Комментарий Вадима Межуева
Сначала несколько слов в защиту западников. Я считаю себя западником, человеком, воспитанном на западной культуре, — разумеется, в той степени, в какой она была доступна в условиях советской России. Любой человек, получивший образование в России, может считать себя в какой-то мере человеком европейской культуры, поскольку изучал то же, что изучают и в Европе. Спор между западниками и славянофилами — это спор между людьми с разными убеждениями, но принадлежащими к одной и той же культуре — европейской. Более того, он только внутри этой культуры и возможен. За ее пределами таких споров не ведут. Чтобы сравнивать себя с Европой, надо в каком-то смысле уже быть Европой. Страны внеевропейского региона тоже изменяются, развиваются, модернизируются, но не возводят свою несхожесть с Европой в общенациональную проблему. Я был в Китае и не заметил там особого беспокойства по этому поводу. Россия же всегда осознавала себя даже не соседом, а родственником Европы, пусть для кого-то дальним и бедным. Иное дело, что отношение к Западу у нынешних западников и почвенников отличается от того, каким оно было у их предшественников из позапрошлого века.
Русские западники ХIХ века не были русофобами, а первые славянофилы не были врагами Запада: они в равной мере любили Россию и Запад, хотя и по разным основаниям. Те и другие признавали свое родство с Западом, но расходились между собой в понимании того, в чем оно состоит. Каждому из них был дорог свой Запад. И в этом вся проблема. Нынешним западникам и почвенникам следует для начала договориться о том, что они называют Западом. Возможно, они видят в нем не то или только часть того, чем он в действительности является. Ведь Запад неоднороден, многолик, внутренне противоречив и конфликтен. Пытаясь разобраться в своем отношении к нему, мы не дали миру своего Адама Смита или Карла Маркса, не родили собственную теорию Запада. Свое представление о Западе мы большей частью заимствовали у самого же Запада. Одним он нравился в исполнении французских просветителей, другим — немецких романтиков, третьим — европейских социалистов. Сегодня у наших западников он популярен в изображении чикагских монетаристов. Но ведь это разные Запады, не тождественные друг другу. С каким из них мы хотим иметь дело? Русский спор об отношении России к Западу — это в значительной мере продолжение спора Запада с самим собой.
Современный Запад родился, как известно, на пересечении двух традиций — античной и христианской. Обе они определяют лицо Запада, образуют его внутреннюю пружину. Кому-то, возможно, и кажется, что Запад являет собой нераздельное единство этих традиций, их гармонический синтез — что-то вроде сплава христианской морали с научной рациональностью. В действительности то и другое находится здесь в весьма напряженном и противоречивом взаимоотношении, вызывающем на самом Западе постоянные идейные противостояния, расхождения и споры. Примером такого противостояния в Новое время могут служить просветители и романтики, чьим русским подобием и стали наши западники и славянофилы. Полемика между европейскими просветителями и романтиками, перекочевав еще в ХIХ веке на русскую почву, стал спором о России, о том, как ее понимать: как часть Европы, но только отставшую в своем развитии, или как особый культурный мир со своими правилами и нормами. Западники твердили о цивилизационной отсталости России, славянофилы — об ее культурной самобытности и уникальности. Для первых общественным идеалом служил рационально организованный Запад, для вторых — православная Русь с ее религиозно освященным укладом жизни. Спор этот не завершен до сих пор. Нельзя не увидеть в нем отголосок присущего всему Западу внутреннего раскола между цивилизацией и культурой, наукой и религией, правом и моралью, рациональностью и духовностью, частным и всеобщим. Наши западники и почвенники лишь по-своему выразили этот раскол, используя пример России в качестве главного доказательства собственной правоты.
Размышляя о судьбе России, мы, по существу, решаем ту же проблему, что стояла и перед Западом, — как примирить модернизацию (рационализацию) общества с традиционной религией, моралью и культурой, с особенностями национальной жизни? Как совместить экономический рост и вызываемые им институциональные изменения с ценностями духовного порядка? Что делать в процессе модернизации со своим прошлым? Проклясть его или попытаться найти какую-либо связующую нить между ним и настоящим? Без прошлого, как известно, нет настоящего, но и настоящее рождается из-за неудовлетворенности прошлым. Этот вопрос и расколол нашу интеллектуальную элиту на два лагеря. У нас они существуют под названием западников и почвенников, но их можно представить и в качестве аналога европейских реформаторов (или модернизаторов) и консерваторов. Нашим отечественным реформаторам и консерваторам не хватает порой чувства исторической меры, соединяющего в себе критическое отношение к прошлому с пониманием его непреходящей ценности для настоящего. Во имя нового они готовы подчас до основания разрушить старое, а храня старину, часто не приемлют явно назревшие перемены. В их сегодняшнем противостоянии крайности эти иногда доходят до абсурда. Поэтому, слыша их речи, не так-то просто принять чью-либо сторону. Они как бы не слышат друг друга: каждый из них, несомненно, выражает какую-то долю истины, но почему-то выдает ее за всю истину.
Что вызывает несогласие, когда слушаешь наших западников? Связав себя с проведением радикальной экономической реформы, призванной превратить Россию в капиталистическую страну, они подняли на щит, абсолютизировали и то, что противопоказано не только традиционной России, но и самому Западу как культурному образованию. В этом их коренное расхождение с русскими западниками прошлых времен. Последние, как известно, если и завидовали Западу, то только наличию у него политической свободы и просвещения. О «просвещенной свободе» еще Пушкин писал. Не рынок и частную собственность отвергали западники, но «дух капитализма» с его «протестантской этикой» и культом частной выгоды и наживы, возведенными в ранг высшей человеческой добродетели. Мир «лавочников», европейского «мещанства» был для них не Западом даже, а изменой Запада самому себе, его культурным «грехопадением», предательством собственных идеалов свободы, равенства и братства. Отсюда и разочарование некоторых русских западников (Герцена, например) в современной им Европе, их обращение к социализму в качестве противоядия против буржуазной пошлости.
Классическому русскому западничеству противостоит сегодня его новая разновидность, объявившая капитализм высшей и конечной целью исторического развития, заветной мечтой всего человечества. Если западники первого призыва отвергали буржуазный Запад во имя спасения западной же культуры, которую они хотели сделать достоянием и России, то их нынешние потомки согласны пожертвовать и историей, и культурой России ради ее уподобления рядовой капиталистической стране. Первые западники, мечтая о свободной и просвещенной России, не умоляли ее великодержавия, ее государственного величия (защищая дело Петра, они защищали и существование Российской империи, понимая ее не как «тюрьму народов», а как способ их приобщения к западной культуре и цивилизованности), новые западники во имя вхождения в мировой рынок, похоже, согласны смириться с любой ролью, которую Запад предпишет России. Ради счастья «быть Европой» они согласны стать какой угодно ее малой частью. Чем-то они напоминают незабвенного лакея Яшу из «Вишневого сада». Побывав однажды в Париже со своей барыней, он вернулся домой, преисполненный величайшего презрения к собственной стране: «Страна необразованная, народ безнравственный, вокруг скука, да и кормят на кухне плохо». И потому «Любовь Андреевна, ради бога, возьмите меня обратно в Париж, потому что жить мне здесь положительно невозможно». От такого западничества разит передней, лакейской. Оно лишено чувства собственного достоинства и продиктовано всего лишь завистью к чужому достатку.
Откуда взялся этот новый тип западника, открыто ликующего по поводу развала собственного государства и слагающего гимны потребительскому раю? Искать его родословную в просвещенных западниках ХIХ века вряд ли правильно. Последние руки не подали бы нынешнему западнику. У старых западников сознание отсталости России от Запада не переходило в сознание ее неполноценности. Россия была для них в чем-то отсталой страной, но более любимой, чем любая другая. И только сейчас отсталость стала отождествляться с чувством ущербности, ограниченности, чуть ли не врожденного уродства собственной страны, с неприязнью ко всему отечественному. Такое западничество можно назвать плебейским и холопским. Бердяев был прав, усматривая в нем наиболее яркое проявление нашей азиатчины. Стоит ли удивляться, что западник новой формации порождает в качестве ответной реакции рост ксенофобии и консервативного национализма, обостренное чувство вражды и подозрительности ко всему, что исходит от Запада. Не Запад провоцирует это чувство, а «неистовые ревнители» Запада в нашей стране.
Если уж учиться у Запада (а учиться надо — в этом я согласен с западниками), то прежде всего его способности быть критичным к самому себе, его умению видеть в своих оппонентах не врагов, а собственные идейные порождения, с которыми так или иначе надо считаться. Кто сказал, что Запад существует только в том виде и качестве, в каком его представляют наши либералы и рыночные реформаторы? Почему только правые считают себя западниками, отказывая в этом левым партиям и движениям? Есть либеральный и социал-демократический (или социалистический) Запад, есть западная рыночная экономика с ее конкуренцией и монополиями и есть западная духовность и культура (религия, философия, искусство) с ее во многом антибуржуазными ценностями. Желая уподобиться Западу, надо принимать то и другое — и западный рынок, и западную культуру, которая всегда была проникнута духом критики буржуазного общества, всегда содержала в себе элемент левизны и, во всяком случае, не была столь однозначной, как наши западники.
Только поняв Запад во всей его сложности, можно поставить вопрос о том, чем должна являться Россия по отношению к нему. И здесь у меня возникают разногласия не только с западниками, но и с нашими почвенниками, которых, похоже, не устраивает никакой Запад. Их усилия представить Россию как совершенно особую по сравнению с Западом цивилизацию не кажутся мне слишком убедительными. Россия, конечно же, отличается от стран Западной Европы, и весьма существенно, но нельзя не видеть и ее сходства с ними. Географически и культурно Россия уже давно Европа, пусть и не либерально-рыночная, не буржуазная. Можно ли, например, исключить из Европы Германию ХIХ века, которая, экономически и политически отставая от Англии и Франции, внесла выдающийся вклад в общеевропейскую культуру? Попытка ее самоизоляции от Европы окончилась, как известно, трагедией нацизма. Что в таком случае не хватает России, чтобы считать себя Европой? Наличия гражданского общества и капиталистической экономики? Но Европа была Европой и до того, как гражданское общество и капиталистические отношения стали общеевропейской реальностью. Разве абсолютистская Франция не была Европой? Переход России к гражданскому обществу, современному рынку и правовой демократии затруднен многими обстоятельствами, но это еще не повод, чтобы исключать ее из Европы, границы которой очерчены не современными Англией или Францией, а Афинами и Иерусалимом — духовными предками как Западной Европы, так и России. От них они унаследовали свои пусть и расходящиеся в чем-то истины, для России лежащие более в сфере морали, для современной Европы — в области науки и права (можно, конечно, и как-то иначе трактовать различие между ними). Но в любом случае, обе они суть стороны, части одной общей истины, которая и есть Европа. Пренебрегать одной из них — своей ради чужой или чужой ради своей — значит существенно обеднять то, что называется Европой и еще шире — Западом.
Представление о России как о совершенно особом культурно-историческом типе, во всем отличном от западного, есть продукт запоздалого русского национализма, возникшего в ответ на западный национализм. Владимир Соловьев считал его «вырождением славянофильства», не отрицавшего духовную близость России и Европы. Несходство России и Запада в рамках общеевропейской истории во многом объясняется их разным пониманием того урока, который Рим преподал миру, и самой сути «римской идеи». Наследуя Риму в его попытке создания универсальной, объединяющей все народы цивилизации, они по-разному ответили на вопрос, что стало причиной неудачи этой попытки, или «почему погиб Рим?». Вопрос этот волновал и Средние века, и Новое время. Даже творцы американской Конституции задавались тем же вопросом. И все они причину гибели Рима усматривали в его измене республиканским идеалам, что привело к уничтожению гражданских свобод и установлению режима личной власти. Противоядие против такого перерождения Европа искала на пути возрождения гражданского общества, демократии и правового государства, в чем, собственно, и усматривала универсальный принцип будущего мироустройства и общечеловеческого единения.
Иной версии гибели Рима, унаследованной им от Византии, придерживалась Россия в лице своих духовных пастырей и мыслителей. По этой версии, «первый Рим» стал жертвой язычества, т. е., с христианской точки зрения, бездуховности, повлекшей за собой моральное разложение власти и граждан. «Православный Рим» и стал для России истоком ее последующих исканий в области духовной жизни, государственного и общественного устройства. От Рима, следовательно, идет традиция как правового, так и теократического государства, объединенного общей верой или идеей, т. е. базирующегося на чисто духовных основаниях. И каждая из этих версий по-своему объясняла историческую миссию западной цивилизации, вобравшей в себя, как уже говорилось, наследие античности и христианства. В современной Европе верх взяла традиция научного и правового рационализма, идущая из античности, тогда как Россия в своем культурном поиске стремилась отстоять христианскую традицию с ее приоритетом духовных ценностей над материальными интересами.
В лице России, как я думаю, мы имеем дело не с особой цивилизацией, а с особым видением и пониманием того, чем является или должна быть европейская цивилизация. «Русская идея» (во всяком случае, как она трактовалась Достоевским и Владимиром Соловьевым) не отрицала «римскую», а являлась ее своеобразным продолжением и развитием. Мыслящая Россия никогда не относилась враждебно к европейской культуре, постоянно испытывала на себе ее влияние, училась у нее. Как и европейская гуманитарная культура, она не приняла реальности современного (индустриального и массового) западного общества, усмотрев в нем разрыв Запада с собственными духовными ценностями и традициями. Сложившееся у русской интеллигенции двойственное отношение к Западу, сочетавшее признание его несомненных достижений в сфере науки, техники, образования, политической свободы с неприятием выродившейся в массовое общество цивилизации (культура и цивилизация Запада никогда не отождествлялись в ее сознании), определили смысл и ее собственного поиска путей цивилизационного развития России. Учась у Запада, беря у него все ценное, не просто повторять его, а двигаться дальше, к более справедливым и нравственно оправданным формам жизни — так можно определить суть этого поиска. Если судьба распорядилась России позже других «войти в современную цивилизацию», то зачем повторять и то плохое в ее развитии, что уже вышло на поверхность? Отсюда постоянное стремление как бы опередить время, всегда и во всем быть «впереди планеты всей», раньше других прорваться в будущее. В эпоху национальных государств лучшие люди в России мечтают о всечеловеческом единстве, «духу капитализма» противопоставляют идеал служения «общему делу». Можно много говорить об идеализме и утопизме такого поиска, но именно он придал русской культуре ее своеобразие и духовное величие. И еще вопрос, что именно стало причиной нашего нынешнего кризиса — отставание от Запада или отказ от желания быть впереди его в поиске более справедливой жизни.
В сложном и противоречивом облике России нельзя не заметить определенного несоответствия между ее «душой» и «телом» — ее устремленностью к «высшей правде» и морали и ее еще недостаточной экономической, политической и просто бытовой цивилизованностью. Подобное несоответствие вызывает порой у сторонних наблюдателей откровенную насмешку — что это за люди, рассуждающие о судьбах мира и человечества, но неспособные пока наладить собственную жизнь, обеспечить себя элементарным достатком и комфортом? В таком наблюдении много справедливого. Но и заботясь о «теле», цивилизуя его, нельзя пренебрегать собственной душой, отрекаться от того, что питало собой русскую культуру. Материальная заземленность наших западников оправдана в случае, если она не порывает с теми душевными свойствами и качествами русского характера, которые сформированы нашей историей и культурой, но верно и обратное: разговоры о «русской душе» и «русском духе» — пустой звук без наличия «здорового тела», т. е. экономически процветающего и политически свободного общества.
Стоящая перед Россией задача не может быть, как мне кажется, адекватно сформулирована ни в понятиях чисто западнической идеологии (либеральной, например), ни в терминах славянской самобытности, евразийства или еще какой-то другой особости от Запада. Россия, если ей суждено остаться в мировой истории, безусловно окажется в общем русле развития западной цивилизации с ее универсализирующей тенденцией, но сохранит себя, избежав участи периферии этой цивилизации, лишь переосмыслив эту тенденцию в духе собственной культурной традиции. Универсализму западного типа она может противостоять не как его антипод, а как его особый тип со своей системой приоритетов и ценностей, лежащей, как мне представляется, прежде всего в области культуры.
Не только русская, но и европейская культура были антибуржуазными по своей сути. Когда и где культура прославляла страсть к деньгам как высшую цель человеческой жизни? Вместе с тем деньги — важнейший инструмент рыночной экономики и базирующейся на ней цивилизации. Можно ли примирить цивилизацию с культурой, заставить ее вращаться вокруг интересов и целей культуры? Этот вопрос для меня главный в споре западников и почвенников. В его решении я на стороне западников, но только левых западников. Последние, не отвергая достижений западной цивилизации, делает главную ставку на культуру, пытаясь освободить ее от власти чисто рыночных отношений. Запад, как я его понимаю, — значительно более сложная реальность, чем только реальность рыночной экономики и гражданского общества. Он включает в себя и движение к свободе человека от власти денег и рыночных отношений, его постепенное приближение к состоянию, в котором люди равны в своем праве на духовное развитие и творческую самореализацию своей личности, где главной ценностью становится все же не денежный, а культурный капитал. Но разве наше почвенничество в лице своих лучших представителей не хотело того же самого? Разве не мечтало оно о том времени, когда люди будут свободны от личной корысти и эгоистического расчета, объединившись друг с другом ради подвига любви и служения ближнему? Разве духовность и нравственность человека не являются общей ценностью европейской и русской культуры при всем отставании России от Запада в сфере экономических и политических отношений? Пытаясь преодолеть это отставание, зачем же уравнивать себя только с буржуазным Западом, забывая о том, что роднит между собой все христианские культуры?
Своей культурой Россия решала ту же задачу, что и европейская, — освобождение человека от всех сдерживающих и ограничивающих его сил. Практически такое решение было затруднено нашей недостаточной цивилизованностью, отсутствием необходимых материальных предпосылок. Но и создавая их, не обязательно отказываться от самой задачи, пренебрегать смыслом культуры во имя благ цивилизации. Мне кажется, это и есть та единственная точка, на которой могут сойтись наши западники и почвенники. Первые, желая экономически и политически цивилизовать Россию, не должны забывать о ее духовных и культурных приоритетах, вторые, радея о сохранении ее культурного лица, должны способствовать ее вхождению в мир современной цивилизации, без которого это лицо рискует превратиться всего лишь в музейную реликвию. И все вместе должны объединять свои усилия в решении, может быть, главной проблемы современности — снятии напряженности между цивилизацией и культурой, или, другими словами, между обществом и личностью, свободной индивидуальностью, преодолению того состояния, когда одно исключает другое. Американский публицист русского происхождения Борис Парамонов сказал как-то, что ему милее Голливуд со Степашиным (Степашин был тогда министром внутренних дел), чем Мандельштам с Ягодой. Демократия и свободный рынок важнее, иными словами, великого искусства и культуры. Вот это — не русский ответ. Рынок и демократия — всем хороши, но только когда они служат не только частнособственническим интересам, но искусству и культуре, т. е. духовным и всеобщим началам жизни. Согласившись с этим, наши западники и почвенники, возможно, обретут и согласие друг с другом.