Вопрос о власти в России не решен
Единомыслие почвенников и либералов
Книга состоялась. Много добротных текстов, способных конкурировать с материалами известных сборников статей о русской интеллигенции, с текстами «Вех», «Из глубины». Но все же эта книга не о России, не о Западе, а о состоянии души и ума постсоветской интеллигенции. Хотя о Западе в сборнике сказано и лучше, и больше, чем о России. Очень важно напоминание нашим западникам, что на самом деле Запад полицентричен, многолик, что идея коммунизма чужда русскому сознанию.
Нельзя будет в будущем составить представление о состоянии умов в России после коммунизма, не прочитав этот сборник. Но любого, кто даст себе труд его прочитать, поразит какая-то вялость, скованность авторов в их суждениях о России. Складывается впечатление, что наш постсоветский историк вообще не может проникнуть в плоть дореволюционной России. И сам этот факт является доказательством, что мы жили в «иной», «советской» России.
Интересно, что авторы, играющие роль западников, на веру воспринимают суждения о России, высказанные их оппонентами – почвенниками. К примеру, дирижер и режиссер дискуссии Игорь Клямкин принимает за аксиому тезис Вадима Межуева, что суть «русской идеи» состоит в принципе коллективного спасения, в принципе «каждый за всех».
Мысль не очень свежая. Все верящие в существование особого русского пути противопоставляют наш русский коллективизм западному, протестантскому индивидуализму. Правда, трудно найти нацию, которая бы в условиях осадного положения, войны и т.п. не мыслила бы по принципу «каждый за всех», не подчиняла бы личные интересы общественным. И трудно найти православного, который бы в отличие от католика или протестанта не ставил бы во главу угла спасение собственной души. Исходная христианская парадигма, идея Бога, индивидуального греха и бессмертия предполагает молитву о собственной душе.
Интересно, что в полемике с Валентиной Чесноковой Игорь Клямкин довольно успешно опровергает этот тезис об особом русском коллективизме, о том, что мы работаем хорошо только тогда, когда работаем на коллектив, что у нас, русских, ориентация на коллектив выше, чем у других европейских народов. Что у нас, русских, якобы «недостижительная культура». Игорь Моисеевич здесь, на мой взгляд, верно говорит, что, напротив, достижительность, идея индивидуальной карьеры, индивидуального успеха укоренены в русской культуре, что «идея карьеры для тех, кто мог делать карьеру, заложена в этой культуре, и очень глубоко». Здесь же Игорь Клямкин верно говорит, что в условиях военной угрозы все пойдут на жертвы. А когда военной угрозы нет, то и на жертвы идти незачем.
Впрочем, есть объяснение этому, казалось бы, странному единомыслию и наших почвенников, и наших либералов во всем, что касается тайны русской души. «Русская идея», согласно которой мы отличаемся своим природным коллективизмом, выгодна и почвенникам, и либералам.
Для почвенников «русская идея» – источник исторического оптимизма, подкрепление веры в то, что нам дано еще совершить в истории нечто важное, значительное. В конце концов «русская идея» – это еще и моральная компенсация за ужасы и позор крепостничества, сталинизма, за нашу цивилизационную отсталость.
А для наших либералов «русская идея», принцип «за всех» – оправдание их дела, борьбы против «архаизмов» русского сознания. Ведь то, что для почвенников является «благом», для либералов – главное препятствие на пути к западной цивилизации. Вся концепция Игоря Клямкина, согласно которой современная Россия сама по себе не может интегрироваться в западное сообщество, держится на этой славянофильской вере в особый коллективизм, в особую всемирную отзывчивость русской души. Не будь этой русской особости, русской «ненормальности» – и не надо будет делать все то, к чему призывает Игорь Моисеевич: ломать русский «цивилизационный вектор» или «цивилизационную парадигму».
Кстати, рассмотрение всей русской истории как распространение якобы православной идеи коллективного спасения на политическую и хозяйственную жизнь выгодно для либералов и в политическом отношении.
Этот миф об особом русском коллективизме, органично связанном с самодержавием и порожденном психологией осажденной крепости, дает возможность дирижеру дискуссии выстроить всю нашу историю «как историю нелиберальной общественной системы», где человек работал не на себя, а на государство, где любая экономическая и производственная деятельность была стеснена извечным крепостным состоянием. Правда, при этом приходится сближать русское самодержавие и советский коммунизм, рассматривать коммунистический тоталитаризм, коммунистический способ производства как прямое органическое продолжение российского самодержавия с его укладом жизни и труда. И Игорь Клямкин во имя прочности своей конструкции отбрасывает прежнее, с его точки зрения «искусственное расчленение» русской истории на «коммунистический и докоммунистический периоды». Теперь при сближении советской истории с царской возникает соблазн сказать, что в России цивилизационные прорывы, технологические модернизации возможны только «посредством закрепощения общества, как это было при Петре I и при Сталине».
Жертвы во имя Гайдара
А дальше уже прямая дорога к политической программе российских либералов. Раз сегодня Россия уже не может модернизироваться за счет очередного крепостного права, то, следовательно, ей надо прибегать к политической помощи Запада. Если раньше у нас в России никогда не было свободного человека, работающего на себя и свою семью, тогда реформы Гайдара являются величайшим прогрессом в истории страны. Согласно социологическим исследованиям под руководством Татьяны Кутковец, только в последние годы у нас появился либеральный человек, во главу угла ставящий благосостояние своей семьи (84% опрошенных), человек, мечтающий о «комфортной, удобной для жизни стране» (76%), человек, для которого патриотизм мало что стоит (83%).
Понятно, что строительство русской истории, комфортной и удобной для либеральной партии, для СПС, возможно только благодаря большим жертвам, благодаря усечению самой исторической правды. Малая историческая и познавательная продуктивность дискуссии как раз и обусловлена политическим и идеологическим доктринерством, довлеющим над сознанием многих участников дискуссии.
Жертвовать во имя схемы действительно приходится многим. Мимо внимания Игоря Клямкина прошло то обстоятельство, что все политические, революционные модернизации в России никак не связаны ни с войнами, ни с внешней угрозой. Ведь, как пишет Владимир Липкин, если взглянуть на российские модернизации с точки зрения политики, то все оказывается иным почти «с точностью до наоборот»: периоды политических модернизаций приходятся на малоинтересные в предлагаемой Клямкиным логике 1860-е, 1905–1914-е и 1990-е годы. К этому можно было добавить, что индустриальная революция эпохи Александра III и начала царствования Николая II, изменившая облик России, положившая начало превращению крестьянской России в индустриальную, происходила в самый мирный период русской истории.
Надо совсем наступить на горло исторической правде, чтобы, как Игорь Клямкин, выводить либеральные реформы Горбачева и распад СССР из проигрыша советской России Западу. Советский строй никогда не выигрывал в экономическом соревновании с Западом. Но он не погиб ни в тридцатые, ни в пятидесятые, ни в семидесятые. Он, как уникальная политическая система, основанная на страхе, на тотальном подавлении инакомыслия и свободной экономической деятельности, погиб в тот момент, когда вожди сами, по собственной воле начали разрушать несущие основания режима, политический сыск, цензуру и единовластие партии. Будь на месте Горбачева личность типа Суслова или сам Андропов, поживи они еще десять лет, – и система при всем своем отставании и неконкурентоспособности дотянула бы благополучно до нового тысячелетия. Тем более что сама по себе либеральная советская интеллигенция не могла быть самостоятельным субъектом реформ.
Все это Игорь Клямкин знает. Но в рамках его исторической концепции, где все детерминировано экономикой и цивилизационным отставанием России, нет места для частностей, деталей. Во имя доктрины ему приходится жертвовать и многими бесспорными фактами реальной русской истории, закрывать глаза на то, что так называемый либеральный частный человек, ориентированный на достаток семьи, озабоченный прежде всего своим экономическим интересом, всегда существовал в России. Разве российское мещанство, купечество были озабочены чем-то другим, кроме заботы о своем богатстве? Уже в дореволюционной России в городах проживали миллионы людей, предоставленных самим себе и добывающих сами хлеб насущный. А чем отличались от них миллионы советских крестьян и рабочих, проживающих в малых городах, которые выживали только за счет личных подсобных хозяйств?
Рискну утверждать, что именно основные вопросы, связанные с российскими модернизациями и с нынешним российским кризисом, ушли на второй план в дискуссии. И ушли по доктринальным соображениям, в силу того, что они выпадали из так называемой концепции единой, нелиберальной русской истории. Речь идет, в частности, о такой щекотливой проблеме, как субъект русских модернизаций и субъект российских революций. Как-то незамеченным осталось высказывание Анатолия Уткина, что основными субъектами западнических модернизаций в России были нерусские – немцы, еврейские эмигранты из Польши, их потомки. Григорий Померанц еще напоминает об армянах как носителях модернизма. Правда, при этом добавляет, что и среди «этнических русских очень много способных». Последнее замечание очень характерно. Из него следует, что все же в отличие от русских евреи и армяне «не многие», а все способные.
А была ли у русских их история?
И проблема субъектности российских модернизаций действительно существует. Клямкин полагает, что все это противопоставление докоммунистической русской истории не имеет под собой почвы. Но на самом деле, как об этом пишут и Андрей Зубов, и Алексей Кара-Мурза, Октябрь и последующая Гражданская война буквально уничтожили все несущие пласты России: культурные, социальные, политические и демографические. Октябрь уничтожил все без исключения традиционные сословия России, кроме беднейшего крестьянства, уничтожил православный русский быт, православную русскую культуру. Победа большевиков и коммунизма стоила жизни около 50 миллионам людей.
И совсем не случайно в несущих основаниях уже новой советской системы в период ее зарождения и становления, и прежде всего в ЧК, почти не было этнических русских. По крайней мере, когда делаются попытки вывести советское самодержавие из русского «мы», надо принимать во внимание, что «мы» во всей этой истории принимало малое участие, активно сопротивляясь этой системе.
Дискуссия поучительна тем, что напоминает нам о реальной политической и идеологической ситуации в стране. Мы пока не вышли из состояния гражданской войны между теми, кто в ночь с 3 на 4 октября стоял у Белого дома, и теми, кто в эту же ночь вместе с Гайдаром стоял на Тверской у здания московской мэрии. На мой взгляд, Игорь Яковенко верно и честно говорит о том, что сегодня в России идет война между теми, кто хочет построить будущее на этническом русском национальном самосознании, на культурных и религиозных традициях православия, и теми, кто, напротив, видит основную угрозу демократии в России именно в этническом русском национальном сознании. С точки зрения Игоря Яковенко и его сторонников, этническое русское национальное сознание опасно, ибо ведет к реваншу, к поражению тех, кто вместе с Гайдаром.
Не может быть никакого диалога между западниками и националистами, когда речь идет о победе, реванше или поражении. Не может быть никакого диалога, ибо на самом деле никто друг друга не слушает.
К примеру, Валентина Чеснокова во время своего спора с Игорем Клямкиным призналась, что она, как и многие русские, устала от империи. На замечание Игоря Клямкина, что русская культура не защитила империю, «не защитила государство от распада», Валентина Чеснокова говорит, что мы, русские, такой задачи и не ставили. Многие «в последние советские годы <я> говорили, что Средняя Азия висит на нас грузом и хорошо бы, чтобы она убралась от нас к чертовой матери. Ну вот, это и произошло. А почему мы должны были бороться за эту Среднюю Азию, кому она нужна? Или Закавказье, допустим? Пусть они там себе живут, как хотят. Да, Украину жалко, это как бы свой собственный дом. Но если ей хочется независимости, то пускай».
Казалось бы, для ученого, стремящегося познать тайну современного русского национального самосознания, данное признание Валентины Чесноковой – просто клад. Налицо проявление нового состояния русской души, того, что можно назвать «великорусский сепаратизм». Тема просто бездонная для исследователя. Ведь действительно трудно доказать, что идея имперской экспансии была присуща русскому национализму, народному сознанию. Алексей Кара-Мурза прав: русская империя расширялась прежде всего благодаря бегству крестьян от самодержавия и «прелестей» крепостной зависимости. Но идея имперской экспансии, и в этом смысле великодержавности, несомненно, была одной из опорных точек сознания русской интеллигенции. Показательно, что и сменовеховцы, и евразийцы, и даже некоторые веховцы, в частности Бердяев, готовы простить Ленину и большевикам все их грехи только за то, что они восстановили Россию в границах империи. А тут нечто новое, современный почвенник, русский ученый Валентина Чеснокова говорит, что ей нет дела ни до народов Закавказья или Средней Азии, ни даже до того, как сложится судьба украинцев и белорусов.
С «туземцами» не спорят
А дальше происходит нечто странное, но, к сожалению, очень характерное для дискуссии, которая не была дискуссией. Дальше мы наблюдаем гневное осуждение от имени нынешнего русского либерализма Валентины Чесноковой и ее почвенничества за попытки реванша. Игорь Яковенко разоблачает Валентину Чеснокову как «бескомпромиссную охранительницу империи», одного из идеологов «традиционалистской реставрации», которые в этом «новом мире» никому не нужны.
Григорий Померанц напоминает, что демократические перемены в России, приход либералов, реформаторов стали возможны только благодаря опоре на русских избирателей, тому, что русские «сбросили» с себя республики Средней Азии. А Игорь Яковенко и Владимир Лапкин от имени победившего русского либерализма настойчиво разоблачают постимперский русский национализм, «чреватый идеей имперского реванша».
Вообще ни одна из партий, представленных в дискуссии, не проявляет особой любви или даже жалости к этим русским или «туземцам», как их называет Игорь Яковенко. Почвенник Михаил Назаров предлагает всем русским принять «монашескую аскезу» и отказаться от всех радостей бренного бытия во имя царства небесного, а западник Игорь Клямкин вырабатывает план слома «русской парадигмы», освобождения «русской души» от ее привязанности к «победам» и российской державности. И несмотря на то что русские спасли западные демократии, наши либералы ставят их страну в ряд с Германией и Японией, в ряд проигравших стран, приговоренных к очищению от вредных привычек.
Скорее всего еще не настало время для более или менее объективного и беспристрастного анализа и русской, и советской истории. Пока что история для победителей, для тех, кто называет себя либералами, является лишь орудием, аргументом в борьбе за власть. Так что преемственность между приемами советской общественной мысли и нынешней, в первую очередь с либеральной мыслью, налицо.
Уж очень много родного, марксистского, советского в нынешнем «либеральном» взгляде на нашу «нелиберальную» русскую историю. Речь прежде всего о претензиях на переделку души человека. Марксисты вытравливали из нее частнособственнические инстинкты, либералы вытравливают этнический национализм и державные амбиции. Та же марксистская привычка во имя «закона» сводить сложное к простому, сближать разнородное, православное государство с атеистической коммуной. И самое опасное. Либералы, как и марксисты, пытаются объяснить душу, совесть и стыд все теми же «общественными отношениями». Либералы забыли, что сама по себе свобода не может быть ценностью, что в Европе, в которую они якобы стремятся, всегда имели в виду «свободу» «разумного человека», контролируемую светом совести.
Но в любом случае дискуссия между западниками и националистами, задуманная Игорем Клямкиным, полезна. Она провоцирует на более серьезное, более критическое отношение к нашему постсоветскому образу мыслей. К счастью, ломка «русской парадигмы» нам пока что не угрожает. Либералы, как выяснилось, еще не разобрались до конца с «русской идеей». Но считаю, что изживать вредные марксистские привычки упрощать и насиловать историю необходимо уже сейчас.
Александр Ципко