Современная Россия между вызовами и перспективами
Евгений
Ясин:
Дорогие
друзья, прошу внимания, мы начинаем. Хочу начать своё выступление с того, чтобы
поздравить наших коллег, которые сегодня здесь выступают, «Центр политических
технологий». Ему исполнилось двадцать пять лет.
Тема
сегодняшнего семинара «Современная Россия между вызовами и перспективами». На
всех троих докладчиков я даю сорок минут. Пожалуйста. Ещё присутствует оппонент,
это Андрей Юрьевич Мельвиль.
Игорь Бунин:
Наша
тема «Современная Россия между вызовами и перспективами». Год назад мы сделали
доклад специально по заказу бизнесменов. За исключением одной главы, все
остальное опубликовано на сайте «polykom.ru». В докладе был прогноз. И пока, за исключением
Трампа, весь этот прогноз реализовался. Как мы предсказывали, в шестнадцатом
году будет несложная победа власти. В общем, все предсказания были реализованы.
Но
я вам должен сказать, что где-то в 12-13-м году, если бы меня спросили, что
произойдёт в шестнадцатом, я бы никогда не поверил, что всё для власти будет
так хорошо. Причём, мы оптимистичные исследователи для власти. Мы не то чтобы к
ней хорошо относимся, просто пытаемся системно всё оценить и поверить в то, что
подавляющее большинство, то есть абсолютное большинство будет в Парламенте.
Желающих, чтобы Путин победил на выборах и чтобы ещё раз был Президентом, стало
шестьдесят три процента. В двенадцатом году их было всего-навсего тридцать
четыре. Всё-таки, на тридцать процентов рост! Если мы вспомним саммит «группы
двадцати» в Австралии, то было такое ощущение, что нас не любят все, все, все.
А сейчас иногда даже приезжают, разговаривают, договариваются. Причем, несмотря
на то, что мы относились гораздо осторожней ко всем предсказаниям, говорили,
что суть – не в битве между холодильником и телевизором, такого результата к
шестнадцатому году ожидать было сложно. Тем не менее, я сейчас постараюсь очень
кратко, по основным сферам, дать какую-то более или менее ясную картину.
Начнём
с политики. Вы знаете, у нас в двухстах трёх избирательных округах из двухсот
двадцати пяти победила Единая Россия. Она, может быть, победила бы ещё в
девятнадцати, если бы выставила в них своих кандидатов. Там, где она реально
участвовала, она не победила только в трёх округах, где победили коммунисты, но
каждый из этих округов имеет свою специфику, Иркутская область, например, это известный
губернатор-коммунист Левченко. Марий Эл это очень плохая позиция главы
республики Маркелова. Ульяновская область это просто очень хорошо проведённая
кампания, и так далее. Мы занимались выборами в Москве, и мы видели, что сразу
слепляется комок людей, которые готовы голосовать за Единую Россию, это
примерно от тридцати до тридцати пяти процентов. Сразу слепляется, моментально,
даже до начала избирательной кампании. Это в Москве. Если дифференцируются
кандидаты, то, естественно, тридцать пять процентов, учитывая, что мажоритарные
выборы в один тур, легко дают победу. Правда, была очень низкая активность, это
тоже объяснимо, она сыграла на руку власти. В общем, власть была мобилизована,
критики проигнорировали выборы, и так далее. «Предложение» партий на «партийном
рынке» было существенно расширено, но никого ни одна новая партия не
заинтересовала. Ни Парнас, ни Родина, вообще никто не заинтересовал. Может
быть, потом Алексей расскажет особенности голосования за КПРФ, за Справедливую
Россию и за другие, но это не столь важно.
Теперь
о социальной психологии. Общество, понятно, находится в состоянии депрессии,
что исключает как провластную, так и протестную мобилизацию. Здесь уместна
знаменитая фраза Василия Мельниченко: «Не то страшно, что страна наша в заднице,
страшно, что начала там хорошо обустраиваться». Люди боятся перемен. Они всё
равно считают, что будет хуже. И такая ситуация, конечно, хорошо работает на
власть. Сохраняются все высокие рейтинги властных институтов. Есть какие-то
колебания, в сентябре, по Леваде, пошло понижение, но потом опять пошло
повышение. Граждане подобрели даже по отношению к Государственной Думе. Раньше
две трети её не любили, сейчас всего-навсего пятьдесят четыре процента. Но это
понятно, потому что там Володин всех мелких начальников заставляет работать.
Это всегда нравится, это приятно.
Продолжает
расти доля россиян, которые хотели бы видеть Путина Президентом, на посту, и
после две тысячи восемнадцатого года. Большинство считает, что Путин хочет
добиться повышения благосостояния населения, но не может этого сделать из-за
сопротивления бюрократии, отсутствия команды. В общем, понятно, классический
пример: хороший царь, плохие бояре. В то же время есть некие признаки, очень
маленькие, некого кризиса. Число считающих, что Путин успешно и достойно
справляется с решением проблемы, сократилось за год на девять пунктов, с
тридцати семи до двадцати восьми. Но, поскольку сам выбор в этой ситуации, в
основном, выбор не по содержанию политики, а просто безальтернативность, этот
показатель ничем не угрожает.
Появилось
желание нормализации отношений с Западом. Частично это фактор Трампа.
Количество выступающих за отношения с Западом за полтора года увеличилось с
пятидесяти процентов до семидесяти одного.
Если
говорить в качестве итога, можно считать, что сохраняется опорный характер
рейтинга Путина. То есть, если использовать термин когнитивного диссонанса, то
он основа когнитивного диссонанса, потому что все боятся, что если он исчезнет,
то образуется вакуум. Сохраняется страх перед революцией. В условиях депрессии
люди хотят прислониться к власти. Пусть не к идеальному, но к единственному
защитнику. Обществу всё сложней находиться в условиях осаждённой крепости, что
давало Путину огромные преимущества. Обществу хочется, спокойной, нормальной
жизни. Следовательно, важнейший способ мобилизации против общего врага теряет
свою эффективность. Население держится за власть настоящим, но не видит
привлекательного будущего. Однако сейчас это не самое главное. Люди живут
сегодняшним днём, стараются не думать о том, что будет завтра.
Экономика.
Все те проекты, которые первоначально возникали, конечно, рассыпались. Никакого
быстрого роста цен на нефть не будет. Импортозамещение чуть-чуть работает, но
не замещает. Восток нам никакого особого счастья не принёс, не заменил нам
Запада. Что касается предпринимательства – это последняя ставка, которую стали
делать власти. Предпринимательством мы занимаемся давно. У нас три книги по
предпринимателям. Последняя вышла в четырнадцатом году, по-моему. Но я могу вам
сказать, что, на самом деле, во-первых, нет предпринимательства нового, потому
что люди предпочитают идти в Газпром, в Роснефть, заниматься таможней, в
полицию, это очень удобный способ заработать денег. Поэтому новых
предпринимателей очень мало. По опросам это шесть процентов. А когда-то было
тридцать, в девяносто первом году. А тому поколению, которое создало нашу
экономику, далеко за пятьдесят. Есть шестьдесят, семьдесят, я их очень хорошо
знаю. У нас идёт постоянный семинар с предпринимателями, организация встреч с
государственными чиновниками. По ним видно, что они уже устали, исчерпаны, и,
самое главное, что власть по инерции продолжает щёлкать по предпринимателям.
Для того чтобы предприниматели поверили в светлое будущее, нужно очень много
условий.
То
есть, мифы, которые созданы в экономике, по-видимому, не будут реализованы. Но
экономика держится на плаву. Если мы посмотрим на Венесуэлу и Россию,
совершенно разные экономики, как вы видите, но принятие достаточно
квалифицированных технических решений позволяет избегать шоковых, кризисных
сценариев. Мы встречались с этими министрами. Ощущение очень хороших
профессионалов, способных решить короткие, конкретные проблемы. Ну, а
системного решения нет. Ясно, что сырьевая экономика исчерпана. Газпром уже,
если учесть выплату дивидендов, за вторую половину года потратил на пять
миллиардов больше, чем заработал. Это наш Газпром, который всех кормил, поил и
так далее. Нефтяная приватизация девятнадцати с половиной процентов Роснефти
осуществлена по крайне непрозрачному варианту, похожему на перекладывание денег
из одного кармана в другой. Однако новых возможностей для проведения таких
операций становится всё меньше и меньше.
То
есть, перспектива исчерпания резервного фонда в семнадцатом году остаётся
вполне реальной. Об этом очень многое говорит, Счётная палата говорит. Может
быть, небольшой рост нефтяных цен позволит оттянуть эту перспективу, но и сам
рост будет небольшим, потому что одновременно, как известно, Трамп собирается
оживить добычу сланцевой нефти, стимулировать нефтяной экспорт, а это фактор,
который ломает всё, что мы заработали на последнем соглашении. Оценка
перспектив экономистами, вы все знаете, от нуля с половиной до полутора
процентов, но это очень небольшой рост. Фактически это даже не рост, это
стагнация. И если это будет продолжаться, то нас ожидает то же, что ждало
Аргентину, которая в начале двадцатого века была передовой экономикой и оказалась
одной из тех задниц, о которых мы уже говорили.
Власть,
в общем, готова после восемнадцатого года к достаточно жёстким оптимизационным
реформам, чтобы сократить расходы, стимулировать рост и так далее. Однако
никаких структурных реформ, непосредственно затрагивающих основы режима (независимый
суд, снижение влияния силовиков, реальное снижение влияния государственной
экономики), нет. Я об этом ничего не слышал, общаясь с достаточно большим
количеством министров. В итоге – у любой рациональной экономической политики
есть свои пределы, связанные с исчерпанием финансовых ресурсов. Ставка у нас, в
основном, на ручное управление. Здесь и Путин, и вообще вся команда блестящие
специалисты. Но это не рыночные отношения. Само оттягивание структурных реформ
может привести к тому, что проводить их придётся в ещё менее благоприятной
ситуации, чем сейчас. Это восьмидесятые годы Советского Союза.
Социальная
политика. Удачная политика «тришкина кафтана», очень удачная. Она состоит из
сохранения большинства социальных обязательств. При этом сохраняются те из них,
которые затрагивают массовые категории, хотя не без оговорок. И наиболее
уязвимые: инвалиды, бедные. Стремятся сохранить те льготы, отмена которых
вызвала бы наибольший публичный резонанс или протестную реакцию. Например,
бесплатный проезд, материнский капитал и так далее. Строгое дозирование
введённых новых обременений, которые могут затронуть социально уязвимые слои.
Платёж за капремонт в большинстве регионов умеренный. Новый порядок налога на
недвижимость, но постепенно. И так далее. Урезание зачастую происходит по
мелочам, не публично, через затруднение доступа к льготе. Ухудшение
номенклатуры льготных лекарств, сокращение числа льготных путёвок и так далее.
С индексацией пенсий в шестнадцатом году – самая массовая болезненная мера. Но,
во-первых, частично всё-таки проиндексировали, кроме как на работающих пенсионеров,
во-вторых, добавили единовременную выплату по пять тысяч рублей в начале
семнадцатого года. Для бедных это большой подарок. В итоге все ощущают, что
социальная защита истончается. Но, кроме самых бедных, на самом деле, имеется в
виду не столько абсолютная депривация, сколько относительная. На фоне
привыкания к жизни в заднице, в большинстве случаев ситуация с соцзащитой
считается терпимой. Для многих категорий, особенно трудоспособных, нынешняя
ситуация – скорей ограничение планов на будущее, а не катастрофа в текущем
положении.
Есть
ещё одна тема, по внешней политике, но у нас в коллективе не совсем полностью её
решили, поэтому я скажу общие вещи. Будущая администрация США формируется. Её
пределы, возможности остаются неясными. Ясно, что Трамп хотел бы включить
Россию в систему интересов США, а мы хотели бы договориться с ним о некой
антитеррористической коалиции. Хотели бы договориться на равноправной основе, и
так далее. Но у Трампа и Путина нет негативной истории общения. Напротив, они,
на первых порах, могут быть совместимы. Насколько я знаю, первый разговор был
эмоционально очень хорошим.
Евгений Ясин:
Так
же и с Обамой было.
Игорь Бунин:
Но
это было очень давно. Тогда это, всё-таки, был не совсем Путин. Если исходить
из этих параметров, то компромисс выглядит возможным. Однако есть ряд
осложняющих факторов. От неясности взаимоотношений между Трампом и американским
истеблишментом, неясности предела возможностей для Трампа, до непонятности
условий взаимодействия. Но у обеих сторон могут быть разные мнения. В любом
случае, роль внешнеполитического фактора для дальнейшего развития страны не
стоит преувеличивать. Даже частичная отмена санкций на наши взаимоотношения с
Западом не сильно помогут России, если она не захочет меняться сама. Надежда на
то, что внешний фактор может стать решающим, напоминает ожидание перестройки
Михаила Горбачёва. Но сейчас заграница нам больше не поможет.
Как
общий результат – держаться пока можно, деньги ещё есть, хотя их становится всё
меньше и меньше, светлого будущего не видно. Это моё вступление. Слово я
передам, наверное, Лёш, тебе, или кому? Давай.
Алексей Макаркин:
Я
хотел бы сказать о нашей оппозиции. Она, как известно, разная. Когда проходят
опросы общественного мнения, спрашивают, кто у нас лидеры оппозиции. Два самых
популярных ответа – Зюганов и Жириновский. Есть мнение качественных СМИ и
многих качественных экспертов, что это никакая не оппозиция. А есть глас народа,
что именно это оппозиция. Потому что оппозиция – это те, кого называют
оппозицией по телевизору. Третий оппозиционер у нас, с некоторым отрывом от
двух предыдущих (у него не такой большой оппозиционный опыт на федеральном
уровне), Миронов. А дальше уже все остальные.
Таким
образом, раз россияне исходят из того, что парламентская оппозиция – это основная
часть оппозиции, надо на неё немного глянуть. Все эти партии, конечно, играют
по согласованным правилам. На этих выборах было большое разочарование – КПРФ.
Партия привыкла к тому, что у неё второе место, прекрасная региональная
структура, сохранившаяся ещё с девяностых годов. Но она не предложила ничего
нового, ничего интересного, кампания была очень инерционной. На этой инерции
они, конечно, прошли. Конечно, коммунисты сохранили второе место, но с
маленьким отрывом от ЛДПР, фактически в несколько десятых долей процента. Это
значит, что коммунисты впервые перестали быть однозначно партией номер два.
Есть
еще одна проблема. У коммунистов очень мало политиков, которые могут побеждать
единороссов в округах. Таких обнаружилось всего, как уже сказал Игорь
Михайлович, три человека. Это, конечно, большой удар по КПРФ, по их позициям в
регионах. Выяснилось, что в условиях мажоритарных выборов в один тур кандидаты
от КПРФ, даже достаточно сильные, проигрывают. Если мы возьмём выборы в трёх
регионах, то в Иркутской области и в Марий Эл действительно отрыв был
достаточно большой, но там действительно особая ситуация с губернаторами. В
Иркутске губернатор – коммунист, а в Марий Эл позиции главы республики серьезно
ослаблены. Что касается Ульяновской области, там был совсем маленький отрыв,
меньше тысячи голосов.
Справедливая
Россия. О ней много говорили, пройдёт она, или не пройдёт. Она некоторое время
была в полупроходной зоне, потом оказалась в проходной только на двух факторах.
Первый – так как она два раза проходила в Думу, она стала каким-никаким, но
брендом, её узнают. И второй это то, что Справедливая Россия изначально
возникала как партия одномандатников, которые не смогли интегрироваться в
Единую Россию. После ликвидации одномандатных округов им надо было куда-то идти
– и они пришли в Справедливую Россию. За прошедшие годы часть одномандатников
ослабла, часть ушла из Справедливой России, часть изгнали из этой партии. Но и оставшихся
ресурсов хватило для того, чтобы помочь партии в Челябинской
области, в Свердловской области, в Чувашии и в некоторых других регионах. В
Москве это Хованская. И та же самая Хованская выиграла в округе, где единоросс
не выдвигался. Что бы было, если бы ее соперником был представитель Единой
России, мы не знаем. Возможно, Хованская его бы опередила, возможно – нет.
Можно назвать округа в Свердловской и Челябинской
областях, где баллотировались, соответственно, Бурков и Гартунг. Это сильные
одномандатники, известные люди, и они проиграли куда менее известным
единороссам.
То
есть, тридцать-тридцать пять «лоялистских» процентов сцепляются сразу, об
альтернативах они не хотят слышать ничего. Для них Единая Россия – это партия Президента,
они просто ищут конкретную фамилию. И даже не конкретную фамилию, а
наименование этой партии. Их в меньшей степени интересует конкретный кандидат.
Можно провести сравнение. Мирослав Вильчек, деятель Польской объединенной
рабочей партии в 1989-м году, миллионер, министр в одном из последних
коммунистических правительств, харизматик, проигрывает свою избирательную
компанию и говорит, что можно было бы взять корову, к рогам её прицепить слово
«Солидарность», и за неё бы проголосовали. Это, конечно, эмоциональное
высказывание, но и сейчас практически любой кандидат от Единой России
выигрывает на президентском факторе в однотуровых выборах. Можно много говорить
по поводу того, что было бы, если бы выборы были двухтуровые. В некоторых
регионах оппозиция смогла бы объединиться, в некоторых не смогла бы, но
реальность однотуровых выборов в настоящем именно такая.
ЛДПР,
пожалуй, самая интересная партия в этой не очень интересной теме. ЛДПР смогла
выступить на выборах весьма уверенно. Она чуть-чуть отстала от коммунистов. Можно
сказать, что эти партии символически поделили второе-третье места. Партия
всегда ощущалась как маргинальная. Со своей риторикой, с Жириновским. У неё
когда-то были семь процентов, когда-то десять. В 1993-м году было двадцать три
процента, они подскочили. Через два года в два раза упали. Но у партии был
колоссальный антирейтинг. Людям не нравилось, как Жириновский себя ведёт, какие
он резкие слова говорит. Сейчас очень важный момент – маргинальность ЛДПР
исчезла. ЛДПР оказалась в мейстриме. Если поставить рядом Леонтьева, Соловьёва,
Киселёва и Жириновского, то не известно, кто из них будет более умеренным. Боюсь,
что в некоторых случаях будет Жириновский. Наше телевидение, наша пропаганда
привели к тому, что Жириновский на её фоне стал респектабельным политиком.
И
ещё один важный момент. Есть слой городских избирателей, которые колеблются в
своих взглядах, но хотят чего-то невластного, некоммунистического, успешного и
европейского. Причем, насчет европейского – скорее, они хотят жить не в Европе,
а «как в Европе», в основном, в материальном смысле. Многие из этих людей
голосовали когда-то за оппозицию, потом ушли от неё. Некоторые голосовали за
Прохорова в двенадцатом году. Сейчас городской избиратель стал присматриваться
к Жириновскому, и некоторые из таких избирателей к нему пришли. Казалось бы,
парадокс. На самом деле, Жириновский успешен, двадцать пять лет в политике, он
«в шоколаде», он богатый, его по телевизору показывают, а у нас степень
успешности политика в значительной степени связана с тем, показывают ли его по
телевизору. Это раз. Во-вторых, он самый ярый антикоммунист, кричит, что Ленин,
Сталин – мерзавцы. И при этом городской избиратель вдруг начинает понимать, что
Жириновский-то, он, можно сказать, из нас. У него два высших образования,
знание языков. Наш, наш, наш. Через двадцать пять лет такой продвинутый
избиратель вдруг опознал в Жириновском своего. И, кстати, интересно, что если
мы посмотрим на московские одномандатные округа, то обратим внимание на то, что
жириновцы там кампании практически не вели. Они просто выдвинули каких-то
людей, чтобы они присутствовали, понимая, что это необходимо для более высокого
списочного результата. Но эти жириновцы стали опережать представителей ряда
партий, которые кампанию вели, и достаточно активно.
Если
завершать рассказ об оппозиции, то интересно, что за пределами этих трёх
брендов избиратель не хочет искать ничего нового. В выборах участвовало много
партий, но из них более-менее приличный результат показали две. До трех
процентов они не дотянули, но получили больше остальных. Первая – это
«Коммунисты России», у них в названии слово «коммунисты». Плюс они в
избирательном бюллетене стояли выше КПРФ. И в некоторых регионах у них есть
реальные политики, это не простой спойлер, как Коммунистическая партия
социальной справедливости (КПСС), чисто технологический проект. «Коммунисты
России» – более серьёзный, более рафинированный проект. И вторая партия,
которая практически не вела кампанию, которая раскололась в самом начале кампании,
дико переругалась, это партия пенсионеров. Но за неё голосовали просто как за
пенсионеров. Если бы они вообще ничего не сделали, не сделали ни одного ролика,
всё равно тот избиратель, который приходит голосовать в последний момент и
видит слово «пенсионеры», ее поддерживает. Это слово ему нравится, пенсионеров
нам жалко, мы их уважаем. Есть другие партии. «Родина», например, подчёркивала,
что она спецназ Президента, что она хоть завтра поедет воевать в Донецк,
Луганск. Никакого эффекта.
Реплика из зала:
А
Партия Роста?
Алексей Макаркин:
Партия
Роста это, опять-таки, партия из этого же ряда. У неё две проблемы. Первая
проблема с харизмой. И второй фактор состоял в том, что партия стала, по сути
дела, расползаться уже в ходе кампании. То есть, в Севастополе они за Чалого, в
Петербурге за Оксану Дмитриеву, за максимальный патернализм. В столице они
либералы и берут людей из девяностых годов (Хакамада, Надеждин, Станкевич). И
избиратель просто развёл руками.
Теперь
об оппозиции, о которой у нас чаще всего говорят как об оппозиции реальной. Это
меньше трёх процентов в совокупности – Яблоко и Парнас. Причин много. Среди них
очень сильный моральный взнос лидеров. Невозможность раскрутки новых лидеров.
Хотя есть разные опросы, которые говорят о том, что население перестаёт
доверять телевизору, всё равно основная политическая информация идёт из
телевизора. И люди, которые смотрят телевизор, не видят там новых интересных
для них фигур. Еще одна причина – страх перед революцией.
И
насчёт одномандатных округов. Та же самая проблема, о которой я говорил. Даже
очень сильные кандидаты, с точки зрения оппозиции, проигрывают единороссам. И в
условиях, когда есть коммунисты, «эсеры», жириновцы, оппозиционный электорат
расползается. Единственный хороший результат – у Гудкова в Москве, но там два
обстоятельства. Первое – не было кандидата от Парнаса. Второе обстоятельство –
провластный электорат раскололся. Это был уникальный случай в Москве –
провластные избиратели увидели альтернативу. Там шёл популист Онищенко,
появился другой популист Коротченко, и этот электорат разошёлся между ними.
Онищенко выиграл, но Коротченко оттянул на себя очень многих избирателей.
Поэтому Гудков немного отстал от Онищенко – в противном случае разрыв был бы
большим.
Ну,
и в завершение две фразы. Первая – до президентских выборов вряд ли будут
какие-то серьёзные изменения. И вторая – думаю, что на четвёртом сроке Президента
население займется поиском альтернатив. Только вопрос, какую альтернативу
население отыщет. Среди вариантов будет Навальный, будет Стрелков, будет ещё
много интересных и опасных альтернатив. На этом я бы хотел закончить.
Игорь Бунин:
Так, теперь я передам слово Борису
Игоревичу. Борис Игоревич опубликовал год тому назад статью о нашем будущем,
которая, с моей точки зрения, до сих пор носит стратегический характер и, в
общем, реально отвечает тому, что произойдёт.
Борис Макаренко:
Я
как русский интеллигент долгие годы очень боялся фразы «Россия – страна с
непредсказуемым прошлым». Я думал, что это худшее, что со страной может
случиться. Теперь я понял, что это не худшее. Худшее – это когда прошлое
становится предсказуемым, причём, это предсказуемое жёстко задают сверху. Вот,
были двадцать восемь героев панфиловцев, и точка. А кто с этим не согласен –
тот мразь. Я дословно цитирую одного из наших министров. А когда прошлое
становится до такой степени предсказуемым навязыванием, то с будущим дела совсем
плохи. Закрываются все возможности о нём думать и его прогнозировать. Мне
вспоминается Юрий Лотман, единственный человек в российской культуре, который
говорил о необходимости для развития страны нейтральной сферы, к которой
государство никак не относится. И не поощряет, и не притесняет, позволяет людям
там самим думать. Только в этой сфере, согласно Юрию Лотману, и рождается
будущее. Он не был политологом, но, наверное, в России филология и литература
часто делают то, чего политология, политическая культура сделать не сможет.
Я
очень быстро пробегусь по своим слайдам, потому что во многом они схожи с тем,
о чём говорил Игорь Михайлович. Просто буду обращать внимание на какие-то
акценты. Выборы в Думу. На самом деле, власть себе будущее в определённом
смысле выстроила. Она ушла от всего того, что несло непосредственную угрозу
стабильности. Пять лет назад мем «партия жуликов и воров» пользовался бешеной
популярностью. Сорок процентов (по Левада-центру) были согласны с таким
эпитетом для партии «Единая Россия». Всё. После выборов шестнадцатого года
«Единая Россия» от этого малопочётного титула избавилась. Посмотрите на столбцы
на графике. Голубой столбец – довольны результатами выборов одиннадцатого года слева
(35%) и шестнадцатого года (47%) – справа. Красные столбцы (соответственно, 45%
и 31%) – недовольны. Общество довольно. Если бы взять такие же графики по
ответу на другой вопрос, честно или не честно прошли выборы, картина была бы
примерно такая же. Власть выиграла эти выборы.
Вернулись
одномандатники, Дума станет немножко поживее. Явка при этом снизилась,
конкуренция осталась низкой, но об этом всём Алексей Владимирович рассказывал
подробно. И главное, о чём он тоже говорил, мы привыкли понимать конкуренцию
как лошадиные бега, какой жокей быстрее скачет. На самом деле, конкуренция это
ещё и конкуренция программ и идей. С ними не здорово у партии власти и совсем
плохо у оппозиции. Причём, у оппозиции всякой: левой, правой, либеральной,
коммунистической. Если доминирование одной политической силы столь высоко, все стимулы
к формулированию альтернатив дохнут в зародыше. Соответственно, качество
представительства общества в парламенте не высоко, общество апатично и
пассивно. Это плохо, или хорошо? На самом деле, для многих полуавторитарных
гибридных режимов это было бы хорошо. Если общество пассивно, если оно готово
терпеть, это, по сути дела, мандат на непопулярные реформы, структурную ломку.
Вернусь к этой теме чуть ниже со ссылкой на уважаемого нашего дискуссанта,
Андрея Юрьевича, он об этом пишет лучше всего. Но беда в том, что эту
возможность использовать пассивность общества для того, чтобы что-то изменить и
двинуться хоть в какое-то будущее, наша власть то ли не хочет, то ли не может,
а скорее всего и то, и другое.
Отсюда
и разговоры про досрочные президентские выборы. Главный аргумент – где-то там,
в бюджете семнадцатого года, углядели резерв для Центризбиркома на их
проведение. Это всё от того, что общество интуитивно осознаёт нерешённость
проблемы преемственности власти. А досрочные выборы имели бы хоть какой-то
гипотетический смысл в двух случаях. Если бы был риск опасаться резкого
ухудшения социального самочувствия и роста протестных настроений к
восемнадцатому году. Но на это абсолютно ничего не указывает. И, во-вторых,
если бы было желание сократить предвыборный период. Перед выборами ни одна
власть никаких резких шагов не делает, а у нас только что думские выборы прошли,
и до президентских ещё год с лишним. Вот, сократить бы этот период и быстрей
начать реформу. Но нет никаких указаний на то, что хоть какие-то существенные реформы
власть готова начать завтра. Издержек от досрочных выборов много, никто на это
не пойдёт, да и результат ясен.
Вот
на этих графиках показана, с двенадцатого года внизу до шестнадцатого вверху,
доля людей, которые хотели бы, по опросам Левады, видеть Путина на посту Президента
после восемнадцатого года. Эта доля практически вдвое выросла, с тридцати
четырёх процентов в двенадцатом году до шестидесяти трёх процентов сейчас. А
вот, справа я специально поместил, не самый лучший шедевр политической
карикатуры, это агитационная газета партии «Наш дом Россия» девяносто пятого
года. И на ней все те же кандидаты в Президенты, которых мы можем ждать на
выборах в восемнадцатом. Вот, кто приглядится, между Жириновским и Зюгановым
еще и маленький Явлинский. Если добавится Навальный, станет чуть интересней, но
итог совершенно ясен.
Следующий
слайд. Я уже года два слежу за тем, как колеблются эти графики отношения к
политическому курсу (это опрос ВЦИОМа). Две верхние кривые, которые как вы
видите, идут почти параллельно, это одобрение политики в целом и одобрение
политики внешней. А две нижние кривые это одобрение политики социальной и
экономической. Значит, что произошло? Левая точка, это конец тринадцатого года –
низшая точка популярности власти. Потом вы видите резкий всплеск, после
Крымских событий. Причём, всплеск не только в оценке политики в целом. И внешнюю,
и экономическую, и социальную политику граждане стали оценивать гораздо выше,
хотя ничего в этой политике в то время не менялось. Это эффект Крыма. Потом, вы
видите, по экономической и социальной политике этот эффект стал проходить,
начиная с конца четырнадцатого года, и упал ко второму кварталу шестнадцатого
года ниже точки тринадцатого года. Общество почувствовало кризис,
почувствовало, что больно, что социальная защита истончается, что с экономикой
дело плохо. Чуть-чуть, вяло пошли вниз и общие рейтинги одобрения власти, но,
по-прежнему, политику в целом общество оценивает так же, как политику внешнюю.
Политика внешняя пользуется, по-прежнему, очень высокой популярностью. А вот
графики экономической и социальной политики пошли в нынешнем году немножко
вверх, на биржевом языке это называется отскоком.
Откуда
этот отскок? Игорь Михайлович цитировал Василия Мельниченко. Это то самое
привыкание к удобству жизни в заднице, извините за неполитологическое
выражение. Наталья Зубаревич, известный наш экономист и географ, сказала, что
да, Россия в болоте экономически и социально, но, вы знаете, болото – это очень
устойчивая экологическая система. Вот, так оно и есть. Добились замедления
спада в экономике, сокращения инфляции. О том, как власть проводит политику «тришкина
кафтана» в социальной защите, Игорь Михайлович рассказал. Привыкли к кризису. А
это значит, что хотя внутри властно-собственнической пирамиды (а у нас в России
это не две пирамиды, а одна) внутренних дрязг, наверное, стало больше, и мы
видим примеры этого по тому, как одна силовая башня воюет с другой,
монолитность этой пирамиды остаётся почти нерушимой, и раскол элит
маловероятен. Так что, на краткосрочную перспективу, а это точно до
восемнадцатого года, а может быть, и дальше, без каких-то резких изменений,
очень сильных факторов ситуация, видимо, останется такой же. Почему эта
пирамида так прочна? Известна концепция «царя горы» Джона Хеллмана о том, что в
реформирующихся обществах «ранние победители» фиксируют стабильность: они сели
на вершину горы и спихивают всех, кто пытается к ним приблизиться и составить
конкуренцию. А спихивают чем? Тем, что портят институты, вместо универсальных
правил навязывают своё видение. И, как писал Андрей Юрьевич с соавторами пару
лет назад, разные стороны функционирования государства и жизни общества всё
больше определяются не системой институтов, а решениями властей разных уровней,
неформальными договорённостями, коррупцией, непоследовательными
государственными программами и проектами. Авторитарные модернизации в таких
режимах, а таковы почти все режимы в восточной части постсоветского
пространства, по сингапурскому или оманскому варианту не получаются. Хотя я
знаю, что Андрей Юрьевич продолжает исследовать эту тему, может, он мне
возразит.
В
российской политике возникает положение шахматного цугцванга: всё отлично,
общество спокойно, всё под контролем, но любой следующий шаг ухудшает
положение. Нельзя модернизироваться, социальные лифты не ходят, нельзя привлечь
новые силы, новые слои, механизмов преемственности нет. Высока символическая
легитимность Президента, это реалия, это главная скрепа этой стабильности, но
она по наследству не передаётся.
И,
переходя к сценарию будущего, я прибегаю к образу «витязя на распутье». Куда
двигаться? Первый сценарий я условно назвал «сценарием Кудрина». Он в Центре
стратегических разработок разрабатывает какую-то большую программу, структурные
институциональные реформы. Этот сценарий объективно очень нужен, но этот
сценарий разрушил бы ту самую
властно-собственническую пирамиду. «Царь на горе» бы пошатнулся. Многие
стейкхолдеры, те, которые составляют более низкие этажи этой пирамиды,
почувствовали бы угрозу своему положению. Я не буду предрекать этой ещё
недописанной программе неудачи, но риск того, что всё спустят на тормозах,
крайне велик.
Реформы
в социальной сфере. Власть уже проводит программу «Тришкиного кафтана», но на
решительные структурные реформы. Сделать социальную помощь действительно
адресной, поднять пенсионный возраст, без чего двигаться вообще дальше некуда,
не решаются: очень страшно. Власть наша никогда не умела продавать обществу
непопулярные реформы. Слишком долго она имела роскошь делать реформы
популярные, или, во всяком случае, обильно сдабривать общество какими-то
компенсациями за реформы.
«Сценарий
Глазьева»: инфляционно-мобилизационный. Денег напечатать, рубль запретить
конвертировать, но и, видимо, поставить у каждого банка солдата в будёновке с
ружьём, чтобы не обменивали наши деньги и никуда их не выводили. Всё
замечательно, только никто из серьёзных экономистов в это, по-моему, не верит. Поэтому
будем надеяться, что наша власть тоже не поддастся на этот искус.
Ещё
остаётся последний сценарий, самый вероятный: «всего понемножку». Немножко
реформ, немножко обрезаний, немножко печатания денег, политика – шаг вперёд,
два назад. Тот же самый «Тришкин кафтан». И, скорее всего, этот сценарий
позволит инерции продлиться дальше. Временной горизонт определить очень трудно.
Повторю, без каких-то новых «чёрных лебедей», причём, скорее, стаи «чёрных
лебедей», этот сценарий точно продержится дальше восемнадцатого года. Но с
каждым следующим годом все эти нерешённые проблемы будут накапливаться, а
невозможность заглянуть за горизонт двадцать четвёртого года у элиты и общества
будет вызывать всё больше фрустраций, раздражений. К чему они приведут – боюсь
сейчас загадывать.
Вот
такой замкнутый круг у меня на заключительном слайде. Допустим, что
политическая воля к переменам появится. Перемены можно вести двумя путями.
Закручиванием гаек и авторитарной модернизацией. Но возвращаемся к сказанному.
Авторитарной модернизации не получается, против неё будет восставать вся та
система, которая нынешнюю конфигурацию создала, и, скорее всего, спустит эту
модернизацию на тормозах. Закручивание гаек просто не даст эффекта и может
наломать очень много дров, и тогда власть потеряет и эффективность, и
легитимность. И тот, и другой сценарии при сохранении базовых характеристик
системы, скорее всего, попросту провалятся и вернут нас к инерционному
сценарию. То есть, наше будущее на сегодняшний день, если резюмировать моё
сегодняшнее выступление, это, к сожалению, бег по кругу. Спасибо за внимание.
Извините за пессимизм.
Евгений Ясин:
Спасибо. Поскольку время идёт быстро, я
передам слово Андрею Юрьевичу сразу, без вопросов. Пожалуйста.
Андрей Мельвиль:
Спасибо.
Я, по формату нашего семинара, дискуссант, поэтому должен комментировать и
задавать вопросы. Но хотел бы начать с апологии. Мы прослушали очень интересные
и ценные выступления, раскрывающие для нас новые аспекты реальности, в которой
все мы живем. На высказанные мысли стоит обратить серьезное внимание.
Я
бы также хотел отметить два момента. Первый – что на факультете социальных наук
успешно существует базовая кафедра Центра политических технологий, и эта
кафедра ведёт активную педагогическую и исследовательскую работу. Второй момент
в том, что коллеги, которые принимали участие в предыдущем семинаре Е.Г.Ясина,
увидят много параллелей, много сходных тем, в том числе, относящихся к нашим
перспективам. Грубо обобщая: в обозримой перспективе ждать нечего, все будет
продолжаться as is, если не хуже…
Это
же звучит в выступлениях наших трёх уважаемых докладчиков. И это притом, что
Борис Макаренко, по-моему, очень здорово сформулировал тезис о «стабильной
непредсказуемости». То есть, с одной стороны, всё стабильно, и никакого
«подрыва» status quo не намечается. Но, с другой стороны, невозможно
предсказать, что случится даже в среднесрочной перспективе. Мне этот тезис представляется
очень важным, потому что отличительная особенность нынешнего состояния нашего
социально-политического знания – и в России, и в мире в целом – это снижении
возможностей и достоверности прогнозирования. Ну, скажем, кто мог предсказать
Крым, брекзит, Трампа, Мари Ле Пен, всплеск популизма и пр.? Возникает вопрос –
почему?
Некоторые
ответы напрашиваются, но применительно к конкретным ситуациям. Например, в
персоналистских режимах работают не столько институты, сколько какие-то другие
факторы. И вот их предсказать практически невозможно. Потому что
институциональная логика здесь не работает. Просто институты другие, либо они
слабы, либо их вообще нет. Но вот универсального ответа на эти вопросы нет.
Посмотрите,
как Игорь Бунин красиво завершил своё выступление: «Светлого будущего не
будет». И мало кто его ждёт. Но я бы при этом задал чуть иной вопрос. Понятно,
что светлого будущего не будет, но возможны ли и в какой временной перспективе
хоть какие-либо альтернативы, как говорят политологи, «критические развилки»?
Возможны ли они в будущем, пусть сегодня и не просматриваются? Это тоже вопрос
к состоянию нашего социально-политического знания.
В
связи с этим хотел бы вернуться к тому, что говорил Алексей Макаркин. О том, в
частности, что впереди, по его словам, интересные и опасные альтернативы. Здесь,
как мне кажется, стоило бы задаться вопросом, из чего могут вытекать эти
альтернативы и «развилки», и как и почему они могут, в принципе, возникнуть.
Собственно, это возвращает нас к теме нашего семинара – «между вызовами и
перспективами».
Вызовы,
видимо, разные, их много, и о них много говорилось. Это вызовы внутренние
(эндогенные) и вызовы внешние (экзогенные), причём, в самом широком смысле
слова. Это не только реальная «цена» внешнеполитических решений, но и проблема
невозможности, как говорил Борис Макаренко, суверенной авторитарной
модернизации без опоры на внешние, прежде всего западные, ресурсы.
Но
при всем этом у нас складывается удивительная ситуация – практически «симфония»
власти, элит и населения в отношении базовых представлений о самих себе,
окружающем мире, ценностях «своих» и «чужих» и др. Это можно называть
консервативным консенсусом, можно как-то иначе, но есть набор идей и
поддерживающих их интересов, которые в совокупности создают мощную, хотя и не
безусловную, базу согласия с ситуацией status quo, которая не имеет перспектив,
как и в брежневскую эпоху. Это очень прочный консенсус, в состоянии которого мы
живём. Да, возможны и есть элементы его эрозии, есть элементы
противодействующих трендов, но по ситуации на сегодня консервативный консенсус
прочен. По крайней мере, в обозримой перспективе.
Вопрос
в том, есть ли проблемы с этим консенсусом. Уважаемые коллеги из Центра
политических технологий в прошлом, кажется, году выпустили очень хорошую книжку
«Консерватизм для развития». Очень тщательный анализ состояния современного
консервативного политического и идеологического дискурса с выводами о его, в
общем-то, прочности. Убедительная книжка. Но мне в этой книжке не хватило
одного принципиального момента. Она написана с точки зрения лишь одной
концептуальной и политической перспективы. Важной и обоснованной, но
единственной.
Нам
представлен консерватизм, который принципиально «закрыт», находится и живет
внутри самого себя. Он самодостаточен и закрыт к диалогу, поскольку оппоненты
ему просто не нужны. Совсем другой вопрос – почему эти оппоненты (либеральные,
радикальные, социалистические и пр.) не видны и слышны? Но это другой вопрос,
заслуживающий самого серьезно внимания. Сейчас речь о другом. Нынешнему
российскому неоконсерватизму оппоненты в принципе не нужны. И это очень тревожный
момент, поскольку мы знаем, что в определенных исторических ситуациях
консерватизм, как ни парадоксально, способен быть творческим, выполнять
конструктивные функции – как, например, при Рейгане и Тэтчер.
Но
условием его «конструктивности» является оппонирование и диалог с иными
идейно-политическими течениями. Вот, собственно говоря, смысл великой идеи
Артура Шлезингера-мл. о Vital Center. В нашей же ситуации новый российский
консерватизм никому не оппонирует, у него нет оппонентов, и они ему не нужны.
В
этом смысле я не согласен с самим понятием в названии этой книги –
«Консерватизм для развития», он как раз к развитию-то и не способен.
Собственно, все три представленные на нашем семинаре доклада ровно это и
показали, что это не «консерватизм для развития».
Еще
важный сюжет – возможные факторы эрозии нынешнего консервативного консенсуса.
Здесь говорилось и Игорем Буниным, и Борисом Макаренко о потенциале
внутриэлитных размежеваний. Это, на мой взгляд, особенно важно, если речь идет
не об альтернативных внешних элитах. Речь идет о возможности возникновения
внутрисистемных параллельных элит. Это очень важное и принципиальное положение,
потому что рассчитывать на возникновение контрэлит, противопоставленных
существующей системе, оснований, по крайней мере, сегодня очень мало.
Еще
одно замечание. Об импульсах к реформированию «сверху» и «снизу». Борис
Макаренко говорил о первых, в том числе о реформах большого масштаба, которые
претендуют на то, чтобы улучшить качество управления в рамках тех же институтов
в той же системе. Пока что, однако, не совсем ясно, насколько такая перспектива
реальна. Вместе с тем, стоит обращать внимание и на «низовые инициативы»,
которые, кажется, начинают проклёвываться на местных уровнях. Это, своего рода,
«дворовые» инициативы. Но это потенциально очень интересное явление, потому что
здесь мы видим зарождение потенциала к самоорганизации того, чего у нас, на
самом деле, очень мало, а именно, гражданского общества. И это совершенно не
политическая самоорганизация. Это гражданская самоорганизация, которая
стремится вернуть существующим институтам декларированное содержание.
И
последнее соображение по проблематике нашего обсуждения, в частности, по
вопросу о возможных развилках в нашем развитии. Мне хотелось бы обратить
внимание еще на одну сугубо теоретическую развилку, связанную с возможностью
рационального поведения лидера. По сути дела, все три доклада убедительно
показали, что в сложившейся ситуации возможностей для сколько-нибудь серьезных
реформ просто нет. Повторю еще раз за Игорем Буниным: «Светлого будущего не
будет». С другой стороны, с точки зрения рационального выбора, можно
предположить, что «царь горы» мог бы как раз пойти на частичное улучшение
качества институтов. То есть, не на имитацию реформ, а на их частичное осуществление.
Реформ не политических, а сугубо управленческих. Но почему-то этого не
происходит. Значит, действуют какие-то иные, не рациональные факторы
консервации нынешней ситуации.
Игорь Бунин:
Можно отвечать?
Евгений Ясин:
Нет, сейчас три вопроса будет.
Пожалуйста, задавайте.
Игорь Бунин:
Про
«царя горы» дайте хоть слово сказать. У нас была такая глава, мы её не
опубликовали, о «царе горы». Не опубликовали, потому что «царь горы» есть «царь
горы». «Царь горы» – человек, великий тактик, не стратег, достаточно
консервативный, желающий сохранить систему. Одновременно умеющий находить
тактические решения. Исходя из такого описания, достаточно большого, которое
было в этой главе, видно, что «царь горы» на большие реформы не пойдёт.
А
вторая проблема, которую вы поставили, очень важна. К сожалению, Борис о ней не
говорил, хотя это его находка. Он описал ситуацию «хромой утки». Думаю, «утка»
появится неизбежно после восемнадцатого года. Пройдёт четыре года, пять лет.
Где-то уже в районе двадцать третьего года это уже будет «хромая утка». Ясно,
что он не может идти на следующий срок, не нарушая конституции, находить
какие-то ловкие приёмы, типа Назарбаева. Как-то в европейской стране это не
принято. Я не думаю даже, что он на это пойдёт. И вдобавок, в тот момент, когда
«царь горы» превращается в «хромую утку», начинается совершенно другая
конфигурация взаимоотношений внутри власти. Начинается война диадохов, она
практически неизбежна. Если начинается война диадохов, и в элите возникают
разные варианты, разные сценарии, то мы получаем ситуацию (когда – я не знаю,
это может произойти в любой момент), где произойдёт бифуркация. К двадцать
четвёртому году бифуркация практически неизбежна, с моей точки зрения. Какая
она будет? Никто не знает. Никто не знает, что выйдет из этой войны диадохов,
из этого непонятного состояния, когда «царь горы» должен будет уйти, причём, он
не сможет повторить те варианты, сценарии, которые были раньше. С появлением
Медведева всё это уже опробовано, второй раз это всё не проходит.
И
именно в этот период мы будем иметь общество, которое наверняка выходит из
депрессии. Не может продлиться ещё шесть лет депрессии, так не бывает. Мы будем
находиться в состоянии, когда экономика будет абсолютно неэффективной. И я
думаю, что мы улучшим отношения с какими-то странами Запада, но одновременно и
ухудшим, потому что невозможно, мир станет другим. Одни страны пойдут в одну
сторону, другие пойдут в другую сторону. Потом, у нас появились очень
неприятные привычки. Мы часто считаем, что мы страна очень сильная, с очень
большим количеством возможностей. Мы легко мобилизуем любое количество
необходимых солдат и отправляем их, непонятно, куда, и непонятно, зачем. Это
может войти в привычку. Мы можем их опять куда-то отправить, тем более что из
тех взрывных точек, которые уже появились, мы непонятно, как уйдём. Я не вижу,
как оттуда уходить. Некоторые большие специалисты говорили, что Пальмиру
возьмём, потом уйдём. Но мы и после Пальмиры не ушли. Поэтому у меня такое
ощущение, что, всё-таки, самосохранение этого режима максимально рассчитано на
шесть лет. Мне семьдесят лет, это, конечно, не очень сильное утешение, но…
Андрей Мельвиль:
Игорь
Бунин, а до него Борис Макаренко очень ярко говорили о «царе горы». Здесь нужно
сделать пару уточнений. Не скрою, мне очень льстит, что моя модель «царя горы»
находит поддержку. Боюсь, однако, что мы, по крайней мере, отчасти говорим о совсем
разных моделях. Поэтому нужно внести ясность.
Во-первых,
у Дж. Хеллмана нет никакой модели «царя горы». В своей известной статье «Победители
получают все» он говорил лишь о том, что у «ранних победителей» в гонке
посткоммунистической приватизации прежде государственной собственности
пропадают стимулы для продолжения рыночных реформ. Им, как де факто
монополистам, и так хорошо.
Во-вторых,
в предложенной мною в ряде статей (в том числе и в нашей совместной с Борисом
Макаренко главе в книге А. Пшеворского «Демократия в российском зеркале»)
модели «царя горы» эта мысль Дж. Хеллмана получает дальнейшее развитие. Я
показываю, что, в отличие от ситуации «первичной приватизации», в нынешних
условиях, применительно к постсоветским автократиям и гибридным режимам, речь
идет о сочетании экономической и политической ренты как условии выживания.
Иными словами, без участия в политической ренте нет возможности для извлечения
ренты экономической. Весь смысл модели «царя горы» в том, что в ситуации
авторитарного равновесия улучшение качества институтов ведет к снижению ренты и
увеличению неопределенности. Но при этом я еще показываю, что теоретически
возможно рациональное поведение лидера в его же интересах пойти на это, т.е. на
хотя бы частичное улучшение качества управления, поскольку все иные
альтернативы намного хуже с точки зрения сохранения режима «царя горы». Другое
дело, что этого не происходит. Поэтому я и предлагаю обратить внимание на
нерациональные мотивы в поведении лидера.
Евгений Ясин:
Два вопроса.
Михаил Краснов:
Я уже взял микрофон. Краснов,
Высшая Школа Экономики. Я, скорее, к Андрею Юрьевичу, как ни странно. Можно?
Меня зацепило «рациональное поведение». А вы не думаете, и вообще, может, это и
всех касается, когда строите конструкции, прогнозы, что информация вокруг этого
«царя горы», первого лица, другая, нежели та, которой апеллируют исследователи,
политологи и так далее? Когда Сатаров в девяносто седьмом году написал письмо
Ельцину, просто написал записку с критикой, Борис Николаевич написал на полях:
«Враньё». После этого Сатаров был уволен. Поэтому, насчёт информации, вы вообще
учитываете это в прогнозах?
Андрей Мельвиль:
Вопрос, формально, ко мне, но на
самом деле он ко всем. Действительно, фактор достоверности получаемой лидером
информации и доверия к ней не учитывался в модели рационального поведения «царя
горы». Чтобы учесть эти моменты, нужно строить иные модели, как, например, поступают
Д. Трейсман и С. Гуриев.
Вопрос:
Независимый эксперт. Ко всем
вопрос. Почему Президент как-то занимается внешнеэкономическими вопросами, а
вот экономическими, как все мы видим, не занимается. Чем это объяснить? Тем,
что он просто юрист? Или, всё-таки, тем, что в России нет людей, которые могли
бы ему что-то подсказать, как делать, как действовать?
Евгений Ясин:
Спасибо. Кто будет отвечать?
Борис Макаренко:
Очень простой ответ. Я думаю, что
Президент, уважаемый независимый эксперт, очень активно занимается вопросами
экономики. И ключевые решения принимает он. Просто дело в том, что в публичном
пространстве Президенту выгодно представить дело так, как будто экономикой он
не занимается, особенно в период, когда экономика катится вниз. Точка.
Евгений Ясин:
Последний вопрос.
Вопрос:
У меня два вопроса. Один я хотел
бы задать Алексею Владимировичу, а другой Андрею. Алексей Владимирович, вы
хорошо разъяснили о факторах, которые, в общем-то, привели к снижению одних
партий и способствовали росту Единой России. Тут более или менее ясно. Факторы
снижения компартии, допустим, КПРФ. Но, всё-таки, не понятно, если всё так
систематизировать, в чём причина маргинализации всех либеральных партий,
подлинно либеральных, типа и Парнаса, и Яблока, и претендующей на либеральную
нишу Партии Роста, и так далее. И ещё один вопрос хотел задать Андрею Юрьевичу,
но ладно, потом.
Алексей Макаркин:
Проблема маргинализации, я думаю,
двухуровневая. Я бы даже сказал, трёхуровневая. Первая проблема это
ответственность за девяностые годы. При этом люди не различают нюансов.
Например, партия Яблоко в девяностые годы всегда голосовала против бюджета. А
коммунисты всегда двадцать-тридцать человек отряжали голосовать за бюджет. Но
общественное мнение мыслит иначе. Вы за реформы, или против реформ? Вот за
другие реформы этого нет. Значит, если вы за другие реформы, вы за реформы. Или
ещё более простое. Вы в августе девяносто первого были «за», или «против»? При
этом интересно, что очень многие, кто тогда был «за», сейчас говорят: «А мы были
против, в сердце». Но либерал не может так ответить. Значит, он перестаёт быть
либералом. Это один момент. Второй момент: после одиннадцатого-двенадцатого
годов, консервативная волна. На чём? Патриотизм. Соответственно, либерал
патриот и космополит. И морально-нравственная тема. Власть зацепилась за
морально-нравственную тему. У нас общество, которое готово на достаточно многие
уступки и так далее, но которое держится за ребёнка. Это общество, которое
держится за благополучие детей, за их счастливое будущее, за их защиту от всего
страшного, что есть. И внутренне либералы. И страх ребёнка, и страх родителя,
что ребёнок вырастет не таким, не правильным. И вот это соединилось. Оказывается,
этот ваш Запад – это однополые браки, это извращение молодёжи. И здесь поймали
эту волну. Если ты хочешь, чтобы твой ребёнок был нормальным, таким, как все,
иди за власть. Либералы его хотят сделать ненормальным. И третий момент это две
тысячи четырнадцатый год, это Крым. Это очень жёсткий разлом. За Крым – против
Крыма. Вот эти три позиции. Девяностые годы, консервативная волна,
морально-нравственные проблемы и Крым. И ещё забыл одну вещь. Она всегда была,
в связи с украинскими событиями она усилилась. Жуткий страх перед революцией.
Мы опрашиваем граждан, в группах нам говорят: «Слава тебе, Господи, что я могу
выйти из дома, дойти до магазина, купить там что-нибудь и вернуться обратно, и
меня снайпер не убьёт». Вот, когда это всё соединилось…
Реплика из зала:
Боярышник.
Алексей Макаркин:
Боярышник наш, а вот это нет.
Убьёт снайпер. Поэтому, когда всё это соединилось в большой ком, произошло то,
что произошло.
Вопрос:
Борис Игоревич интересную вещь
сказал, но я не запомнил, какие-то холдеры.
Игорь Бунин:
Стейкхолдеры.
Вопрос:
Да, да, да. Так вот, мы в «Новой
газете» это немножко по-другому видим. Мы видим, что между этими холдерами идёт
страшная драка. И ответьте, пожалуйста, на вопрос. Фактор коррупции, который,
на самом деле, есть скрепа, одна из важнейших скреп, и эта скрепа не только
наверху, она вплоть до дворника. И этот фактор сейчас вынимается. Вот, какая
может быть стабильность при борьбе с коррупцией? То есть, борьба с коррупцией и
этот консенсус совершенно закрывает. Вы на эту тему думали?
Борис
Макаренко:
Во-первых, я сказал, что никто не
знает, сколько трещин внутри пирамиды Хеопса. Наверное, много, но последние
пять тысяч лет она стоит. А чем меньше пирог распределяем, тем напряжений
больше. Но те, кто находятся внутри и испытывают друг к другу сильную
конкуренцию, зависть и ревность, знают, что если это будет проявляться слишком
открыто, то тогда пирамида точно рухнет. Не может правый кирпич пирамиды
открыто бороться с левым. Другая аллюзия: гвардейцы кардинала и мушкетёры
короля могут драться на дуэлях, убивать друг друга, похищать подвески королевы,
но чтобы галантерейщик Бонасье или третье сословие в их споры вмешалось – упаси,
Господи. Они будут вместе против него. Это первое. Насчёт борьбы с коррупцией.
Вот, сейчас эти громкие резонансные дела: Улюкаев, губернаторы, и обо всех
предварительно Президенту докладывали. На мой взгляд, борьба с коррупцией это
когда следователь и полицейские, видя факты коррупции, никому не докладывают, а
идут и арестовывают. Тогда это борьба с коррупцией. А если, прежде чем
арестовать коррупционера, надо где-то получать высочайшее соизволение, то это «царь
горы», режим, управляемый вручную.
Евгений Ясин:
Спасибо.
Реплика из зала:
Пока есть «царь горы», коррупция
не важна.
Евгений Ясин:
Я прошу прощения, мы всегда до
восьми, значит, мы уже переступили границу. Сколько выступающих? Парочку.
Пожалуйста.
Выступление:
Постараюсь быть кратким. Я вижу,
что Игорь Михайлович уже начинает, как и Ходорковский, надеяться на двадцать
четвёртый год. Я думаю, что это преждевременно, потому что существуют разные
способы избежать этого. В частности, досрочный уход Президента. Я думаю, что
такие предположения, которые уже сейчас начали высказываться, вполне реальны.
Подобрать нужного кандидата, быть уверенным в том, что курс продлится, и
передать его раньше, чем все эти диадохи начнут бороться между собой. Но в
целом, конечно, ситуация весьма унылая и почти безнадёжная. Болото, как сказала
Зубаревич, это самый устойчивый организм. Но представим себе, что происходит
засуха или землетрясение. Что происходит с болотом? Я думаю, что этот вариант
сбрасывать со счёта никак нельзя. Тем более что сейчас наступает период большой
неустойчивости во всём мире. Миропорядок рушится. Что это может быть? Ну, если
это будет не большая неожиданность, то я думаю, что система это спокойно
переживёт. Но если это будет неожиданность серьёзная? А может быть что угодно.
Это может быть резкое понижение цен нефти. Это может быть нашествие
террористов, с которыми власть не справляется. Это может быть что угодно в
нынешних условиях. И вот здесь окажется, всё-таки, что это система, в которой
объективно всё плохо. Субъективно, вроде бы, хорошо, но она внутренне не
устойчива. Эта неустойчивость проявляется только в период неожиданностей. А
неожиданность это та самая непредсказуемость, которая сейчас очень и очень
возможна. Я не думаю, что по этому поводу нужно радоваться, потому что,
возможно, в выигрыше окажутся как раз люди типа Стрелкова. Они гораздо более
готовы к этому, чем либеральная оппозиция. Но, тем не менее, это очень
вероятный вариант, и я думаю, что задачей либеральной оппозиции действительно
не является как-то готовиться к этому. А готовиться можно только по мелочам,
вот на этом самом муниципальном и дворовом уровне, о котором говорил Андрей
Юрьевич. Спасибо.
Реплика из зала:
Извините, можно, я вас на
секундочку задержу? Довольно убедительно и интересно все три основных
выступающих описали ту действительность, которую они видят в своей системе
координат. Это, наверное, их достижение. Но у меня осталось какое-то ощущение
неглубинности, хотя Андрей Юрьевич попытался со своим консерватизмом без
развития заглянуть немножечко глубже, под внешний слой того, что происходит. Мне
не хватило двух вещей. И я их назову. Первая это сопоставление, в основном, с
соседями, которые ближе нам, чем Трамп и другие вещи, в том смысле, что там
малое возмущение иногда приводит к очень большим изменениям. В гораздо более
или менее авторитарном состоянии эти общества идут враскачку, в иных условиях
приводящую иногда к очень большим непредсказуемостям. И как это сравнить с
нашей непредсказуемой стабильностью. Это первый вопрос. И второй. Что для меня
требует доказательства, так это определение нашего режима как персоналистского.
Я понимаю, что это на поверхности. И когда Борис отвечал Лёне про коррупцию,
естественно, напрашивался ответ. У меня, например, какая-то не научная, но
другая оптика. Мне кажется, например, что у нас республика ведомств в гораздо
большей степени, чем президентская, если говорить на таком языке. И это не
потому, что я прав, а вы не правы, а потому что, может быть, надо рассматривать
разные модели. Сопоставлять описания не с точки зрения того, как точно вы
описали, а с точки зрения других моделей. Вот этого мне немножко не хватает.
Евгений Ясин:
Спасибо. Кто ещё? Пожалуйста.
Елена Гусева:
Я соглашусь, что не рассмотрена
весовая категория внешнего фактора, который может повлиять. Я хотела бы в
будущем услышать оценку развития среднего класса в нашей стране. Либо он
уменьшается, или остаётся таким же, в количественном отношении, либо
увеличивается. Потому что это тот слой общества, который как раз более способен
к социализации, к активизации и политической конкуренции. Сейчас появился новый
термин «персоналистский режим». Раньше мы оперировали другими терминами:
авторитарный режим и тоталитарный. Вначале, пока у Путина не было большого
рейтинга, в принципе, считалось, что это тоталитарная система. Потому что к
власти пришла система, которая подкреплена силовыми структурами. Сейчас, с
момента его роста, система больше действительно переходит на авторитарность.
Тем не менее, его команда это всё равно в первую очередь силовые структуры.
Потому что с олигархами он расправляется на раз. И эти элиты не играют большой
роли, чтобы изменить ситуацию. Потому что первое, что он сделал, он связал по
рукам и ногам самого крупного олигарха в нашей стране, который имел и
внутреннее влияние, и внешнее. То есть, в принципе, на элиты рассчитывать не
приходится. Я бы, скорее, рассчитывала на средний класс. У нас партии, когда
наступают выборы, поднимают одни и те же проблемы и начинают их муссировать. На
самом деле, партии у нас отличаются тем, что ни одна из них не выделила, что
первично, что вторично в этих ситуациях. Что основное, что производное. Мы
определяем несколько самых крупных проблем: это отсутствие независимого
судопроизводства, неразвитие местного самоуправления. Они главные, но, на самом
деле, нет политической конкуренции. То есть, надо во всех проблемах сначала
определить первичность. Что является главным, и откуда растут все остальные
проблемы. С этого надо начинать все исследования. Понятно, что у нас это
политическая конкуренция. Я соглашусь, что изменения должны произойти снизу, и
что надо действовать на муниципальном уровне, но, к сожалению, инструмент нужно
спустить сверху. Я это вижу как подоходный налог по месту жительства. Не федеральных,
не региональных бюджетов, а именно по шаговой доступности, и выборы главы этого
самого района, где ты живёшь. На мой взгляд, если человек платит свой налог в
определённом месте и спрашивает с того ближайшего руководителя, кто им
распоряжается, в принципе, начинается социализация. Я обращу ваше внимание, в
той же самой Москве сейчас активней стали действовать люди по управлению своими
многоквартирными домами. У нас же два способа: внешняя управляющая компания и
внутренние ЖСК, ТСЖ. Лучше живут компании, которые занимаются внутренним
управлением. И люди при поднятии тарифов больше стали интересоваться в каждом
доме, куда денежки идут. Я считаю, что социализацию надо начинать с подоходного
налога по месту жительства. Всё.
Евгений Ясин:
Спасибо.
Выступление:
Я хотел бы сказать, во-первых, по
проблемам предсказуемости и прогнозов. Я помню прогнозы девяностых годов ещё
при Ельцине, что будет. И ни один наиболее крупный прогноз не оправдался. Далее.
Когда кончался второй срок президента Путина, ни один прогноз не оправдался.
Сейчас, конечно, эффективно прогнозировать тоже трудно. Я не специалист
прогнозирования, у меня другой аспект. Всё-таки, эффективно тогда, когда
несколько вариантов. Причём, диаметрально противоположных. Далее я бы хотел высказаться
насчёт выборов. Как-то сегодня не прозвучало, что ещё когда была введена, как я
считаю, наглая антидемократическая мера на проблемы запрета блоков, власть
пошла на уступки после движения протестов. И по поводу установления
одномандатных округов, снижения порога, и так далее. Но, тем не менее, оставила
в силе запрет на создание блоков. И это, конечно, создало возможности для
Единой России. Но, наряду с другими факторами, я полностью согласен с тем, о
чём сказал Алексей Владимирович насчёт дискредитации, дискриминации и
маргинализации либеральных сил. Конечно, здесь есть и другие факторы.
Во-первых, то, что сама власть нередко говорит либеральным языком. По крайней
мере, на ранних этапах. И сейчас тоже, когда ей выгодно. Не зря же сегодня
процитировали Путина, когда он сказал, что он либерал. Но завтра он может
сказать диаметрально противоположное. Это, всё-таки, лидер, который действует в
зависимости от ситуации. И то же самое любой другой из властных структур. Тем
более что мы сейчас имеем индивидуальные свободы. Хотя, я знаю, что КПРФ (кстати,
не Единая Россия, а КПРФ) постоянно нападает на тринадцатую статью Конституции
об идеологии, чтобы убрать эту статью. Более того, я знаю, к нам в учёный совет
поступали, правда, пока не защищались в нашем университете диссертации о том,
чтобы отменить свободный выезд, вернуться к ситуации советского периода. Это на
полном серьёзе. Причём, диссертации на уровне докторских. С конкретными
практическими предложениями. Слава Богу, пока это ещё никто реализовывать не
собирается. Далее, я хотел бы высказать своё несогласие с глубокоуважаемым мной
Алексеем Юрьевичем о том, что у нас нет гражданского общества. Может быть, вы
несколько сгустили, но дело в том, что, всё-таки, конечно, оно есть. Бесспорно,
оно есть. Мы мало на наших семинарах рассматриваем проблематику гражданского
общества, активизации гражданского общества. Оно есть. Другое дело, что оно не
структурировано и, может быть, деполитизировано, это всё-таки тоже играет
определённую роль. И то же самое насчёт среднего класса. Другая проблема
среднего класса. Конечно, он в России тоже есть. Но средний класс на
сегодняшний день тоже поддерживает Президента, в большей степени Единую Россию.
Как ни странно. Не либеральные силы, хотя, казалось бы, а почему? Ну,
во-первых, это высокие зарплаты во второй половине двухтысячных годов.
Во-вторых, сохранение, как я уже сказал, индивидуальных свобод. Это тоже. И
пока что у среднего класса нет потребности влиять на политику. У него есть
потребность свободно заниматься бизнесом. Он даже готов отстёгивать что-то,
если его не будут очень трогать. Он готов путешествовать по всему миру, слава
Богу, это у него не отнимают, и поэтому у него нет потребности влиять на
политику, влиять на власть. И думается, что когда-то у среднего класса (это не
только бизнес, это интеллигенция) появится такая внутренняя потребность, как
это было в конце восьмидесятых у нас. Ну, возможны какие-то изменения. Спасибо.
Евгений Ясин:
Я хочу поблагодарить всех
участников. С моей точки зрения, картина, весьма близкая к реальности. И мы
должны смотреть на это со всей прозрачностью, что ли, не ожидая каких-то
быстрых, лёгких продвижений. На мой взгляд, было бы лучше всего, если бы были
аккуратные, осторожные шаги к демократизации, и так далее, и тому подобное.
Беда единственная заключается в том, что экономика развиваться не будет. Это вы
имейте в виду. Почему? Потому что вы имеете ситуацию, когда вы построили
политическую систему, ориентированную на высокие доходы от нефти. И с тех пор,
как вы произвели рыночные реформы, продвижений по формированию рынка на основе
тех реформ, которые были созданы до девяносто восьмого года, не делалось. А как
мы сейчас будем развиваться, я, как экономист, себе не представляю. Я пока вижу
ситуацию, что мы будем находиться в положении стагнации. Это лучший вариант на
несколько лет. Что дальше произойдёт? Может быть, наши бизнесмены поверят в те
уступки, которые будут идти от руководства, от власти, и начнут больше
вкладывать. Этого я не исключаю. Но серьёзный поворот диктуется
технологическими границами, они всё время отодвигаются достижениями в других
странах. Перегруппировкой, которая привела к тому, что Россия перестала быть
империей. А Китай вышел на второе место. Поэтому, действительно, очень сложная
ситуация. Есть такая теория, которую описали Росс и Нисбетт в книжке «Человек и
ситуация». Называется эта теория «стационарное равновесие Кёллера». Там
предполагается, что разные силы, которые есть в обществе, противостоят друг
другу, а движения нет. Но есть определённая величина напряжения. Если сам
механизм такой, что он позволяет снимать напряжение, то тогда что-то получается,
и это демократическая система. А если не получается, то тогда напряжение растёт
и в какой-то момент становится столь велико, что система выходит из равновесия.
Когда это может быть – не знаю. Просто такой момент я хочу отметить. Ещё раз
спасибо. Я сам вступать в споры не буду. Всего вам хорошего, спасибо за
терпение. К сожалению, мы не смогли дать вам какие-то близкие надежды,
извините.