Александр Янов: «Патриотизм – чувство интимное, а не публичное и уж тем более не имперское»
Боюсь, 27 лет в Америке испортили меня безнадежно. Мне, как и всем нам, задали в разосланном приглашении вопросы, и я почему-то чувствую себя обязанным – вместо того, чтобы говорить о чем-то своем – на эти вопросы ответить.
Вот первый. Всегда ли имперский патриотизм ведет страну к краху? Ну, прежде всего, я не знаю, что такое «имперский патриотизм». Больше того, мне кажется, что это противоречие в терминах. Ведь патриотизм – чувство интимное, а не публичное и уж тем более не имперское. Это все равно как любовь к своим детям. Или к родителям. Вы же не выйдете на площадь с транспарантом «Я люблю свою маму!». А как любить империю? Как быть ее патриотом, если многие народы вообще находятся в ней не по своей воле?
И, кроме того, патриотизм, как всякая любовь, уязвим. Детей тоже можно забаловать до смерти, испортить им жизнь. А со странами еще хуже. Особенно с имперскими странами европейского корня. Впервые это стало очевидно в конце XVIII века во Франции, когда патриотизм вдруг выродился там в свирепый имперский национализм, в то, что я называю сверхдержавной болезнью. Французы вознамерились завоевать Европу и кончилось это для них трагически – разгромом и оккупацией страны.
Мало того, оказалось, что сверхдержавная болезнь дает страшные осложнения, очень напоминающие фантомные боли у инвалидов, которые потеряли, допустим, руку. Вот так, руки уже нет, а она все болит. То же и у народов – сверхдержавности уже нет, а тоска по ней мучительна. И терзает их эта фантомная боль на протяжении десятилетий.
У французов кончился этот фантомный наполеоновский комплекс так: 36 лет спустя после катастрофы великого Бонапарта они отдали Париж другому, маленькому Наполеону с тем, чтоб он вернул стране утраченную сверхдержавность – т. е. для реванша. А тот, конечно, привел ее к еще большему несчастью и к новой оккупации.
На самом деле, однако, в промежутке между двумя этими Наполеонами во Франции опасная должность европейской сверхдержавы перешла после 1815 года к России. После разгрома декабристов десятилетие спустя в ней тоже началась деградация патриотизма. И здесь выродился он в свирепый имперский национализм. И кончилось это для нее, как и для Франции, разумеется, катастрофой. Я, конечно, имею в виду Крымскую катастрофу 1856 года.
Что было потом, мы знаем. Опять, как и у французов, сверхдержавная болезнь дала осложнения: Россия начала «сосредоточиваться» – для реванша. И так она «сосредоточивалась» до самой мировой войны. Результат был предсказуем: фантомный наполеоновский комплекс привел ее к новой катастрофе – в 1917 году. Мой интеллектуальный наставник Владимир Сергеевич Соловьев еще в 1880-е годы обобщил все это в одной короткой формуле деградации патриотизма.
Он различал три ступени этой деградации. Сначала, оказывается, патриотизм вырождается в «национальное самодовольство». Потом незаметно переходит в «национальное самообожание». На последней ступени все это неминуемо кончается «национальным самоуничтожением». Полтора десятилетия спустя после его смерти история подтвердила его приговор буквально. Российская элита и впрямь покончила политическим самоубийством – самоуничтожилась.
Чего Соловьев не сделал, это не определил точно, с чего именно начинается деградация естественного, как дыхание, патриотизма. И я должен честно признать, что в моей книге «Россия против России» этого тоже нет. Не все еще потеряно, однако. В 2002 году предстоит второе ее издание. В нем я и попробую предложить свое решение этой загадки. Поделюсь с вами своими наметками. Вы будете первыми, с кем я ими делюсь.
Дело в том, что Германия страдала сверхдержавной болезнью и фантомным наполеоновским комплексом точно так же, как Франция или Россия. Он, собственно, и привел ее к Гитлеру. В Германии же и родился термин Sonderweg. Буквальный русский перевод «особый путь» не передает его смысла точно. Сравните Sonderkommande и «особый отряд» – и вы сразу почувствуете разницу. Sonderweg – это значит «мы не какой-нибудь декадентский Запад, мы особенные, мы лучше всех».
Чтобы уж совсем было понятно, еще пример. Моя внучка несомненный вундеркинд. Свой первый Оскар – пусть не голливудский, а нью-йоркский – она получила в 12 лет. Но если бы я стал ее уверять, что она уникальна, что она лучше всех, одним словом, что она, так сказать, Sonder-внучка, я тотчас и стал бы из ее патриота Sonder-дедом. И, может быть, испортил бы ребенку жизнь.
Так или иначе, решение загадки, я думаю, именно здесь. Патриотизм вырождается в момент, когда соединяется с Sonderweg. С этого момента он становится национализмом и начинает неотвратимо скользить по лестнице Соловьева, ведя страну к национальному самоуничтожению.
Второй вопрос: Можно ли считать патриотами тех, кто боролся против империи? Можно. Кроме случаев, когда вторжение иноземцев угрожало национальному существованию страны. Например, власовцы, воевавшие против России в союзе с нацистами, были предателями, а не патриотами. А князь Андрей Курбский, который сражался против диктатуры Ивана Грозного в союзе с литовцами, был патриотом.
Третий вопрос: Любить государство и любить Родину — всегда ли одно и то же? Думаю, что на этот вопрос я уже ответил заголовком своей статьи, опубликованной в «Московских новостях», «Не путать родину с начальством».