацию о выпускниках НМУ – есть книга, составленная из отзывов студентов об университете.
Ю.И. Можете ли Вы назвать какие-нибудь черты, отличающие преподавателей НМУ от преподавателей математики в других университетах?
М.Ц. Во-первых, это обычно практикующий ученый. Во-вторых, это человек, не слишком заинтересованный в зарплате. Часто это молодые люди, из самых способных. Я как-то спросил своего коллегу, пришедшего с мехмата, в чем разница между нами и мехматом. Он ответил, что в НМУ он читает в шесть раз быстрее, потому что нет необходимости ориентироваться на слабого студента. Это накладывает и определенные ограничения: наш университет по определению не может быть массовым.
Ю.И. А есть ли в математике возможность, как она есть в гуманитарных дисциплинах, выбрать «легкую» область, в которой можно поменьше работать и при этом довольно быстро сделать публикации в журналах с высокими рейтингами?
М.Ц. В математике никогда не ясно, получится ли результат. Когда я однажды спросил у своего научного руководителя, что такое хорошая диссертация по математике, он ответил, что это тот результат, которого хороший аспирант добивается за три года. Области, в которых легко добиться успеха, в математике есть, — например, теория графов, — и в них сконцентрировано наибольшее число студентов и аспирантов. В них тоже тяжело делать открытия, но, чтобы в них войти, нужно гораздо меньше всего учить. Однако и в этих «легких» областях больших успехов добиваются скорее те, кто преуспел в более трудных. Так повезло когда-то и мне – мне в какой-то момент удалось получить прорывные результаты в области, о существовании которой я даже не подозревал. Поэтому Независимый старается давать максимально широкое математическое образование.
Ю.И. А встречаются ли у вас люди, которые к вам ходят, но при этом ничего не сдают, так что неясно, понимают ли они вообще что-нибудь или нет?
М.Ц. Такие люди, конечно, встречаются, но они очень быстро откалываются, так как в какой-то момент перестают понимать сами слова в речи преподавателей. Вместе с тем, есть много студентов, которые ходят на лекции, но не ходят на семинары и решений задач не сдают.
Ю.И. И через сколько времени такие студенты перестают ходить?
М.Ц. Обычно через один-два месяца. Иногда бывают люди, которые приходят сразу на старшие курсы, бывают и такие. Некоторым неинтересно сдавать 24 курса – например, теоретическим физикам, которые приходят иногда послушать отдельные дисциплины, полезные для их специальности.
Ю.И. Сейчас много говорят о правах студентов и преподавателей, о свободе в университете. Есть ли у Вас какое-то представление о правах студентов или об университетской свободе, нужны ли какие-то формализованные декларации таких прав или вы считаете, что проще друг с другом договориться?
М.Ц. Процитирую самого себя. Я каждый год читаю вступительную лекцию для программы “Math in Moscow” – и на ней я говорю, что здесь, в Москве, считается невежливым во время лекции есть, пить, спать и особенно храпеть. Существуют общие правила вежливости, которых должны придерживаться как преподаватели, так и студенты. Неправильно обращаться к студентам на ты, студенты не должны грубить преподавателям. Что касается студенческой свободы, то студент, безусловно, должен иметь право ходить или не ходить на лекцию…
Ю.И. То есть если студент на лекции ни разу не был, но пришел и сдал экзамен, то это приемлемо?
М.Ц. Да, безусловно. У студента есть право на ответ, но преподаватель должен быть защищен от чрезмерной назойливости. Конечно, студент должен иметь право поговорить с преподавателем после лекции или, если разговор долгий, встретиться с ним отдельно. Сейчас еще говорят много про harassment – разумеется, преподаватель должен быть сдержан в выражении сексуальных чувств, как гомо-, так и гетеросексуальных, принимая в расчет, что студент является зависимым от него человеком, но все должно быть в пределах разумного. Мне кажется, у студента должна быть максимальная свобода во всем, кроме того, чтобы схалтурить на экзамене.
Ю.И. А есть ли в вашем университете место для нематематических мероприятий?
М.Ц. Да. Они никогда не являются обязательными, но вот сейчас нам сотрудники «Лаборатории ненужных вещей» в среднем раз в месяц устраивают какую-нибудь интересную лекцию. Туда ходит не слишком много людей, но все-таки ходят. В свое время мы с Алексеем Брониславовичем Сосинским прочли курс “An Hour of English Poetry” – и вот там был большой наплыв слушателей: правда, в час мы не укладывались, он шел по полтора-два часа раз в неделю. Потом еще один курс мы читали втроем с Татьяной Смоляровой, на этот раз уже по мировой поэзии – он мне понравился чуть меньше, потому что он немного у нас расплылся. Иногда к нам приходят люди и из других мест, чтобы прочесть лекцию, которая нам кажется интересной. Так, прекрасную лекцию об английской поэзии елизаветинской эпохи у нас прочел когда-то Антон Нестеров. Но в основном у нас все-таки узко-математический университет, причем готовящий именно математиков-исследователей.
Ю.И. Этот узко-математический профиль – потому, что вы так хотите, или просто потому, что нет возможности создать другие направления, кроме математики?
М.Ц. Когда я стал проректором, я хотел создать и другие факультеты – разговаривал с биологами, лингвистами, физиками. Но у меня было жесткое условие: что они поначалу должны были преподавать бесплатно. С физиками не получилось, с биологами не получилось потому, что им нужна экспериментальная база, с лингвистами мы довольно тесно сотрудничаем – с Е.В. Рахилиной, В.А. Плунгяном и С.А. Старостиным, пока тот был жив, — однако факультета не получилось. Факультет математической физики, который когда-то существовал, довольно быстро растаял и развалился.
Ю.И. Как Вы полагаете: следует ли вашим студентам – может быть, за пределами НМУ – заниматься еще каким-нибудь видом творчества или гуманитарными науками и если да, то чем из этих двух?
М.Ц. Я думаю, и тем и другим. Я считаю математику частью культуры и предпочитаю студента всесторонне – и гуманитарно, и естественнонаучно – образованного. Среди наших студентов есть и такие, но есть и те, кто сосредоточен только на математике. Кроме того, многие способные математики страдают расстройствами аутистического спектра, и с ними бывает трудно, хотя они могут быть способны в том числе и к научной работе. Встречаются и такие, кого учить вовсе невозможно.
Ю.И. Есть ли у Вас примеры таких людей, которых в итоге удавалось вывести из такого состояния?
М.Ц. Да – например, был один студент, который мне пожаловался на то, что ему никак не удавалось поцеловать одногруппницу без ее разрешения, — и он не мог понять, почему соученики его за это побили. Так вот, он стал хорошим ученым и устроился, хоть и на временную позицию, в какой-то немецкий университет преподавать. Это счастливый пример. Неудачный пример – был у нас человек с настоящим расстройством внимания, который не мог даже усидеть на одном месте больше пяти минут. Из него, к сожалению, настоящего математика не получилось.
Ю.И. Спасибо, это, наверное, все основные вопросы, которые я хотела Вам задать. Может быть, Вы хотели бы напоследок что-нибудь еще сказать от себя?
М.Ц. Я хотел еще заметить, что наш опыт вряд ли воспроизводим. НМУ, во-первых, возник в очень специфический исторический момент, во-вторых, с самого начала подобрался очень удачный коллектив, а в-третьих, у нас очень специфический контингент, очень штучный – мы выращиваем в среднем четырех ученых в год. Впрочем, может быть, в областях, где не нужна экспериментальная база, такое и возможно: мне вот, например, нравится опыт «Лаборатории ненужных вещей».
Ю.И. Наша «Лаборатория ненужных вещей» – прекрасное, райское место, но есть одна проблема: было бы хорошо, если бы люди, приходящие в Лабораторию, уже перед этим получали высшее гуманитарное образование. Потому что они ведь должны уже знать древние языки и иметь другие базовые навыки, которых в гуманитарной сфере очень много, и маленькая лаборатория не может их обеспечить.
М.Ц. У нас схожая ситуация, но нам легче в том смысле, что к нам приходят ученики матшкол.
Ю.И. Да, а в нашем случае выпускники классических гимназий предпочитают, как ни странно, идти на естественнонаучные или математические специальности, а не на гуманитарные. Они думают, что в гуманитаристике они уже все знают.
М.Ц. Мне кажется, такого рода инициативы нужно строить сверху, а не снизу: сначала готовить сильных аспирантов, к ним подтянуть магистрантов, а потом уже подтянутся и бакалавры, и школьники.
Ю.И. Да, это хорошая идея – проблема только в том, что приходится брать очень много аспирантов на одну специальность, чуть ли не по двадцать человек. Кроме того, среди наших студентов в последнее время слово «сложно» стало едва ли не ругательным, и это очень затрудняет подготовку по-настоящему сильных аспирантов и студентов.
М.Ц. Да, такое встречается и у нас…
Ю.И. Ну что же, большое Вам спасибо за интервью: возможно, оно станет первым шагом в более социологически фундированном исследовании независимого образования в России.
М.Ц. Спасибо Вам!