И. Клямкин. Либеральные реформы и либеральная идеология
Эту книгу можно читать по-разному. Можно, скажем, рассматривать ее, как сборник экспертных суждений по тем или иным конкретным вопросам (какие нужно принимать законы, чтобы защитить бизнес от произвола бюрократии, и что делать, чтобы они исполнялись; как обеспечить выход России на мировые рынки высоких технологий; как и в какой последовательности проводить административную реформу, и т. д.). Но возможен и другой, синтетический угол зрения.
Книга эта – о либеральных реформах, затрагивающих все сегменты российского общества, – политическую и административную власть, бизнес, а также широкие слои населения, к власти не причастные и бизнесом не занятые. О реформах, глубина и историческая новизна которых все еще недостаточно осознаны. А не осознаны в том числе и потому, что либеральные реформы проводились и проводятся в стране при отсутствии либеральной идеологии. Это относится и к политической власти, и – в определенном смысле – к российским либеральным партиям.
Если говорить о первой, то она, даже инициируя те или иные либеральные преобразования (прежде всего, в экономике), делает все возможное, чтобы их идеологически нейтрализовать, представить в виде чистой прагматики, а идеологический ряд выстраивать как бы над ними в виде своего рода компенсации их издержек. Тут и державно-государственническая риторика, и патриотический пафос, апеллирующие к былому величию России, и акцент на преемственность с советским периодом, и патерналистский популизм. Иными словами, местом (и временем) своего идеологического проживания власть выбрала прошлое – досоветское и советское. О том, как сочетаются реформаторская прагматика и традиционалистская риторика и сочетаются ли они вообще, она предпочитает не распространяться. Таким способом можно какое-то время обеспечивать политическую поддержку со стороны самых разных людей: одни реагируют на прагматику, не обращая внимания на риторику (тем более что и для них находятся ласкающие слух слова о приверженности демократии), а другие – наоборот. Но увеличить потенциал сознательных реформаторских сил в обществе и долговременно консолидировать его подобным образом еще никому и никогда не удавалось.
Разумеется, наши либеральные партии такой двойственностью не страдают, а если и страдают, то в гораздо меньшей степени. И в программных документах, и в своей повседневной публичной деятельности они постоянно напоминают о своих базовых принципах и ценностях – свободе, правовой законности, приоритете личности перед государством и многом другом. И, тем не менее, либеральной идеологии у них, строго говоря, нет.
Любая идеология должна удовлетворять, по меньшей мере, двум требованиям. Во-первых, в ней должны сочетаться декларации об общих принципах жизнеустройства с апелляциями к интересам и запросам реального человека, живущего в данный момент в данной стране. Во-вторых, такое сочетание невозможно обеспечить, если сама идеология исторически внеконтекстна, если она не сфокусирована на болевых точках конкретного времени в конкретном пространстве. И вот этого-то у нас и не наблюдается.
Поясню свою мысль на примере. Скажем, современные немецкие либералы, объединенные в партию свободных демократов, основной акцент в своей идеологической доктрине делают на ценности свободы. И не только потому, что ценность эта в либеральном мировоззрения краеугольная, но потому, прежде всего, что того требует исторический контекст. Немецкие свободные демократы выступают против бюрократического патерналистского государства, концентрирующего в своих руках огромное количество функций и полномочий, что сковывает инициативу граждан и, тем самым, общественное развитие в целом. Предельно конкретен и контекстен поэтому и их подход к другим, более частным вопросам, которые рассматриваются как производные от основного. Говоря, например, о развитии гражданского общества, они выступают за создание таких организаций, которые могли бы взять на себя избыточные функции государства, и – одновременно – против организаций, которые, защищая интересы тех или иных групп населения, служат опорой патерналистскому государству, блокируя развитие свободных рынков (как, скажем, влиятельная ассоциация квартиросъемщиков блокирует развитие рынка жилья). Ну, а такая базовая либеральная ценность, как право (и правовое государство), в идеологии этой партии вообще отодвинута на периферию – не потому, разумеется, что считается менее важной, чем другие, а потому, что принципы права и правового государства в Германии давно утвердились и стали нормой.
В России – картина иная. Здесь наблюдается дефицит именно права и работающих правовых механизмов, что в значительной степени обессмысливает даже те свободы, которые уже есть, и препятствует становлению любых гражданских институтов – в том числе и защищающих интересы населения и его отдельных групп. Поэтому в фундамент либеральной идеологии здесь должна быть заложена идея правового порядка. Будучи исторически и ситуативно контекстной, она, вместе с тем, заряжена пафосом судьбоносности, ибо в случае, если она в очередной раз будет Россией отторгнута, страна и ее граждане окажутся на задворках современной цивилизации.
Под таким углом зрения я бы и рекомендовал читать эту книгу, составленную из материалов нескольких дискуссий. Будучи посвящены разным сторонам нашей жизни, все они, тем не менее, об одном и том же.
Либералы и государственная бюрократия
Какой бы вопрос ни обсуждался, участники дискуссий упирались, в конечном счете, в фигуру российского чиновника, персонифицирующую неправовой характер современной российской государственности. Между тем, в идеологических доктринах и публичной политике наших либеральных партий этой фигуре не уделяется того внимания, какого она заслуживает. Не то, чтобы о ней вообще не говорится: наоборот, поминается она по поводу и без повода даже слишком часто и назойливо. Но – исключительно как главное воплощение социального зла и корыстной мотивации. Оборотная сторона такой манихейской критики – призывы закрыть проблему посредством многократного повышения зарплаты государственных служащих: при хороших деньгах мотивация, мол, изменится, они будут дорожить своим местом и служить отечеству, а не себе.
Отголоски подобных подходов можно обнаружить и в этой книге. Но в ней есть и другое: внятно артикулированная и обоснованная мысль о том, что сама мотивация российского чиновника – продукт вполне определенной системы, складывавшейся веками и в основных своих чертах остающейся неизменной до сих пор. Суть этой системы в том, что в нее заложен безусловный приоритет государства по отношению к личности; предполагается, что устойчивость и прочность первого могут обеспечиваться не благосостоянием и развитием второй, а за счет ее благосостояния и развития, не ее правами, а ее обязанностями при концентрации преобладающей части прав в руках государственной власти. Это и порождало соответствующую мотивацию и соответствующее поведение чиновника. Он становился и становится коррупционером не из-за низких должностных окладов (они на протяжении отечественной истории бывали и высокими), а в силу того, что при такой системе бюрократия выводится за рамки экономической и юридической ответственности.
Речь не о том, разумеется, что чиновнику официально дозволяется нарушать закон и брать взятки. Подобное поведение не только не поощряется, но и осуждается, а порой даже наказывается тюрьмой. Но в условиях, когда бюрократия выведена из-под общественного контроля, когда самоконтроль осуществляется только внутри самой бюрократической корпорации и когда чиновник является главной опорой государственности, само наказание выступает не как неотвратимое, а как случайное, как отступление от системной логики, призванное поддерживать иллюзию о нелегитимности должностных злоупотреблений и надсистемном характере верховной политической власти. И такое положение вещей будет воспроизводиться до тех пор, пока бюрократия сохраняет свое монопольное право не отвечать за принимаемые решения. Налоговый инспектор может своими действиями нанести предприятию серьезный ущерб, но даже если они будут признаны незаконными в суде, никакими неприятными последствиями это для него не обернется. Поэтому, как сможет убедиться читатель, ознакомившись с книгой, умные люди предпочитают сегодня не отстаивать свои конституционные права, ущемляемые чиновником, а откупаться от него.
В последнее время появились идеологи (в том числе и среди тех, кто считает себя либералами), которые призывают противопоставить чиновничьему эгоизму идеологию и мораль государственного патриотического служения. Но в том-то и дело, что такого рода идеология и мораль, приравнивающие работу чиновника по своей патриотической значимости к военной службе, как раз и были необходимыми и существенными атрибутами описанной выше системы. Да, находились люди, которые этой благородной идеей пытались в своей деятельности руководствоваться. Но большинство чиновников подчинялось реальной логике системы, а не легитимирующим ее патриотическим предписаниям. К тому же такое рассогласование предписаний, наделявших бюрократию монополией на патриотизм, и жизненной практики, наделявшей ее монополией на безнаказанность, порождало известную разновидность цинизма, при которой эгоистическая мотивация прикрывалась высокой идеей служения общему благу и которая, возможно, и побудила нашего классика произнести столь часто цитируемые сегодня слова о патриотизме, как последнем прибежище негодяев.
Не ввела эта идеология в заблуждение и население, сталкивавшегося с системой, а не с облагораживающим ее словесным фасадом. И, как реакция, – наш уникально-самобытный античиновничий менталитет, считаясь с которым большевики и выдвинули свою не менее уникальную идею о зарплате чиновника, не должной превосходить зарплату среднего рабочего. Закончилось это, как известно, тайными спецраспределителями и неденежными материальными льготами (поликлиники, санатории и т. п.), сохраняющимися и поныне. И они неизбежно будут сохраняться, пока остаются нетронутыми устои старой бюрократической системы, воспроизводящей не только прежнюю мотивацию чиновника, но и античиновничью народную психологию.
России и ее управленческому классу предстоит осуществить труднейший, можно сказать – эпохальный исторический переход. Суть его выражается просто – движение от парадигмы служения государству к парадигме обслуживания общества. О том, что и как надо для этого сделать, в каком темпе и в какой последовательности, читатель сможет узнать, ознакомившись с суждениями на сей счет наших экспертов в четвертом разделе книги. Свою задачу я вижу не в том, чтобы воспроизводить и комментировать их не во всем совпадающие суждения и рекомендации, а в том, чтобы привлечь внимание к парадоксальному факту: обсуждаемая проблема в пространство публичной политики до сих пор не попала.
Похоже, так называемая «административная реформа» воспринимается нашими политиками, в том числе и либеральными, всего лишь как «одна из» многих реформ, по сравнению с другими (военной или, скажем, земельной) отнюдь не приоритетная. Между тем, речь идет – ни много, ни мало – об изменении самого типа российской государственности и ее взаимоотношений с обществом. Или, говоря иначе, о том, без чего любые другие либеральные реформы неизбежно увязнут. И если наши либеральные политики на сей счет молчат, то это – лишнее подтверждение внеконтекстности либеральной идеологии в современной России.
Такая идеология не может сегодня не быть идеологией новой бюрократии, которая в отличие от старой служит не государству, господствующему над обществом, а оказывает услуги населению (в том числе и на конкурентной основе). Она не может не быть и идеологией нового отношения к бюрократии – не как к «крапивному семени», а как к высококвалифицированному слою профессионалов, доходы которых соответствуют степени общественной полезности выполняемых ими функций.
Либералы и бизнес
Новая бюрократия не может вылупиться из скорлупы старой, т. е. возникнуть как результат самореформирования государственного аппарата. Не в состоянии осуществить такую реформу и политическая власть, если на то нет внятного и получившего публично-политическое выражение общественного запроса. Подобный запрос, разумеется, существует, но он деформирован античиновничьим менталитетом и доправовой, морально-репрессивной природой массового сознания, в котором сохраняется инерция прежних представлений о «служении власти народу», но не может (в силу отсутствия опыта) сложиться образ нового бюрократа, оказывающего услуги населению. Кроме того, запрос этот весьма абстрактен, ибо большинство россиян с корыстолюбием чиновника непосредственно не сталкивается, зная о нем лишь понаслышке; тут нет осознанного конфликта интересов. Поэтому низовой античиновничий пафос лишен реформаторской энергии, не говоря уже о том, что и сам он приглушен, загнан вглубь: в периоды общественной апатии, один из которых мы сейчас переживаем, по-другому не бывает.
Единственный слой, чьи интересы непосредственно сталкиваются (и ущемляются) с интересами бюрократии, – это сегодня молодой отечественный бизнес. О том, в сколь сложном положении он находится, свидетельствуют многочисленные выступления предпринимателей, представленные в книге. На первый взгляд, может показаться, что главная проблема, которая их беспокоит, – дефицит свободы. И, тем не менее, было бы неверно проводить параллели между этой проблемой и тем, чем озабочены либералы в Европе (скажем, упоминавшиеся немецкие свободные демократы).
Да, наши бизнесмены выражают недовольство некоторыми законами, сковывающими их экономическую инициативу. Но они понимают и то, что сами по себе хорошие законы – это в современной России еще не все и даже не главное. Они чувствуют себя бессильными перед бесчисленными подзаконными актами, в которых бюрократия реализует свою монополию на интерпретацию законов, – нередко весьма произвольную. Они знают, что свои законные права предприниматели должны у чиновников выкупать, потому что глубоко укорененная правоприменительная практика, в том числе и судебная, не позволяет их успешно отстаивать. Так что и в данном случае приоритетной оказывается не ценность свободы, а ценность ее правовых гарантий и правовой защищенности.
Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить представленные в книге материалы двух дискуссий, отделенных друг от друга годичным временным интервалом. В ходе первой из них предприниматели обсуждали разрабатывавшиеся тогда правительством законопроекты в рамках программы дебюрократизации экономики и единодушно их одобрили. Вторая дискуссия происходила уже после того, как законопроекты стали законами, резко сократившими количество лицензируемых видов деятельности, упростившими регистрацию предприятий и сократившими юридически допустимое число проверок бизнеса со стороны контролирующих органов. Тут-то и выяснилось, что предприниматели относятся к этим законам, принятым ради их же пользы и выгоды, более чем прохладно. Не потому, что стали считать их плохими, а потому, что уверены: выполняться они не будут, бюрократия придумает соответствующие подзаконные акты, которые возведут перед бизнесом новые административные барьеры на месте старых. Судиться же с государственными структурами предприниматели не склонны: независимость судебной системы по-прежнему выглядит в их глазах сомнительной, а прохождение дел в судах, учитывая их перегруженность, настолько долговременным, что обращаться в них для решения оперативных вопросов и конфликтов кажется бессмысленным. Поэтому предпочтение отдается, как и прежде, испытанному способу – теневому выкупу законных прав.
Очень важно, конечно, что разработаны и, наверное, будут приняты новые законы, уменьшающие налоговую нагрузку на малый и средний бизнес. Они снимают целый ряд претензий, высказываемый предпринимателями на страницах этой книги. Но, помня о практике вхождения в жизнь других хороших законов, не менее важно отдавать себе ясный отчет и в том, что даже самые прогрессивные правовые нормы при отсутствии правовой среды не закрывают проблему, а лишь выявляют ее системную природу. Ведь и сегодня, повторяю, предприниматель вынужден оплачивать не только дефицит прав, но и невозможность ими безвозмездно воспользоваться.
Этот нелегальный союз собственника и чиновника, кажущийся нерушимым, порождает несколько настороженное отношение к предпринимательскому классу среди либеральных политиков и идеологов, что можно уловить и в отдельных высказываниях участников наших дискуссий. Речь идет, разумеется, не о том, что бизнес ими вообще игнорируется или рассматривается исключительно как источник финансовых ресурсов для предвыборных кампаний. Слова о важности развития предпринимательства, снятии административных барьеров на его пути, о защите частной собственности и необходимости ее отделения от власти произносятся с трибун и перед телекамерами, вписываются в идеологические доктрины и политические платформы. Речь же о том, что предпринимательский класс, находящийся в теневом союзе с бюрократией, не воспринимается как ведущий социальный субъект либеральных преобразований в России. Но такой «учет контекста» как раз и обрекает отечественную либеральную идеологию на внеконтекстность.
Да, этот субъект правового порядка, мягко говоря, не очень развит. Однако уровень его развития уже сейчас выше, чем у любого другого слоя, ибо на собственном опыте он успел убедиться в том, что игра по легальным правилам ему была бы выгоднее, чем нынешняя коррупционно-теневая практика. Об этом свидетельствуют данные специального социологического исследования, которыми я располагаю1, об этом же можно судить и по выступлениям предпринимателей, представленным в книге.
Бизнесу – по крайней мере, многим его группам – не хватает не желания выйти из «тени», а силы и независимости, чтобы такой выход осуществить. Ему не хватает общественной и политической поддержи – не эпизодической, как сейчас, а постоянной и целенаправленной. Он нуждается в том, чтобы население воспринимало его как носителя не только частных и групповых, но и общенациональных интересов и отчетливо представляло себе причины, которые мешают ему в таком качестве состояться. Но причины эти таковы, что самостоятельно выносить их на всеобщее обозрение и обсуждение он не решается. Бизнесу – в первую очередь, малому и среднему – нужны политики и идеологи, публично выражающие его нереализованные и не реализуемые при нынешних обстоятельствах установки, апеллирующие к его потенциальной легальной субъектности, а не стыдливо дистанцирующиеся от его реальной теневой квазисубъектности.
Либеральная идеология в России не может сегодня не быть не только идеологией новой бюрократии, но и идеологией законопослушного предпринимательства. Это не значит, что либеральные партии должны становиться партиями бизнеса. Это означает лишь то, что интересы законопослушного предпринимательства, желающего разорвать теневой союз с бюрократией, должны ими публично интерпретироваться как интересы общие, имеющие непосредственное отношение к судьбе каждого человека и страны в целом.
Любая идеология – это не только изложение позитивных принципов, но и описание того негатива, на фоне которого декларируемые принципы более выпукло и рельефно обнаруживают свои преимущества. Материалы, представленные в книге, не просто выявляют такой негатив, но и рисуют перспективу исторического тупика, в который влекут Россию нынешние взаимоотношения бюрократии и бизнеса.
Они блокируют развитие конкурентных рыночных отношений и, тем самым, делают заведомо невыполнимыми любые программы по стимулированию малого и среднего предпринимательства. Потому что бюрократия заинтересована не в конкуренции, а в монополии, позволяющей ей продавать свои услуги по устранению конкурентов отобранным ею монополистам.
Они создают питательную среду для паразитического бизнеса, специализирующегося на оказании предпринимателям такой специфической услуги, как помощь в преодолении искусственных административных барьеров.
Они консервируют сырьевую структуру российской экономики и обрекают страну на прогрессирующее технологическое отставание. Отсутствие конкурентной среды, необходимой для расширения малого и среднего бизнеса, в сочетании с административными рогатками для бизнеса, уже возникшего, препятствует инновациям и развитию необходимого для них человеческого капитала. Если молодой предприниматель Андрей Краснощеков, выступающий на страницах этой книги, сумел пробиться со своими новыми технологиями на рынки трех высокоразвитых европейских стран и Южной Кореи, но лишен возможности расширять свой бизнес, то возникают вполне законные вопросы не только о будущем страны, но и о содержании казенной патриотической риторики, апеллирующей не к конкретным сегодняшним достижениям наших сограждан и не к тому, что мешает эти достижения наращивать, а к абстракции «великой России».
Я упомянул о Краснощекове, чтобы показать: опыт отечественного предпринимательства позволяет увидеть не только ненормальность среды, в которой оно сегодня существует, но и его потенциал, проявляющийся вопреки среде и ее сопротивлению. К сожалению, инвентаризация этого опыта пока не проведена. Она, не исключено, могла бы увеличить степень решимости тех, кто все еще опасается открыто вводить фигуру предпринимателя в контекст либеральной идеологии в качестве ведущего субъекта – по крайней мере, потенциального – либеральных преобразований и либерального порядка. Не исключено также, что такая инвентаризация стала бы и важным эмпирическим доказательством внеконтекстности многих нынешних представлений об исторической и ситуативной контекстности.
Либералы и гражданское общество
Подобно тому, как не может самореформироваться и осуществить системную трансформацию бюрократия, не в состоянии сделать это своими силами и бизнес, вынужденный играть по навязанным ему неписаным нормам теневого кодекса. Более того, такая задача в его нынешнем состоянии не решается и при наличии политической поддержки – будь-то со стороны либеральных партий и даже верховной власти.
Изменить (или попытаться изменить) такое состояние можно двумя способами. Первый – гражданская консолидация и самоорганизация самого бизнеса. Второй – сотрудничество с другими институтами гражданского общества, что предполагает содействие их укреплению, усилению и расширению их влияния.
О консолидации и самоорганизации предпринимательского класса в книге говорится много – в том числе и представителями самого этого класса. К сожалению, большого оптимизма их рассуждения пока не вызывают. Будучи звеном бюрократически-теневой системы и испытывая по этому поводу явный дискомфорт, бизнес не находит в себе ресурсов для противостояния ей, для публичного позиционирования как организованного субъекта правового порядка. Однако некоторые симптомы, свидетельствующие о начавшемся осознании не только частных и групповых, но и общенациональных задач, у предпринимателей все же просматриваются. И уже одно это дает либеральным партиям основания для того, чтобы выдвинуть идею гражданской консолидации и самоорганизации бизнеса в качестве одного из базовых положений своих идеологических доктрин. Такой акцент не только исторически контекстен, но и исторически поучителен: опыт отечественного бизнеса начала ХХ века показывает, чем может обернуться погруженность предпринимательского класса в свои частные и корпоративные экономические интересы при дистанцировании от общих проблем национального жизнеустройства и уповании на власть как «единственного европейца».
Более оптимистичными выглядят перспективы сотрудничества бизнеса с гражданскими организациями, отстаивающими универсальные правовые принципы и ценности. На страницах книги можно обнаружить немало исходящих от предпринимателей заверений в желании действовать совместно с этими организациями и даже в готовности рассматривать их как своего рода «крышу», обеспечивающую бизнесу защиту от произвола властей. Однако и в данном случае речь идет все же скорее о первичных импульсах, вызванных «наездами» власти на бизнес и неприятными воспоминаниями о них, чем об озабоченности выработкой совместной стратегии.
Во-первых, к прямому организованному сотрудничеству предприниматели не готовы по все той же причине нежелания ссориться с бюрократией и лишиться ее «крыши». История, рассказанная Людмилой Алексеевой, в данном отношении более чем характерна. Единственный проект, который не удалось реализовать возглавляемой ею Московской Хельсинкской группе, – это проект «Предприниматели за законность». Не потому, что предпринимателям законность не нужна, а потому, что не удалось найти среди них человека, готового стать руководителем проекта, – внесистемная правозащитная «крыша» конкуренции с системной (бюрократической) пока явно не выдерживает.
Во-вторых, даже более точечные контакты бизнеса и гражданских организаций только-только намечаются. Во всяком случае, финансируются эти организации по-прежнему западными фондами, а не отечественным бизнесом. И дело тут уже не столько в каких-либо опасениях, сколько в другом. Словесная демонстрация заинтересованности в сотрудничестве с организациями гражданского общества при ее фактической непроявленности – это признание плодотворности общей направленности их деятельности и – одновременно – молчаливая констатация их слабости, ограниченности их влияния, отсутствия у них широкой общественной поддержки.
Трудно упрекнуть наши либеральные партии в том, что они вообще ничего не делают, дабы это положение изменить. В их политико-идеологических платформах и публичных выступлениях их лидеров более чем достаточно слов и фраз о необходимости и важности развития гражданского общества в России, равно как и о готовности содействовать становлению его институтов, поддерживать их и на них опираться. Но во всем этом не просматривается целенаправленности, что, на мой взгляд, объясняется, не в последнюю очередь, тем дефицитом исторической конкретности и контекстности, о котором так много было сказано выше.
Одна из причин такого дефицита заключается в том, что сама контекстность сегодня понимается нередко в духе соответствия тех или иных идей российской специфике и российским традициям – тому, что принято именовать нашей самобытностью. Поиском этого соответствия озаботились в последнее время и многие отечественные либералы, желающие одновременно числиться и консерваторами. Но в современной России нельзя быть либералом и консерватором одновременно, потому что либеральные принципы и ценности до сих пор проходили здесь по разряду невоплощенного, в общественном и государственном укладе не укорененного. Поэтому же любой консерватизм равносилен здесь вольной или невольной адаптации к нелиберальной государственной системе и смыканию с политическими силами, открыто выступающими ее апологетами. И, наконец, именно поэтому при таком понимании исторической контекстности либеральная идеология неизбежно превращается в набор безжизненных абстракций, а вопрос о приоритетности тех или иных ее принципов и ценностей в контексте современных вызовов даже не возникает. Это проявляется во всем, в том числе – и в отношении к гражданскому обществу.
Если признать, что приоритетной либеральной ценностью для России является в наши дни право, то соответствующие приоритеты должны декларироваться и применительно к гражданскому обществу. В нем универсальные правовые ценности отстаивают сегодня, прежде всего, правозащитные организации. Казалось бы, именно их-то либералы должны поддерживать, выделять среди других (не отрицая, разумеется, полезности этих других), разъясняя их особую функцию в переживаемый страной период. Особенность ее в том, что российские правозащитники, в отличие от своих западных коллег, имеют дело не с неправовыми отклонениями от сложившейся и упрочившейся правовой системы, а с органичными проявлениями системы неправовой, основания которой требуют существенной коррекции. Своей деятельностью они привлекают внимание к этой системной архаике, что при отсутствии в обществе развитых правовых субъектов чрезвычайно важно. Но такого рода разъяснений от отечественных либеральных политиков что-то не слышно, как не слышно и заявлений о каких-либо приоритетах в развитии гражданского общества.
Это тем более печально, что фигура правозащитника выглядит сегодня в глазах многих архаичной, неким оппозиционным осколком советской системы, сохраняющимся на сцене лишь в силу исторической инерции. Трудно вообразить более выразительный симптом переживаемой нашим обществом болезни, чем такая реакция на советское диссидентство и пролонгирование его деятельности в реальность постсоветской России. Правозащитный идеализм кажется несовременным, потому что современность – это прагматизм, умение и готовность считаться с реальными обстоятельствами, а не идеализм отвлеченных принципов. Рискну утверждать: если исповедуемый сегодня прагматизм не лишен целевой установки на правовой порядок и правовую государственность, то он, отвергая «принципиальность» правозащитников, изменяет самому себе и опускается до уровня беспринципного конформизма. Неужели деятельность советских диссидентов была менее прагматичной, чем деятельность советских «прагматиков» и «реалистов», призывавших считаться с наличными условиями и обстоятельствами?
Понимаю, что сравнение может показаться некорректным: времена, мол, другие и система другая – не коммунистическая. Все дело в том, однако, что в чем-то очень и очень существенном не такая уж она и другая – ее неправовой фундамент остается незыблемым. И пока это так, правозащитный идеализм будет сохранять свое не только моральное, но и прагматическое преимущество по сравнению со всем тем, что ему противопоставляется и противостоит.
Правозащитник (в широком смысле слова) – третий социальный персонаж, персонифицирующий сегодня, наряду с новым бюрократом и законопослушным предпринимателем, либеральную идеологию в России. И тут уже речь идет не только об историческом контексте, но и о том, что сама идея прав человека – генетически либеральная. Разные институты гражданского общества (об этом говорилось и в ходе наших дискуссий) примыкают к разным политическим силам – разумеется, сохраняя свою автономию и неполитическую природу. Одни (как, например, профсоюзы) ориентируются на социал-демократов, другие (скажем, организации крупного бизнеса) – на консерваторов, а третьи (в их числе и правозащитные организации) – на либералов. Об этом тоже не стоило бы забывать.
И, наконец, несколько слов еще об одном персонаже, без которого три названных еще очень надолго будут обречены на маргинальность, а вместе с ними – и либеральная идеология, какой бы конкретной и контекстной она ни была. Речь идет о либеральном журналисте.
К сожалению, тип такого журналиста в России до сих пор не выработался, а наши либеральные партии практически ничего не сделали и не делают для того, чтобы он появился. Те варианты либеральной идеологии, которые до сих пор предлагались обществу, не могут стать идеологической программой деятельности журналиста – для этого они слишком абстрактны. Поэтому (хотя, разумеется, и не только поэтому) человек, даже регулярно смотрящий телевизор, может ничего не знать ни об административной реформе и ее значении для России, ни о положении российских предпринимателей, не входящих в состав «олигархов» («герои дня» у нас кто угодно, но только не они), ни о редких пока судебных прецедентах, когда предприниматели выигрывают дела у государственных структур, и которые, получив широкую огласку, могли бы повлиять на самоощущение бизнеса, ни о деятельности правозащитников. Речь идет не об агитации, не о призывах к тому, чего нет, а о том, что присутствует в жизни, но внимания журналистов не привлекает и интереса у них не вызывает. В обществе есть ростки либерализма, есть либеральные тенденции, но само общество об этом целенаправленно не информируется, а потому и нет у нас либерального общественного мнения.
Информационная политика российских СМИ – властецентрична, а не социоцентрична, что неуклюже компенсируется и камуфлируется оживляжем «для народа» в виде не сходящих с экрана и не отходящих от микрофонов Жириновского и Митрофанова. Чтобы предпринимателям или тем же правозащитникам высказаться перед камерой, перед ними сначала должен выступить Путин. Соответственно, чтобы получить слово второй раз, им надо ждать, пока Путин снова удостоит их своим вниманием.
При такой политике наших СМИ, не очень далеко ушедших в этом отношении от советской практики, гражданское общество в России быстро не окрепнет и вширь развиваться не будет. Но и сами СМИ при такой политике будут оставаться в зависимости от власти, а их конфликты с ней будут восприниматься населением, как частное дело журналистов. Если последние хотят, чтобы прокуроры и судьи по отношению к ним не были предвзяты, если они нуждаются в правовом порядке и не желают становиться жертвами правового беспредела, то и оповещать об этом беспределе и деятельности тех, кто ему противостоит, нужно еще до того, как он коснется их лично. Пока они этого не делают и делать, похоже, не собираются (отсюда и идея Алексея Симонова, высказанная в ходе одной из наших дискуссий, об учреждении специальной газеты, которая освещала бы проблемы гражданского общества). Не только потому, конечно, не делают и не собираются делать, что в России сегодня нет четко артикулированной и исторически контекстной либеральной идеологии. Но и поэтому тоже.
Короче говоря, многое из того, о чем рассказывают и размышляют авторы этой книги, широкой телевизионной и читательской аудитории неизвестно. Пусть будет известно хотя бы узкой.
————————————————————————————————
1 См.: Игорь Клямкин, Лев Тимофеев. Теневая Россия. М., 2000.